Глава 1

В кустах у подъезда скандалили воробьи. Они суетились, орали друг на друга и сновали по веткам, кратковременно объединяясь в люто враждующие группировки. Временами скандал переходил в горячую фазу, и шум из гущи листьев резко усиливался.
Старушка, сидящая на скамейке под кустом, выглядела так, словно только что выскочила из воробьиной потасовки или собиралась вот-вот к ней присоединиться: вид у неё был достаточно суетливый и встрёпанный.
– Тонька! – высокий пронзительный голос идеально соответствовал воробьиному образу, как и склочные интонации. – Опять из-за твоего монстра не выспалась! Затыкай его чем-нибудь на ночь, я тебе говорю.
Упомянутый монстр – а точнее, огромный чёрный ньюфаундленд – как раз выводил из подъезда на прогулку свою хозяйку, которой и была адресована претензия. Кто кого повёл гулять, становилось ясно сразу: худенькая студентка в драных джинсах лидером в этой паре не выглядела. Впрочем, снисходительный пёс позволял ей до определённых пределов считать себя главной. Само собой, он бы не допустил попыток его чем бы то ни было заткнуть, и выразительный поворот мохнатой головы в сторону лавочки мгновенно убедил в этом авторшу несуразного предложения.
– Здравствуйте, Агния Ивановна, - улыбнулась девушка. – Зря Вы на Кошу сердитесь, он просто так никогда не лает. Значит, кто-то по лестнице проходил. Здравствуйте, Софья Соломоновна.
– Доброе утро, Тоня, - отозвалась с той же скамейки пожилая дама, подняв глаза от вязания. В отличие от соседки, её скорее можно было сравнить не с представителем царства птиц, а с объектом монументальной скульптуры. Этакая кариатида на покое, старушкой назвать язык не повернётся.
Агния Ивановна попыталась было развить тему проходящих ночью по лестнице на последнем этаже, но была неожиданно прервана.
– Валерик! – раздался вдруг истошный крик из открытого окна, а чуть позже повторился на лестнице. – Валерик!
– Коша, сидеть, - торопливо скомандовала Тоня, зацепляя поводок за ветку дерева, и скрылась за дверью парадной.
Ньюфаундленд не проявил никакого беспокойства и мирно уселся на краю газона. Агния Ивановна, старательно делая безразличный вид, время от времени с опаской скашивала на него глаза.
– Ганя, окосеешь, - усмехнулась Софья Соломоновна. И когда успела заметить? Вроде не отрывалась от вязания.
Соседка, вопреки своему характеру, промолчала, а вот пёс, такое впечатление, басовито хихикнул, причём обнаружилось явное сходство его тембра с голосом Софьи. В этот момент у Гани появился шанс и впрямь заработать расходящееся косоглазие – она попыталась отследить оба возможных источника звука одновременно. К счастью, хлопнула дверь и на улице вновь появилась Тоня.
– Опять Вера сына потеряла? Где нашёлся на этот раз?
– Ой, как обычно, Софья Соломоновна. – Девушка взялась за поводок. – По лестнице ходил и сладости по углам раскладывал. 
Из парадной вышла молодая женщина с четырёхлетним малышом. Мальчик сжимал в руке надкушенное печенье и деловито оглядывался. Тоня с Кошей пошли с ними рядом.
– Следить за сыном надо лучше! – Смелость Агнии Ивановны росла пропорционально увеличению расстояния между ней и собакой. – Рассовывает еду по всей лестнице, того и гляди – крыс приманит…
Валерик с Кошей обернулись одновременно, и обличительная тирада прервалась.
– Не крыс, а гномов, – серьёзно объяснил ребёнок. Они ночью выходят, а днём прячутся.
– Валерик, не задерживайся, в садик опоздаем, – потянула сына за руку Вера.
– Слыхала? – подвела итог Софья, когда вся компания скрылась за углом. – Пёс ночью, стало быть, на гномов лаял.
– Всегда знала, что ты ненормальная! – взвилась Ганя. – Четырёхлетний ребёнок – вот твой уровень. И как ты ухитрялась лекции читать?
– Я не читала, – с преувеличенно серьёзным видом отвергла такой поклёп собеседница. – Я со студентами в подкидного резалась. Кто выиграл – зачёт, проиграл – на пересдачу. По десять раз пересдавали, зато в жизни теперь не пропадут, можно ручаться. Если я человека в карты обжулить не смогла, значит, он далеко пойдёт.
– Софка! Ты не путай! Это ты идиотка, а не я, а в такое только психически больной может поверить. Я теперь понимаю, откуда в мире экологический кризис – он наступил, когда ты на биофак припёрлась. У природы судороги начались от ужаса.
Примерно в таком же стиле диалог продолжался до тех пор, пока Тоня с Кошей не вернулись с прогулки. В присутствии пса красноречие Агнии Ивановны моментально отказало, хотя для его применения появился несомненный повод. Рядом с девушкой шёл молодой человек. Его длинные, до лопаток, прямые чёрные волосы были забраны в хвост металлической заколкой с украшением в виде оскаленной волчьей морды, а на плече висели лук и колчан со стрелами. Удар по вкусам старушки получился ощутимым, но выразить свои чувства она рискнула не раньше, чем расстояние от скамейки до собаки превысило длину поводка:
– Тонька! Ты где этого бесноватого индейца откопала? Потрошитель, прости господи!
– Ганя, не пыли.
