Долг

                1.

                В загоне голосисто заржала лошадь. Собака от жары прячась под навесом, щербато зевнула, клацнула приставучую муху, а получилось пустой воздух, развалилась у будки, прикрыла глаза. 
   
Антон Савелич уже час чинил седло, периодически матерно возмущаясь, что погода не жалеет крестьянина,  что надо давно дождя, а Господь всё жарит и жарит сибирскую землюшку, как будто этот богатый таёжный край не заслуживает снисхождения. 

Вот и сейчас пыхнув самосадом, бурчит, что глаза совсем уже не те, что давно надо очки ехать в райцентр выписывать, да всё некогда. Что дратва уже не та… вот раньше была! Истинно крепь! Солёным словечком зацепил жадного бригадира, — тому пора уже новое седло выдать, сколько можно это всё ладить да поправлять. Савелич знает, та заплывшая от жира морда, всё лучшее, в свой амбар волокёт – тянет, в тихушечку складывает и вешает, обогащается.  Всё мало и мало суке! Когда уже подавится?

По двору лениво перемещаются куры, что-то невидимое выискивая в мелком ворсе пожелтевшей травы. Крикливые две сороки что-то делили, спорили на рябине в огородчике; чёрными хвостами, как указками выписывая фигуры в знойно-тёплом воздухе. Безучастные голуби спали под козырьком сеновала.

Галина Петровна без интересу вышла на улицу, глянула в проулок. Далеко виднелась чёрная фигура слегка сгорбленной женщины. Селянка держала путь в их край.  Хозяйка знает, как на деревне побаиваются эту женщину. По разговорам, своими глазами виденному помнит, как люди завидев эту одинокую бабу, быстро «делают ноги», по-другому: «с глаз долой». Если вдруг на встречном ходу, пути-дорожки должны были пересечься, каждый пугливый человек, сразу прятался за какой-нибудь угол, или «нырял» в чужой двор, вроде как в гости к тому зашёл. Никто не хочет дел иметь с местной ведьмой.
               
                2.
   
            — Жабуниха чёй-то тянется в наш край. Интересно — к кому?
     — Ну и пусь тянется… ты только нос не суй больше туды. Принеси лучше ковш воды. Давит как, а? Скорей бы разродилось небо. Сучий хвост, — ни облачка!
Покряхтев, вытянув вверх иглу с дратвой, дополнил:
     — Штоб по дяревне шляться, лучша бы через свои тёмные силы попросила дождя. Пользу деревне принесла… а так, всё шныряя-шныряя, кому што готовя, — поди узнай.   

Вдруг, сивый кобель вскинулся, занюхал воздух, в глазах испуг, смятение. Сжался, стал смотреть под подворотню, беззвучно пятясь назад, к будке.  Юркнул в неё, трусливо забился в угол.
       — Ай! Тошь, к нам идеть! — прошипела в жутком страхе хозяйка двора, метнувшись за стенку. Прижалась, замахала руками, еле слышно сообщая:
       — Меня не-е-т… я на огороде!   
«Во бл...дь! Даже собаки бояться! Это ж какая чёрная сила», —  трусовато подумал Савелич, вслушиваясь в приближающиеся шаги, ещё не понимая, что ей здесь надо.

Прошуршали шаги, окончательно приблизились, притихли. Мужик тоже замер, шило приблизив к пахучей коже заезженного седла, глаза навострив  на калитку. Савелич понимал. Старуха стоит перед калиткой, и молчит. «Ну, пздец! Это всё!!! Это что-то явно в калитку или втыкает, или наговаривает. Ну, держись мужик! Вспоминай, где по пьянке, что лишнее про её «длинное» семейство трёкнул, пи...данул?» Почувствовал, как плешь на макушке слегка потеплела, возможно, от лёгкого страха испарина проступила.

