Сёстры, гл. 10, Тщетное ожидание

                Глава 10

                ТЩЕТНОЕ ОЖИДАНИЕ

Тишина была плотной и осязаемой. Она жила недавно ушедшими звуками органа, обратившимися в изумруды на трубах. Зелёный прохладный полумрак лился сквозь нефритовую мозаику окон, зал словно погрузился в морскую пучину. Вечерело. Отзвучали мальвы и ритоны, отзвенели детские голоса, погасла сцена, словно и не было здесь несколько минут назад яркой феерии света, вторящего прихотливым изгибам и изысканным диссонансам, и гармониям древней музыки. Свет из зала переместился в окна училища – с улицы видно, как он зажигается и гаснет, словно малахитовое насекомое перемигивается своими бесчисленными глазами. Зал потух, погрузившись в травяной полумрак. Зелёные лучи изливали инкрустации фресок – лучи скрещивались, сталкивались, то матово струясь, то резко вспыхивая - словно тонкий крик пронзал тишину, ещё живущую отзвучавшей музыкой.

Здесь единственное прибежище искусств – здесь в одинаково полной безопасности чувствуют себя и хрупкие древние музыкальные инструменты, покоящиеся на мягких подушках, и нотные рукописи под стеклом, и картины, изображающие музыку – мать искусств, и её прекрасных сестёр, картины великого Малэма, напоминающие иконы в тяжёлых драгоценных окладах.

…Бережной рукой Лесс задумчиво касается детищ своей неисчерпаемой фантазии. Вот они, новые, прекрасные и совершенные инструменты – пузатые ремы, длинные мальвы, шершавые фокары и блестящие ританы, семейство изящных миниатюрных органов. Они вобрали в себя всю музыку мира – и шум прибоя, и детский хор, и птичий щебет, и шелест дождя, и плачи, и смех, и голоса Вселенной. Великий маэстро любит эти тихие часы после концерта, когда смолкает шум крыльев летунов, развозящих публику.

Ита сегодня не играла. Она сидела на самом верху амфитеатра, и он, стоя за пультом, чувствовал на себе её взгляд – не просто восхищённый и благодарный, но и внимательный и испытующий. Как всегда, после концерта она скажет ему, что это они сыграли совсем не так, а то она понимает совершенно иначе. Затем прижмётся губами к его большим ладоням.

Лесс ещё могуч, и руки его крепки, пальцы ловки, глаза зорки.

Но и ему придётся уступить. Много у него учеников, но с гордостью и прямотой он может сказать: единственный его преемник – это Ита. Он воспитал её, вложив в неё всю свою мудрость, всего себя, а она получилась совсем другой, непонятной ему самому. Кажется, в ней слишком много от матери. И Лесса это не печалит, напротив, радует её бунтарство, её непокорство, её самостоятельность в искусстве и в жизни, её постоянное беспокойство. Он может сказать это громко - никто не знает, что Ита его дочь, но никто не упрекнёт, никто не посмеет её оскорбить. Лесс пережил всех, кто знал о рождении Иты. Девочка уцелела чудом, её искали по всему городу – друзья помогли Лессу выходить и выкормить её.

Он невольно подумал о глазах дочери – как они похожи на глаза Альи, хоть та и была темнокожей – та же одержимость и прямота, страсть и целомудрие, пламя и гнев.

…Алья! Её дивный голос, словно вобравший в себя богатство, красоту и мудрость всех голосов природы. Когда она пела, сама природа умолкала в восхищении, не смея вторить. Женщина казалась всемогущей, всеведущей колдуньей, повелевающей сердцами, а её пение называли не иначе как колдовством. Монахи грозились Колодцем – и они достигли своего. Здесь даже Лесс был бессилен – его не посмели тронуть, но он хлебнул горести и унижений. Сначала Алью выгнали из театра, затем запретили петь, и, наконец, жрецы объявили еретичкой. Маленькая Ита родилась в пещерах, но её местонахождение вызнали слэйки. Жрецы Пик успели спрятать ребенка, но поплатились сами.

Прекрасную волшебницу высосал Тёмный Жрец, алчная пиявка. А народу объявили, что еретичку казнили, сбросив в Колодец. В народе создали легенду о девочке, только что родившейся, которую отняли у матери, а женщина встала с грязной соломы и запела колыбельную. Её голос, полный гнева и любви, проник сквозь стены тюрьмы, а весь огромный город содрогнулся, узнав, что Алья пела в день казни, глядя в лицо палачам, как медленная смерть шаг за шагом подбиралась к ней в Колодце, но не сломила, не смогла уничтожить её песни. Душа её голоса жила, живёт и будет жить в народе, красивые песни о ней слагаются до сих пор.

