Матрёшино счастье сибирская сказка. Часть 7

Ольга Соина. Матрёшино счастье (сибирская сказка)
Картина 40
Ну, стал быть, друзья мои дорогие, поднялся Иван Исидорович в Матрёшину горенку, где она после тяжких родов обреталася, в дверь шумнул, а оттуда тоненький и ровно надреснутый голосок доносится:
 «Да войдите, за ради Бога, Иван Исидорович, долгожданный мой, жду я Вас и уж призаснуть хотела, а сон-таки не берет…»
Толкнул тут дверь муж и отец-от, тожеть весь настрадавшийся, да и видит: лежит Матрёнушка на высокой и белоснежной постельке, одеялами, да покрывалами, да простынями с кружевами ровнешенько белейшим снежным покровом окутанная, а сама-то – бледная-разбледная, под глазками иссиня-серыми, бездонными черным-черные тени пролегли, носик завострился, а на височках будто ямочки обозначилися, щечечки запали и только что губки краснеют: яркие, как бы припухшие и от страданиев почти что чрезмерных до крови прикушенные.
 «Ох и достался тебе, бабочка ты моя разлюбезная, сынуля наш Богодарованный, - успел тут подумать Иван Исидорович, - ить ведь прямо-таки чутка тебя жизни не решил, да, Господи, что ты этакое страшное перенесла, и как я энто все пережить сподобился?»
Только подумать успел, а а Матрёшенька на такие его  помыслы как бы свой ответ подает: «Да Вы, Иван Исидорович, шибко об моих муках не кручиньтеся и душу себе не бередите, потому как я, когда сыночка рожала, накрепко в себе поняла: что муки эти есть особливая милость Господня ко мне многогрешной, потому как я ею свои блудодействия изживаю; и значится надоть мне ея претерпеть и, стал быть, ею и очиститься, штоб опосля всего, коли жива останусь, Вам истинной жаною и до смертного часа верною и до последнего дыхания любящею быть… А уж коли так, то и муки-то энти, рожальные,  бабам, по Слову Господню заповеданные, им в великое счастье и славу дадены, потому, как я теперича уразумела, энто с них-то истинная супружеская любовь и зачинается, а женка, коя их в смирении переносивша, в полное понимание жизни приходить начинает, как я-от теперь…»
«Да что ж ты такое поняла, голуба моя неописанная, – тут решился ее Иван Исидорович вопросить, - - што ни с того, ни с чего не о страданьях своих, а о счастье толковать вознамерилась?»
«А поняла я, государь и муж мой истинный, таковую великую правду, коя всякой бабе в родах дается, да-от не всякая об ей говаривать хочет, да тем уж более на суд людской выносить. Понимаешь ли ты, Ванюша (тут Матрёнушка как бы забывшись, мужа свово простым ласковым семейным именем назвала, без всяких, стал быть, отчеств да величаний), што великая бабья мука от рождения на свет дитятеньки в бабах оченно разные чувства пробуждают. Иные, ить, как мне бабы говаривали, от нестерпимой боли вдруг вдруг и мужа, и нероженное дитя проклинать зачинают и дажеть бывает смерти ему хотят, сесть на постели в самый разгар мучений норовят с тем, штоб у младенчика хребет переломился; и он мертвенький на свет Божий пришел… А иные вдруг и себя, и тело свое, обремененное, ненавидеть зачинают, царапаются, бьются, ногами брыкают, как полоумные да дурные слова орут…
 Так-от: ежели младенчик  таковое матернее представление-от вытерпит и на свет Божий объявится, то, как бабки родильные сказывают, ждет его судьба тяжелейшая, потому как обруганное, да исчо, не дай Боже, проклятое дитя, таковой тяжкий матерний грех за собой по жизни понесет и горестно, ах, как же горестно, ему в энтой жизни придется…
 А потому-то, исчо до родов уразумевши энто, да от Кузьмовны напутствиев наслушавшись, положила я себе на душу, Ванечка, терпеть без ропота и малодушия все-то, все, што мне Господь на судьбу пошлет; и хотя бы ценой жизни своейной, а тебе сыночка выродить, штоб ты, голубчик мой, жил, радовался и ребятенком утешался. И-от потому-то терпела я великим терпением все эти мученичества, а уж потом, как они до предела дошли их дажеть благословлять зачала; и тутока, в самой последней, до кровавой муки, точки вдруг осветило мою душу теплотою, лаской и счастьем необнакновенным, истинным, никогдашеньки мною доселе неиспытанными… И-от тут-то поняла, што прощает  меня Господь за подлость мою бабскую и воистину новую жизнь мне дарует… А уж затем-то я и крик живого младенчика услышала и благодарный плач Кузьмовны и лицо Карлы ласково на меня смотрящего увидела, а уж затем от великой усталости и мук сознания решилася и уж только теперича все спомнила и поняла явственно, об чем тебе, Ванечка, муж мой дорогой, и докладаю».