Собака в той же позе, в дрожащем страхе смотрела на хозяина её жизни, двора.
Клацнула лямка, заскрипела дверь, в прореху просунулась чёрная голова.
     — Есь хто дома?
     — Есь! Есь! Проходи Антиповна! —  дружелюбно и приветливо ответил Антон Савелич, стараясь не смотреть гостье в глаза, а главное — больно не прошить себе палец, не выпустить низом лишний воздух.
     — Што седло чинишь Савелич? — присаживаясь на приступок крыльца, спросила чёрная старая женщина, из-под черного платка, таких же бровей, прищурено зыркая по дворовым пристройкам, домашнему вольному зверью.
     — Та от, чиню! Новое должон уже давно был дать бригадир. Да сё грит: «Это щё послужит» А оно от… видишь…
     — Жадный чаловек!.. Не жалеет людей. Очень трудно помирать будет.

У Антона Савелича непроизвольно горло сглотнуло испуганную слюнку. В животе расслабленно забурчало. В голове сразу забегали, заносились липучие мысли, воссоздающее в памяти всё плохое, что сделал людям. Уж очень не хотелось трудно помирать.

Но обстановка требовала не подавать перепуганного вида, состояния, выдерживая лёгкую весёлость на щетинистом морщинистом лице.
      — Вот сё дождя ждём. Скока уже небо будя нас мучить, а?.. Уже задохся со своей старухой грядки поливать… скотине тяжесть такую таскать.
      — Затра…  в ночь… небо вродесь должно разродиться, — спокойным мёртвым голосом проскрипела старая, дьявольскими глазами зыркнув в небеса. — А Галя хде?
Галя стояла ни живая ни мёртвая, глазами стреляя в человека, мужа, пастуха, — вроде как в голову, в мозг, ему напоминая, вбивая, вдалбливая: «Слышишь? Я на огороде! Я там!»

Хозяин не поднимая головы, махнув рукой в сторону леса.
      — На гроде… там-там где-то возится! — соврал мужик, и сразу забоялся своего обмана. Не хотелось быть чуточку наказанным за этот некрасивый поступок. С натугой, кряхтя, начал шилом дырявить кожу седла, пытаясь отвлечься от этих не хороших мыслей.
      — А-а!
      — Чем полезным могу быть, Антиповна? Так сказать, в какой форме жизни могу доброе дело сделать… так сказать помохчи…

И мужик замолк, потому что понимал, что болтливый язык сейчас даст жару. «Набуроет» такого, что Галине Петровне и не устоять под стеночкой. Ему хотелось просто в более вольной интерпретации отметить, что всякое доброе дело должно быть зачтено, зафиксировано на небесах. Что философия его жизненных позиций подсказывает, что только по совокупности сделанного, человек попадает, или в РАЙ или в АД. По ходу мысли сразу прикинул, а в какое же место должна взойти эта женщина за свои колдовские «проделочки» в жизни.
               
                3.

               На эту тему он мог с любым в деревне поговорить, особенно под пьяными градусами. Но чтобы с колдуньей! Борони Бог! С огнём играть, с самим сатаной в «подкидного»! Ни! Ни! Ещё в транс впадёшь, и начнешь, как на сковородке всё выкладывать, окончательно открываться, всякое болтать!  А там до РАЯ, ой как далеко-о будет!

    — Я Антон прослышала, што маткину хатку хош продать. Я бы взяла.
    — Зачем?.. На дровы?
    — Зачем на дровы. Для баньки.
    — Дык у тебя вроде справная стоит, и труба новая.
    — Я для Кольки — внука. У него развалюха — строили щё, ой, кода. Щё мой покойный батька клал её, от.

Антон Савелич сразу задумался: «А што-й-то ж сам Колька не пришёл, вроде в хороших отношениях, и пошутить и поговорить. Нет! Бабку ведьму вперёд направил, — испугом, страхом взять, по удобной им цене купить. Ещё та семейка, родова»
    — Да, продаю!
    — И скока ты хошь за ету развалюху?
    — Категорически с Вами не согласен, Клавдия Антиповна! Это строение, не имеет форм больших дряхлостей.