И только Лесс знал правду – её жизненная энергия понадобилась для подпитки Верховного Жреца – ведь Алья носила мощный ключ.

…Лесс медленно поднимается по узкой боковой лестнице, открывает дверцу в куполе, проходит ещё ряд ступеней и выходит в ночь, на открытую галерею, опоясывающую верх высокого цоколя. Большая тёплая капля падает на ладонь – идёт дождь, тихий, медленный дождь падает с неба, небесный ручеёк журчит по бесконечной, бесконечной лестнице, текущей вниз, в пестрящую фонарями тьму. Это ещё не вершина. На вершине безраздельно царит рубиновая звезда, видная с любой точки острова, она заливает купол мягким и слабым алым светом. Именно с неё ближе всего к небу и звёздам, что едва кивают ему сквозь пелену облаков.

Ручейки стекают по лицу мастера, шорох и стук дождя завораживают, сложными, прихотливыми ассоциациями вызывая из памяти давние картины. Оранжевые костры на берегу, шум прибоя, сливающийся со звоном ритан, высоко поднятых над головами юных девушек в танце «посвящения». Развевающиеся пёстрые шарфы, чёрные фигуры монахов, экстатически пронзительные вскрики…

…Внезапно странный звук настораживает его. Вот словно большая птица села за кустами, плеснув крыльями, стихла, тихо заурчала – почти как дождь, но на полтона ниже. Вот бесшумно две чёрные тени пересекли полосу света, лишь слабо золотящую холодный блеск дождевых луж. Может, это дерево качнулось, бросив тень на поляну? Тихий, тихий дождь. Неподвижны деревья, не шелохнутся, благодарно принимая ласкающий душ.

Лесс быстро спускается вниз. В лицо ему ударяет обрывок музыкальной фразы – он поражает его надрывом и каким-то болезненным совершенством. Этот голос то в беспредельной тоске возносит молитвы и жалобы небу, с отчаянной надеждой, то безнадёжные рыдания сливаются в многоголосый хор, постепенно затухающий, словно бы в изнеможении. И снова поднимается одинокий страстный голос, моля и проклиная силы любви, принёсшие ему лишь страдания.

Лесс стоит задумчиво, слушая стоны и мольбы большого ремма. Дали не видит мастера, волосы его в беспорядке, пальцы бешено летают по клавишам. Внезапно игра обрывается резким, стонущим диссонансом. Юноша вскакивает, ремм падает на пол.
Лесс заглядывает юноше в глаза – в них недоумение, боль и мучительная борьба со слезами, готовыми вот-вот брызнуть из глаз. Зубы его стиснуты, но сдавленный стон касается слуха Мастера, словно последний, завершающий музыкальный аккорд.
Лесс запускает руку в густые кудри юноши. Он сам в волнении. Отсутствие Алисы можно толковать как каприз, игру, лень, кокетство, страх, даже как неожиданные преграды. Но он знает, что такую девушку, как Алиса Фэйвуд, с её одержимостью и бесстрашием, может задержать лишь нечто слишком серьёзное.

- Она придёт, – говорит старый Лесс. – До полуночи ещё час. Дай ей время собраться, приготовиться духовно. Тем слаще будет миг соединения, когда дух и воля цельны. И потом, ты сам знаешь, как долго могут собираться девушки, когда речь идёт о таком событии. Вот увидишь, она только и думает о том, как бы удивить тебя и поразить твоё воображение своей красотой и убранством.

Его властный голос и взгляд немного успокаивают Дали. В этом хрупком юноше горит огонь вдохновенного таланта, и долг Лесса – сохранить и усилить это пламя. Любовь! Это любовь исторгает из его души ураган чувств. Это высшее вдохновение, способное творить волшебство, это неиссякаемые силы, не могущие не творить. Алиса Фэйвуд, неуёмная фантазёрка и холодная голова, погубившая наркотиками свой талант, тревожит Лесса. Он любуется ею как совершенным произведением искусства. И содрогается, заглядывая в смутные глубины души. «Эта женщина способна сотворить много зла. И как не похожа она на Анну. Что общего может быть у неё с Дали, которого необходимо лелеять, чья жизнь и будущее – это музыка?»

И сейчас Лесс услышал звуки большого ремма, и слеза зародилась в его глазах.
«Скажи, учитель», - спросил его Дали день назад. – «Почему вы не выпускаете меня на сцену с друзьями?»