Подивился тут Иван Исидорович великой духовной силе и мудрости, казалось бы, в таком немудрящем существе как Матрёшенька, вдруг открывшемся, а пуще того от всей души возрадовался он новому своему поименованию, как бы разом возводящую их семью к подлинной житейской теплоте и семейной ласке.
И тут он до того растрогался на жену свою, обновленную, глядючи, что ажник чуть не возрыдал, одначе скрепился как-то, да вдруг спомнил, што у него для Матрёшеньки с сыном подареньеце имеется.
Достал тут он из кармана поддевки камариновые серьги, красоты неописанной да Матрёшеньке и подает. «От, - говорит, - родильница ты наша, прими-ко от меня, мужика несмысленного, да от Кузьмовны, нашей названной матери, таковое подареньице, на зубок-от, стал быть, младенчику и тебе за великое твое терпение, муку неописанную и новое счастье, кое ты всем энтим в дом таки принесла!»
Матрёшенька ручку из-под одеял выпростала, серьги взяла, рассмотрела, поалела чуток от радости, а вот вдеть в ушки не сумела от великой еще бабьей слабости. Тут-то ей Иван Исидорович и вопрос задал, коий давно в душе таил, на все на свет Божий определить боялся.
«А как же ты, голуба моя ясноглазая, сыночка назвать намеруешься? – говорит. – Ить не могет того и быть, штобы в муках-от ему имячко не придумала да про себя не позвала его как-то, штоб он на свет Божий скорейше объявился?»
Взглянула на него Матрёшенька, заулыбалась и вдруг всем телом к нему потянулася да так, што Иван Исидорович испугался, што она с постели, ишшо вся немощная встать норовит!
«Так да разве ты не догадался уже, эх, сибирска твоя душа, недогадливая, - прямо, как Кузьмовна ему ответствовала. – Ваня он. Ванечка, Иван Иваныч, стал быть, я уж и Кузьмовне как-то сказала да неужто она тебе не сообщила?»
«Она-то сообщила, - Иван Исидорович говорит, - да я от тебя самой хотел энто услыхать, штоб, стал быть, полный лад и спокой в семействе возник!»
«Ну, узнал, дурашка ты мой сибирский, - Матрёшенька его успокаивает, да ласково так, с каким-то особым бабьим уже, семейским наговором – полегчало на душе-от?»
«Ох, да полегчало, матушка ты моя родильница», - ответствовал ей осчастливленный отец, поцеловал ее прямо в темные полукружья, страдальческие под глазками, а затем нежно так к губкам прикоснулся, перекрестил и тихохонько дверь за собой затворил.

Картина 41.
Выйдя от Матрёшеньки, растроганный весь и донельзя расчувствовавшийся, вспомнил вдруг Иван Исидорович, как то и полагается всякому рачительному хозяину, что прибавление в семействе, да и хлопоты о здравии роженицы и младенца неизбежно особые расходы за собой ведут, а уж коли так, то, стал быть, надо о несколько порастерявшимся за заботами о жене,  поимкой объявившейся бандитской своры и протчем хозяйстве особую заботу поиметь.