И колхозник начал, поехал, погнал: про то, что хата ещё рублена до революции, когда Сибирь не знала варваров — вздымщиков,  безжалостно высасывающих из сосны живицу, этакую кровь из живого организма, существа. Это сейчас сосна мертвая, хоть и корни имеет. Из неё 40 лет сосали кровь, гробя Божий лес, любимую тайгу. Видно сама старуха знает, если бы дряхлой изба была, не стал бы её хозяйственный внук под баньку пускать.  «Это ж видно уже излазили черти, пересмотрели все углы, стыки, балочки» — быстренько подумал колхозник, почесав внезапный зуд под сухонькой коленкой, не снимая подобострастной улыбки с добросердечной маски лица.

По мере того, как человек скатывался в свой философский и интеллигентный стиль речи, Галина Павловна чернела лицом, понимая, что сейчас его будет «заносить». И это перед чёрной женщиной! Перед которой, все в деревне, только «Да» или «Нет». Какие там душевные беседы...

Антон Савелич, сбивая с лица надоевшую мушку, мельком глянул на супружницу. Та, тупо хмурая, истуканом стояла, и морщинила лоб как стиральная доска. Всем видом показывая: «Хватит молоть! Хватит городить, философствовать, это тебе не сосед — пьяница! Говори скорей только ДА! За «НЕТ» — можем наказание лютое получить! С рогами и копытцами утром тёпленькими встать! Или, с дохлой коровой в хлеву!»
 
Чем больше упражнялся языком хозяин, тем больше колдунья чернела лицом. Было видно, что он её утомил. Она поднялась, холодным неживым голосом ещё раз переспросила:
     — Так сговоримся, иль я пошла?
Галину Петровну, аж трясло, от злости, от нервного негодования. Ей хотелось крикнуть, напомнить мужу, согласованную уже цифру: 700-т! 700-т! 700-т!
     — Шож… я согласный! А скока ты дашь за яе!
     — Пятьсот! И то!
     — Не-э! Этова мало Антиповна. Там бревна, толщиной — во! А пол — какия плахи. Не-э! Маловасто!
     — Ну, што жа… жаль-жаль! Тоды я пошла. Думаю, мы обязательно щё свидимся, — как-то загадочно, мягко произнесла, тихонечко исчезнув со двора.

Всё было бы ничего, но это последнее «ещё свидимся» неприятно тронули впечатлительного мужика. «Неужели нечистой силой ночью на метле припрётся, приснится, что-то натворит? Чтобы к утречку следующего дня как проститутка был на всё согласный!» — про себя думал Савелич, потухшим закрывая за ведьмой калитку.

Первой, из-за угла, как ошпаренная выскочила супруга, следом, из будки вспотевший пёс. Все стали кричать и лаять!
      — Што ж ты за 500-т не согласился, а? Пустая твоя голова!
      — Дык мы ж с тобой решили за 700-т! — седыми метёлками недовольно вздыбил брови муж.
      — Дык хто знал што «сама-а» припрёться! (вскидывает указательный перст в небеса) — Хто думал, хто знал, што захочет што-то ещё куплять в деревне! Ой, Господи!  Нашёв с кем в спор вступать! Ая-яй! Ая-яй! Спаси нас всёмогущий!

Женщина мечется по двору, негодует, как и собака у будки, ошалело поглядывая на калитку, сидя мокрой задницей в миске для воды.
      — Вот сейчас сиди и думай, што учудит? Помнишь, на гулянке у Володьки Довидовича, а?
      — Ай, не помню!.. Отстань!.. Столько сплетен бабских гуляет по округе… найди здесь правду…

Уже не шьёт, а только дымно сосёт самосад, задумчиво поглядывая на калитку, нервно подёргивая правой босой ногой в великоватой галоше.

      — Ага! Сплетни! А-а... забыл што ли, как ей при всех Машка Бакланиха, пьяная, прямо в глаза сказала, что она не выйдет замуж за её Сашку. Мол, от него всегда потом пахнет, как от козла. Што, она потом ей пожелала… знаешь?
      — Знаю! А хто не знает?.. Што хоть и ладная, а замуж вообще нихто не возьмёт! А может Галь, это не она…  можа хто другий порчу навёл. Этих колдуний  тода сколька в деревне было щё живых, вспомни…
      —  Вот што спорить, а? Люди всё про всех знають… брехать не будуть…

Галина Петровна, присаживается на крыльцо, вздыхает, продолжает, говорит:
      — Вспомни! А баба-то какая красивая была, загляденье.  А вишь... мужики-то с того времени, как от прокажённой стали шарахаться. В каво она счас превратилась… — страх! Здесь, за горохом не ходи, — это всё Клавдии происки!.. И не перечь мне!