Та, к кому была обращена эта рекомендация, резко замолкла, но рот закрыть забыла, а глаза её вытаращились и уставились в пространство. Она глубоко задумалась, но так и не смогла точно установить, кто её одёрнул: Софья или пёс. Животное уже скрылось за входной дверью, а соседка была сосредоточена на вязанье. Так что под подозрением остались оба.
Тоня и её спутники весело ворвались в парадную и побежали вверх по лестнице.
– Ганя? – удивился молодой человек. – А полностью её как? Гангрена, что ли?
– Агния, – хихикнула девушка. – Но вообще ты прав, гангрена ещё та! Данька, опять дымишь? Мать не спалила ещё?
Сидящий на лестничном подоконнике между этажами хмурый подросток с сигаретой до ответа не снизошёл, но, проводив жизнерадостную троицу глазами, одобрительно хмыкнул себе под нос: «Гангрена… Клёво!» И правда, имя настолько подошло соседке, что чуть позже, когда в разговоре с матерью парень так старуху и назвал, это было воспринято как должное и сошло незамеченным.
Пикировка на скамейке, прерванная так внезапно, возобновилась с новой силой. Ганя обвиняла Софью во всех грехах, доступных человеческому воображению, а та либо опровергала обвинения, возводя на себя ещё худшие, либо с удовольствием подтверждала сказанное, развивая ситуацию до полной утраты связи с реальностью. При этом каждая получала свою порцию радости: одна – давая выход склочной натуре, вторая – от души фантазируя и наблюдая за реакцией собеседницы. Соседки установили этот своеобразный стиль общения столько лет назад, что без эмоций, вызываемых подобными регулярно происходящими диалогами, им грозила бы ломка сродни наркотической.
Обе женщины выросли в этом доме, однако нынешние отношения сложились между ними далеко не сразу. Когда-то давно в квартире на первом этаже проживала профессорская семья, в которой росла любимая дочка Соня. А в квартиру на четвёртом вселилось семейство с не менее любимой дочкой Ганей примерно того же возраста. Вот только любовь к девочкам родители проявляли по-разному.
Профессор и его жена, люди достаточно занятые, всегда находили время для ответов на вопросы любознательной дочери и приносили ей книги по интересующим темам, если нужного не оказывалось в обширной семейной библиотеке. Бабушка занималась с внучкой немецким, английским и французским языками, причём ухитрялась не сделать эти занятия тягостной повинностью для ребёнка. Вдвоём они гуляли по городу, ходили в музеи, и рассказы бабушки словно продлевали недолгую Сонину жизнь вглубь, вплетая в пёструю историю старого Петербурга. Без внимания не оставались театральные спектакли, концерты и… кино! Мария Львовна и Соня сходились в любви к мультикам и детективам и старались не пропускать новое ни в одном, ни в другом жанре.
К шестнадцати годам Софья легко переходила с одного иностранного языка на другой, была в курсе всех новостей культуры, в компании родителей приобщилась к альпинизму, на рыбалке бывала удачливее отца, но её «коронным рыбным блюдом» оставались препараты для микроскопа. Учёба в школе давалась ей легко, отличные отметки перемежались редкими четвёрками, однако в сторону золотой медали, учитывая некоторые нюансы межнациональных отношений, девушку дома не подталкивали. Соня училась в своё удовольствие и носила на груди «путёвку в вуз» с профилем Ленина на фоне красного знамени – отношение к комсомолу в семье царствовало вполне прагматичное.
На четвёртом этаже расцветал совершенно иной вид чадолюбия. Глава семьи, занимавший заметную должность в сфере торговли, возможности имел по тем временам немалые, чем и пользовался во благо себе, а ещё более – жене и дочери. Любовь в этой семье выражалась исключительно материальными средствами. Ганечку одевали на зависть соседкам, к ней ходили учителя музыки, французского языка и этикета, которых девочка встречала надутыми губами или вообще пыталась отсидеться то в шкафу, то под кроватью. Её выманивали обещаниями новых подарков и усаживали-таки заниматься. Но ни домашними уроками, ни школьными Ганя не перенапрягалась, хотя назвать её неспособной было бы неверно. Со сверстниками она почти не общалась: не находилось среди них достойных её внимания, тем более что и в школе, и во дворе вздорную, капризную девчонку быстро прозвали Ганькой-Поганькой.
В старших классах Агнии пришлось-таки взяться за учёбу: для поступления в обещанный отцом Торговый институт хоть какой-то аттестат всё же требовался. Он и оказался «хоть какой-то», и в вуз она, по выражению одного из преподавателей, «въехала на тройке в хорошо подмазанной карете».
Две студентки иногда сталкивались в дверях или у парадной, обменивались короткими приветствиями – и тем их общение исчерпывалось. У каждой хватало собственных дел. Только в театрах они порой оказывались одновременно и замечали друг друга в фойе, но даже это их не сближало. Соня, отстояв ночью очередь за билетом или, если повезёт, перекупив перед началом у кого-нибудь лишний, замирала на галёрке, наслаждаясь игрой любимых артистов, а дома взахлёб делилась впечатлениями с бабушкой – у Марии Львовны длительное нахождение вне дома с возрастом стало вызывать трудности. Ганиному отцу билеты привозили домой по звонку. В театр время от времени полагалось ходить, чтобы показаться в партере, а в разговоре с «нужными людьми» парой небрежных фраз обозначить свою принадлежность к кругу избранных: да, видели, попасть на спектакль, на который «весь Ленинград за билетами убивается», для нас не проблема.
И невозможно было представить тогда, что две так по-разному начавшиеся жизни когда-нибудь сойдутся в одной точке – во дворе на лавочке.