«Потому», - ответил Лесс сурово, - «что ты ещё не достиг вершин»…

… Мастер! Я умираю! Её нет… она не придёт… - говорит Дали. – Мастер, я умру здесь!

- Возьми в руки инструмент, - отвечает Лесс. – Только музыка способна залечить душевные раны. Ты не умрешь, ты превратишься в музыку.

Дверь распахивается. На пороге двое. Чёрный маленький человечек и длинный, в богатом плаще.

- Просим прощения, маэстро, - шелестит чёрный. – Мы вынуждены побеспокоить вас.

- Надолго? – сухо осведомляется Лесс. Он не испытывает ненависти к этому человеку. Он ненавидит чёрный цвет, цвет подлости и рабства.

- А это будет зависеть только от вас, маэстро.

- Что вам угодно?

- Сначала нам угодно войти внутрь.

Они проходят внутрь. Тощий отряхивается, словно собака – Лесс узнаёт Сэмура Фэйвуда.

- Кто здесь был сейчас, говорите. Кто сейчас играл? – подчёркнуто вежливо не говорит, а почти шепчет чёрный.

- Это я играл на ремме, - Лесс слегка трогает его рукой, ремм издаёт слабый стон.

- Я спрашиваю, кто здесь был?

- Здесь был только мой ученик, Дали. Мы занимались импровизацией. Но он ушёл полчаса назад.

- Вы занимались ночью? – учтивый шелест.

- Да, мы занимались ночью. Три часа после концерта – это его время. У каждого ученика свой час для занятий.

- Хватит болтать, - резко обрывает Фэйвуд. Его неприкрытая ненависть не лучше ледяной учтивости чёрных ищеек.

- Но Дали покинул театр, - возражает Лесс.

- Зажечь свет! – приказывает чёрный неожиданно громко, неприятно резким голосом. В зале вспыхивает большая люстра, ясно и чётко, до боли в глазах, высвечивая все углы, превращая таинственные тени в ряды бархатных кресел, сцену с неубранными пюпитрами. «Да, яркий свет – это, пожалуй, единственное, что я стал с трудом выносить», - думает Лесс. Он видит вокруг десять молодцов в чёрном. Они стоят бесстрастно, по-хозяйски, ожидая приказаний.

- Ты лжёшь, старик, ты скрываешь юнца в своей комнате! - Сэмур брызжет слюной. – Я не удивлюсь, если увижу юнца в твоей постели.

Лесс только презрительно улыбается в ответ на оскорбления. Он с горечью наблюдает, гася в сердце гнев. Он представляет, как Дали сейчас по винтовой лестнице взбирается на третий этаж. Вот он открывает зелёную дверь, и она бесшумно захлопывается за ним.

- Идите со мной! – коротко приказывает чёрный. Сэмур, словно длинный тощий пёс, бежит впереди, сдавленно рыча и обнюхивая углы. Дикую, кипящую в душе злобу скрывает застывший в усмешке взгляд. Лестница. Коридор. Зелёная дверь.

- Открывайте, - приказывает чёрный.

- Это моя музыкальная мастерская, здесь вы не найдёте ничего, кроме черепков древних ританов, образцов ценных пород дерева для мастеров и инструментов, - говорит Лесс.

- Открой, или мы взломаем дверь!

Лесс не спеша подходит к двери в свой кабинет, сокровище сокровищ, его тайна, средоточие вдохновения, медлит и трогает  ручку. Дверь раздвигается. Чёрный бросается туда.

- Здесь пусто, – говорит чёрный Сэмуру. Ещё раз для верности он обводит комнату ультразвуковой трубкой. Они стоят некоторое время молча, созерцая. В комнате бесшумно появляются один за другим прочие агенты. «Нет», - коротко говорят они, и за это короткое слово Лесс готов простить им их хозяйские позы.

- Пока ты свободен, – скрипит Сэмур. – Но я доберусь до твоих учеников.

- Среди моих учеников нет преступников.

- Среди них есть смутьяны! – Сэмур сплёвывает на ковёр и, повернувшись, идёт к выходу. Лесс наблюдает, как все они, аккуратно пряча материковое оружие за пояс, бесшумной цепочкой покидают театр. Когда захлопывается дверь, на плечо Лесса ложится дрожащая рука Дали. Лесс оборачивается и пристально глядит на ученика.

- У музыканта должна быть сильная рука. Дрожащими пальцами не извлечёшь звука даже из мальвы, - сурово говорит Лесс.

- Учитель, мне надо уходить. Они могут вернуться, тогда вам будет плохо. Простите меня, Мастер. Простите, я был эгоистом, я думал только о себе, - торопливо говорит Дали.