                4.

              Женщина берёт метлу, начинает подметать двор. Затихает перед мужем, вновь печалится видом, роняя очередное сердечное переживание:

      — Ой, я так её боюсь! Смотри, даже Букет не в себе. Жопой в тарелке сидит, словно обкурился. С калитки глаз не сводит. Неужели опять припрётся, а?
      — Да, не-е, не должна!  — туша окурок, дымно выдохнул Антон Савелич.
      — Мама моя, помню... всё боялась нашу соседку напротив… мы тогда ещё в Семёновке жили. Мне маленькой ничо не рассказывала. А как в собственной блевотине ночью захлебнулась та старуха, тогда уже мама и отошла. Потом, через много лет узнала, что с другого конца деревни, другая ворожейка ей наворожила такую смерть. Людям даже говорила, что так и помрёт несчастная. За какие-то грехи ещё в тридцатые годы отомстила. Та вроде говорили, активисткой лютой была, вроде со своим мужиком раскулачивали своих, без зерна вроде оставили их многодетную семью. От голоду двух деток малых в зиму и схоронили.

Вновь во дворе наступает молчание. Только куры возятся в густой пыли. Сороки и голуби улетели. Собака наконец-то отходит, вновь заваливается в будке, глазами и языком наружу.

Хозяйка, собаке подливая в миску воды, сердечно вздыхает:
       — Боюсь её! Всё ещё может! Всё! Поэтому прошу тебя, будь с людями мяхче, добрей, сярдечней. Не обсуждай никого. Не спорь по-пустому. Што уже доказывать в этом возрасте Антон.
       — Я по делу только спорю, — без злости огрызнулся муж.
       — Знаю я тебя… Как стакан опрокинешь, и начинаешь всех учить жить…

Вновь взяли паузу. Где-то в районе карьера натужено подвывала бензопила. Соседские пацаны в пыли босиком гоняли мяч. Небо было безоблачно стеклянным, светло-голубым. Солнце продолжало безжалостно жарить землю.

       — Анисья…  как-то давно ещё говорила нашей сватье, что как-то ночью в гремучую грозу видела, как из её подворотни на огород выскакивало много чёрных кошек. Куда-то в рассыпную неслись. Тоже сплетни, да?.. А ты знаешь, баба Анисья не болтливая. Учительница. Думаю, за столько лет многие што знают… да молчат… бояться накликать беду…

Вновь пауза, молчание. Антон Савелич идёт в летнюю кухню, наливает себе супа, выходит, садится на крыльцо, редкозубо жуёт-мучает корку хлеба. Галина Петровна, задумчиво смотрит под ноги, ворошит память:
        — Она жа ранише не здесь жила.
        — Знаю!
        — Люди рассказывали, что вроде в молодости Клавдия на свадьбе какой-то была. Ну а там, языком и кулаками сцепилась с какой-то передовичкой, насчёт
«трудодней». Говорили, разнимать их бросилась смелая приезжая бабёнка, — зоотехник. При всех встряла, вроде как мирно, полюбовно хотела решить спор, ругню. Только молодая ещё Клавка, крикнула в лицо новому специалисту: «А ты вообще молчи и смейся!» Та и замолчала. Периодически только как дурочка смеяться стала, от.  Говорили, и к врачам яе возили, — не помогло. Так Клавку вроде там чуть не забили. Вот она и сбегла к нам ещё до войны. Здесь и вышла за Никодима. 