 Ту кликнул от стряпуху в гостевую комнату, повелел чай накрыть с угощением и неким небольшим прибавленьицем, без коего и обедать, и чаи гонять скушным скушнехонько становится; и пока она все энто изделывала, да грубовато, без понятия и Матрёшенькиного домовитого умения, к чему Иван Исидорович так привыкнул, што и еда ему вся невкусной и пресной сказалася, и не без внутренней тоски и переживниев это ощутивши, он повелел ей тут же Кузьмовну кликнуть, а уж младенца мамашеньке принести, коли на чужих ей новоявленного внучонка  спокинуть боязно.
Ну, где слово, там и дело делается.
Смотрит, чрез какое-то время является к столу Кузьмовна да вся такая исхлопотавшаяся и несколько взъерошенная, как без понятиев ея от большого дела отняли, об коем она неусыпную заботушку имеет.
Взошла, встряхнулася, на иконы покрестилася прежде чем за стол садиться да и говорит: « Сказывай, Ванюша, да быстрейше, зачем звал, а то я дитенка мамашке прикинула, а она-то исчо как не в себе ровно, а чужих-от к нему приставить боюся. Ить, помнишь поди, как я тебе, горемычная, сказывала, как моя подлая родова детишек наших с Федьшей сгубила!? Так и я теперя: пока верной няньки да хранительницы за дитем Матрёше не найду, с рук его не спущу, потому как опосля всех энтих обстояниев не верю никому, ну ни вот на столечко (тут она руку из-под фартука выпростала и самый краешек мизинца Исидоровичу показала), а потому, где хошь, дитю и роженице няньку добрую, душой чистую, независтливую, непорченую, да, желательно, штоб не из энтих местов добудь!»
«Тю, Кузьмовна, маманя золотая, - ей в свою очередь Иван Исидорович жалится, - а я-то, дурень, к тебе вдругорядь за советом кучусь: найди мне, хранительница наша и спасительница, приказчика нового, да честного, да работящего, да невороватого, да непьющего, да уважительного, а то у меня за всеми энтими беспокойствами хозяйство хизнуть начинает, людишки вразброд пошли, воруют немеряно, друг на дружку врут да исчо по деревне на нас с Матрёшенькой сплетни носют самые што ни на есть непотребные!»
«Насчет сплетен, твоя правда, - ему Кузьмовна ответствует, - сама по утрянке намедни у забора слыхала, как наша стряпуха Калымихе с Колдобихой про Матрёшины роды таку великую гадость провещала, што тебя, мужику, про бабу ровно, хучь она и женка твоя, и говорить невместно».
«Нет, ты уж, дорогуша, сделай милость, скажи, коль зачала, - Иван Исидорович тут ажник в крик вошел, - да штоб я доподлинно знал, каки-таки ковы деревня опять на наш счет наводит, да приготовление свое имел!»
«Ну, батька ты мой любезный, однако на кажный поганый роток да не накинешь платок, и тут уж с людской подлостью ничего не изделаешь. Однако, бают, што ты, в Матрёшиных-то родах на антихристово дело пошел: заморского врача выписал, да всю унутренность своей бабы ему показал, а он оттуда заклинаньями да колдовством робенка, стал быть, вынал; и потому такое-то чудо невесть как роженое крестить постыдно, да, может быть, и вовсе зазорно. Тут они, видать и матушку Наталью особым манером наставляют, а она, прости Господи, дура отятая, отца Василья обратно шпынять за донимать взялась; и от оттого-то он тя с новорожденным до сих пор и поздравить не объявился… Смекаешь, ась?»
«Ну, люди, не люди, а не к столу будь сказано, г…но на блюде, - тут уж благим матом Исидорович взревел,- и энто все опосля того, как я на попа и все его семейство две сотенных отвалил да еще с присыпочкой! Нет, Кузьмовна, ты мне скажи по всей душе, без утайки, как с эфтим народом теперича жить-поживать, ась? Ты к нему – передом, он к те обратно задом, ты к нему с любовью и почтеньем, а он к те с пакостями, ты ему денег на разживанье даешь да обратно не требуешь, а он, заместо благодарности, тя ограбить, да ишшо и жизни решить норовит… Да тут прям вся жисть перевернулася и ровно наперекосяк пошла… А опять же: когда я с Аксиньей жил, да Петруху родил, да хозяйствовать зачал, так вроде бы ничего такого, адски подлого, со стороны народа к себн не чувствовал! Энто што же такое с ним теперь-то поделалось, так может в таком роде и я в чем-то пред всеми имя виноват, ну, скажи ж ты мне, не потай, маманя моя названная!?»