- Куда ты пойдёшь? Здесь ты в безопасности. Второй раз они не посмеют сунуться сюда. Ведь я могу обратиться в суд.

Дали качает головой: - Я не имел права подвергать вас риску. Вы вправе презирать меня. Но…

Его руки вдруг бессильно поникают, и Дали беззвучно рыдает на груди старика.

- Я сойду с ума без неё. Я умру. Я безумен. Но она для меня всё – свет, солнце, звёзды, музыка. Она - вся моя жизнь, - внезапно он поднимает голову, в глазах горит лихорадочная решимость.

- Нет, нет, нет, – кричит он. – Она не могла меня предать. Что-то случилось – о, Боже, с ней что-то случилось! Надо бежать к ней!

Лесс видит, как тихо-тихо открывается маленькая, незаметная дверца в углу амфитеатра, и там словно вспыхивает пламя – появляется рыжеволосая девичья фигурка в темном плаще. Дали застывает в радостном изумлении.

- Алиса! О, Боги! – вырывается у него. Она стремительно приближается – изумление на лице Дали сменяется восторгом. Он вскрикивает и бросается к ней. Лесс с лёгкой улыбкой следит за ними. Вот две тонкие стройные фигурки сблизились, сейчас сольются их уста.

Но странный взгляд Алисы останавливает юношу. Девушка поспешно берёт его за руку.

- Мужайся, мой друг, - говорит она тихо. – Я только что получила ужасное известие. Сегодня вечером в шахте Сэмура произошел обвал, коммуникации и связь нарушены. Там как раз работала бригада Сэля Дали. Я ничего не знаю толком, я спешу на шахты и немедленно сообщу тебе новости. Крепись. Может быть, еще не все потеряно! Я вернусь быстро. Я ненадолго. Жди меня. Я люблю тебя!
...

Минуло два часа. Алиса выжидала. Ей казалось – она вся хладнокровие, все рассчитано до последней запятой. И все равно – внутри сидел мерзкий паук и скреб её жесткими проволочными лапами. Руки её тряслись. Все её существо требовало лакриссона, жажда нарастала, и она с трудом удерживалась от того, чтобы не схватиться за бесценный флакон.

И вот точно рассчитанное время вышло. Закутавшись в длинный тёмно-синий плащ с глубоким капюшоном, Алиса бежала от Верхней посадочной площадки, где покачивался изящный, похожий на стрекозу «Комаи», к длинному зданию с общежитием и мастерскими, где жили и работали питомцы Лесса.

Мерик Дали сидел в своей комнате, обхватив голову руками и, казалось, не видел и не слышал ничего.

- Милый, милый, какая ужасная трагедия! – Алиса обняла Дали за плечи и принялась покрывать поцелуями его лицо и глаза. Лицо было мокрым, глаза – красными от слёз, Мерик плакал и не скрывал этого. – Прости меня, прости, что ты узнал о несчастье из чужих уст. Я так виновата. Прости, любовь моя, что я опоздала разделить с тобой горе и утешить в горький миг получения известия.

- Алиса, почему на твоей шахте могли произойти эти зверства? Как ты допустила?
 
- Мерик, клянусь, я ничего не знала о происходящем самоуправстве! Милый, я… виновата в том, что забросила дела шахты в последние месяцы, полностью переложив дела на помощников, потому что… потому что я думала только о тебе и предстоящем венчании. Я так люблю тебя, что всё остальное померкло и утратило свежесть. Всё – от привычных развлечений до неотложных дел. И это чистая правда. Милый, милый, посмотри мне в глаза – видишь, я плачу вместе с тобой, я каюсь и умираю от чувства вины и от страха, что ты не простишь меня!

- Алиса, я не могу тебе не верить. Я люблю тебя так, что простил бы тебе даже… даже измену или собственную смерть, - тихо ответил Дали дрожащим голосом, и их губы соединились в страстном поцелуе, а слёзы смешались.

- Алиса! Убийцы должны получить по заслугам.

- Обещаю провести дознание, милый. Виновный не уйдет от справедливого наказания. Иди ко мне, милый, я утешу тебя, приласкаю… Вот так. Я никому не позволю нас разлучить – ты мне веришь? Веришь? Сейчас я более чем когда-либо хочу быть рядом. Я люблю тебя.

- Я люблю тебя… - эхом отзывался Дали, отвечая на поцелуи и возвращая ласки сторицей. Теперь его невеста – самый близкий и дорогой человек, благословленный Мастером, его единственная любовь, равная одной только музыке.