Вдруг собака вновь ощерился, высунув из будки перепуганную морду. Трусливо понаблюдав за подворотней, тотчас спрятался в угол своего укрытия.
       — Я в баню! — Успела прошипеть перепуганная хозяйка, юркнув в предбанник.
Вновь послышались шаги, движения. Скрипнула калитка, просунулась знакомая чёрная голова.
       — Ну, што Антон! Надумали? Знай, кроме меня нихто ету хату не возьмёт.

«Ах ты, кривая колдовская душа, — всё видит, все угадывает, наперёд знает, что вокруг делается! Лишних движений не делает, пустых слов не говорит… вовремя пришла-а-а» Антон бы с любым в деревне мог вступить в спор с этим «НИКТО» — а здесь был совсем другой случай. Поэтому без лишних словоблудий, вроде как на коленочки упал,  покорился:
       — Согласный! 500-т, так 500-т!
       — У мяне вот толички 400-то счас есь. Остальные 100-то — чуть погодя отдам. Хрошо?
       —  Ну-у ладно Антиповна! Потом, так потом.
               
                5.

                После первой ночи, утром внимательно осматривали себя, скотину, двор, овощные посадки, на предмет порчи и неприятных телесных изменений. После беспокойной недели успокоились. Поняли: «Пронесло!» Можно жить спокойно, долг законный ждать.

Только месяц прошёл, — еще пять, ещё столько. Не идёт, не несёт чёрная старуха долг. И внук никак не попадается на глаза. А если попадается, то духа не хватает спросить.
       — Ну, што будем делать, а? Надо ж как-то встретить её, спросить: «До каких пор?»  — В магазин ходишь,  подкарауль, спроси.

       — Сам спроси! Я боюсь. Спросишь, а потом будешь овчаркой на соседей лаять.  Или какую порчу на скотину наведёт. То ещё отродье, к старости вишь какая обманчивая стала. Я уже везде во всю одёжку тебе и себе булавок вниз головками нацепила. Крестик в калитку спрятала с молитвочкой.

Мужик вдруг подпрыгивает, дёргается, от удивления, в крике щерит жёлтые зубы, пучит глаза:
       — А-а! Головками в низ! Так это ты мне в ширинку эту булавку сунула!
Хозяйка замирает, вот-вот расхохочется, в воображении рисуя предполагаемую комическую картинку.
       — Ну, я!
       — Вот дурилка старая, чё удумала!.. Головками вниз!..
Савелич машет длинными сухими конечностями, пуще заводится! — А ты знаешь, што твоя булавка расстегнулась, когда в лесу веники резал. Прихватило опорожницца, ну, я и сел!..  У-у!..  Ой, не было тебя рядом, я бы тебе устроил профилактику… Надо ж… головками вниз!

Галина Петровна заходится от смеха, хватается за живот, из глаз капли веселых слёз.

       — Удумала! И хто тебя только надоумил?.. Ишь… головки-крестики-молитвочки! Да захочет, — не спрячешься, не укроешься! Везде достанет…
Успокоившись, помыслив, покумекав, кашлянув, — дополняет:
       — Ну и (в три буквы матерится) с ними, с этими рублями. Не обеднеем. Пусь подавится. Забудем и всё. И только никому в деревне. Я хочу тихо, и без мучений умирать. И конечно…  желательно в РАЙ! (слабенько хихикает)

       — Што!?? — Ты в рай? (вновь смеётся) — Перекрестись! В слух больше так не говори, а то голуби все передохнут от смеха! В Рай захотел!?.. Да у нашего кобелька скорей сивая борода вырастит, чем тебя туда заберут. С такими грехами, тебе даже в Аду места не найдётся, — с шутками-прибаутками мило треплет тёплую макушку мужа. —  Пойди-ка лучше дров принеси святой мой грешник.
               
                6.

                Прошло ещё два месяца. Зима. Мороз. Котельная. Внутри неё тепло, жидкая лампочка источает слабый свет, поглядывая с закопченного потолка на прожорливый котёл, без устали поглощающий большие смолистые чурки, чтобы обеспечить теплом коровник с колхозными тёлками.