Тут Кузьмовна взглянула на него, глаза прищурила, губы стянула в ниточку и таку особую позу за столом приняла, будто княгиня али царица сидит всевластная.
 «Давай-ко, мы с тобой, Ванюша, спервоначалу по маленькой хряпнем за здоровье младенца с Матрёшенькой, закусим, чем Бог послал, а уж потом все наши беды будем разбирать да рассчитывать, как по косточкам! Ну, лады, сталоть, али как?»
«Лады, лады», - с ней Иван Исидорович соглашается, а сам после малого сего действия крепко слушать бабкины наказы изготовился.
«Ну, опять тебе скажу, - зачала Кузьмовна, - што в Сибири-от народ-то совсем особенный, чем в большой Расее, кропостной маяты не видевший, крепкой да сильной начальственной руки за собой не знавший, и оттого-то он, подлюга, своевольный и своеобычный донельзя. И от коли он человека, будь то иужик, али баба своим в доску посчитает, он к ему со всем почтением и дажеть все ему простить и спустить готов, вплоть до отпетых подлостев. «Свой своему поневоле друг», - так ить здеся говоривают? Энто одно и прими энту мыслю прямо, без рассуждениев, как некий закон житейский, коего не обойти ни объехать невозможно. Другое, так энто то, што не любит сибиряк, кто в других краях, али за его спиной большой фарт али удачу поимел, потому как внутренне считает такового молодчика себе прямой ровней и не ровен час думает: «Ить я-от ничем его не хуже, и умом-от не меньше, так отчего ж ему-то свезло, а мне нетути?»
Тут он добытчику да везунчику всяки-то, всяки ковы немыслимы приписывать начинает, да и до того доходит, што людей на него подымает, а те, в свою очередь, ишшо чего-нибудь такое изобразят, што только плюнь, да прочь поди. Жаждет, жаждет его душа беспокойная, штоб у всех было все одинаковое, а кто вперед умением али хваткой выбивается, тот значится, вор и подлец и потому изделать с ним можно все, што поганой и завистливой душе пожелается. Понял, ась?»
«Да понял, понял я, - воскричал Иван Исидорович, - одного только не могу никак понять: ну я-то ладно, ухарь купец, удалой молодец, дело ясное, а чего они всем гуртом на Матрёшеньку поднялися, аки звери лютые?»
«Ну, Ванюша, простак ты этакий, просто диву на тя даюсь, ажник до изумления, - Кузьмовна на него усмехается. – Ить говаривала же я-от тебе давненько, што сначала они всей деревней ее красы не стерпели, потом жизни вашей согласной да любовной ото всех на отличку обзавидовались, а уж потом-то их сама што ни на есть лютая злоба доняла на любовь вашу крепкую, ничем не истребимую, да на удачливость твою особливую. Ить ты ж Лариошку почитай што на ихних глазах за шкирку взял да на каторгу упек, а почем ты знаешь, сколь отъявленной сволоты об ем по деревне теперя тоскует?
 Нет, по правде говоря, и тебе, и Матрёшеньке, и дитяте, и мне, сквалыге старой, отсюда правиться надоть в место иное и теплое. Об энтом дажеть в Писании сказано, што ежели не принимают тя в месте неком, то «отряси прах от ног своих», то есть уезжай восвояси».
«Да знаю я все энто – Исидорович кричит, - и уж в Забродихе летнее хозяйство подымать зачал и в городу дом купил, да только ты мне счас посоветуй: как мне с делами тутошными разобраться, людей найти да девствительно надежную мамку дитю определить, а то пужаюсь я об их с Матрёшенькой ажник до поджилочной тряски».
«Да тьфу на тя, а ишшо мужиком прозываешься, - Кузьмовна хохочет, ажник разливается, - счас лишь по маленькой хряпнем, подзакусим, а там и решенье самое собой придется!»
                (Продолжение следует)