На лавке, отполированной колхозными задницами, сидят двое, неспешно тянут  беседу, и «первак» из гранёных стаканов, заедая размякшим уже салом.
       — Ну-у… от! Я ей грю лядь... (тракторист достаёт бумажную мерку, криво просыпая на «засаленные» мазутные колени, сыпет махорку, языком смачивает край, закручивает) —  Так от! Я ей грю! — Я знаю от людей, што у тебя книга какая-то хитрая, старинная есь! (подкуривает, размашисто тушит спичку, бросает на подтопочный лист) — Ну-у  от… грю… мол дай на недельку почитать! Да-а!.. Я щё, сказав лядь, што язык на замке держать буду, никому про сговор не скажу. Она меня знает!
      — А с хера дать!  Ты шо… головой об радиатор ударился, такое у подруги самого сатаны спросить? Она под огнём такое никому не покажет… а ты — дай! Ну, ты прям наивный как пионэр! — удивляется звуком и видом истопник.

Спрыгивает, смотрит на термометр, гремит топкой, морщась от жара, кидает в огненную пасть котла очередные чурбачки. Снимая верхонки, кидая на лавку, дополняет:
       —  По-честному только Иван. Ты яе совсем не боишься? 
       —  По молодости ещё… было лядь! Чуть в штаны не навалил! Было это помню в ночь на Иван-Купала лядь! Чекушку с парнями раздавили, и решили по старинке ночью почудить. У одного, другого «натворили» дел. Ну, показалось мало лядь! Тут Петька Смычок, грит: давай Жабунихе матке, шонибудь учудим! Што мы молодыми тогда знали про её колдовские выкрутасы, — да ничо! У ей как раз собака старая тогда здохла.  Ну, я крепкий, вёрткий, не больших весов ещё был.

Решили меня на крышу послать, шобы я на печной трубе стекло скрытно положил. Тихонько залез, а над головой жуткая темень, и звёзд почтишь не видно, лядь! Слышь Савелич! А вокруг такая тишина, только изредка какая собачонка по деревне брешется, да корова в стайке её вздыхая. Ну, подлез к трубе, отдышался,  в чёрную нутрь глянул, и уже хотел «шибиной» дымоход перекрыть, как из трубы лядь, как будто из хаты, мне прямо в уши, ещё чуть-чуть, и в штаны: «Ах ты тварина безродная! Только посмей! Я тебе такое устрою лядь!» — ну што-то в этом духе! Я-я…  лядь Савелич… как счас помню, так нервами серанул лядь, што на жопе по трухлявым её доскам вниз по крыше съехал. Сука! А там заноз лядь!.. Тебе в жизни не увидать! И прямо перепуганной мордой в крапиву вдобавок лядь!

Наливая очередную, истопник трясётся от смеха, делая невольные проливы дорогого напитка, уже окончательно зрея открыть свою семейную тайну.

       — Ыгы! Ржёшь как жеребец лядь! А мне покойная бабушка три дня задницу настойкой отмачила, шобы все щепки из неё вытащить. — Лыбишься!.. Не веришь лядь?.. А занозы были точь с карандаши. Показать шрамы?
Встаёт, хочет штаны снять, но передумывает.

Антон Савелич, успокаивается, вытирает глаза от смешливых слёз, не выдерживает, вновь срывается в хохот:
        — Ты хоть смотрел назавтра, может ты ей все доски тогда своей нашпигованной карандашной жопой с крыши содрал?
        — Гогочешь! Ну, гогочи лядь! (сопит, ещё тоньше ножом «половинет» сало)
        — Так я не понял, ты боишься её, или нет счас?
        — (коротко матерится) — Я уже потом… у меня старший уже с армии пришёл. Да точно, в осень… как-то Матвеихи для школы притащил хлысты на тракторе. Она мне литруху «Московской» в руки.  Ну, я с Зябликом их и того, прямо у его забора на брёвнах.  На голодный желудок совсем свалило лядь. А тут уже темнота… а из неё чёрная тень,  — ать ма! Так это ж ведьма лядь! Вот Савелич… откуда духа хватило лядь! Зяблик в брёвна трусливо трупом свалился, на груди ручонки сложил лядь… а я губы рукавом теранул, правый кирзач поддёрнул, и наперерез, и прямо в глаза: и словами и перегаром. Не поверишь!

        — И што ты ей тода сказал?
        — Што? Што? Сказал, што если за какой некрасивый разговор, или поступок от моей родни, с нас хоть один волосок упадёт, или какая скотина в хлеве мёртво свалится, то к херам… не раздумывая, пальну её дом лядь!
        — И чё! Пальнул бы, а?

        — Да не-э конешно! Это моё пьяное предупреждение было! Но знашь, што характерно… с того момента улыбаться мне начала лядь. Не поверишь! Бывало, идёт навстречу, а я её вроде и не боюсь… не, вру!.. — чуток всегда есть… особенно когда внезапно кривая из-за угла выныривает, или из-за спины бесшумно вываливается. Другие по углам прячутся… а я всегда тараном лядь! Так первая здоровкается… Мол, как здоровьеце твоё Вась Ваныч!? А в глазах почему-то такая грусть, прямо жуткая тоска... и вроде хочет со мной поговорить... А што? и говорил, и рассказывал... а што... своя ж лядь... И от думаешь… што у этой колдунье на уме… От так! (вздыхает)

Без тоста, чокаются, пьют, закусывают, коротенько молчат. Тракторист рукавом вытирает сально-жирные губы, набирает воздуху в крестьянскую грудь:
      — Хотел я матки твоей дом забрать. Для стайки перерубить! Да, как чувствовала, на опережение к тебе сранья рванула! Увидела меня разговаривающим с киномехаником, обратно круть, снова в ваш край. Поговорив, пошёл к вам. А Клавдия опять навстречу, и так хитренько, сама наискосок срезала, и прямо на мою дорожку лядь, да с такой мягонькой улыбочкой, с новостью, словно знала мои мысли: мол, вот Васенька, у Савелича для внучка прикупила Анисьину хатку. Сказала, и часто посеменила, как она умеет лядь. От так! (Пауза, долго жуёт сало с чесночиной)

       — И смотри Савелич, сколько уже коптит небо лядь, не приберёт же Бог к себе.
       — А нахренась ему такая там?
       — Двоих сыновей похоронила… А вишь… с такой душой. И как её земля носит?..

Тракторист, встаёт, шатается, тянется к двери, на воздух, — «до ветру». Через минутку вваливается, оббивает валенки об углы.
       — Бр-р-р! Ёханый сапог!.. — Савелич, слышь?! Што на улице, над деревней творится! Так сучий дых метёт, что домов не видно лядь! И собака чья-то в том углу волком воет (направление — машет рукой) — Совсем зима взбесилась лядь! Такой снежной злости никогда не видел… 

Савелич в ответ бурчит, что все двери и ворота завалит, а ему до прихода телятниц утром надо будет всё расчистить.

После очередных сильных градусов вовнутрь, истопник не выдерживает, срывается! Как на духу выкладывает пьяному трактористу, как происходила та нечестная  покупка-продажа.
      — Савелич!.. Да ты с водокачки упал?!.. Это же твои деньги лядь, по обоюдному уговору! Ну ты меня просто свалил… Ах… какая всё ж хитрая творина! На стах чужих рублях счастливей хотела стать лядь… Ай, как погано с её стороны! Знала, чувствовала, што вы её дико боитеся…

Мужик замолкает, что-то длинно думает, подбирает все свои курительные средства, рассовывает в разные карманы. На липких губах крошки, в уголках — белая болтливая пенка, искреннее возмущение:
      — Так лядь! К ху…м бросай свой котёл. Пшли к ней домой!
      — Да ты што? Не-э! Даже не проси! Я жив без этих денех спокойно… и дальше проживу. Я ей не судья… на небесах за всё спросят!
      — Не городи херню про небеса! Н-надо земные дела правильно решить лядь! Пшли! Я буду говорить. Всё падла отдаст!..  Ишь… а то ишь… это надо же… своего деревенского... (матерится)  Ишь! (пьяно долго натягивает мазутную фуфайку, нахлобучивает замызганную шапку) — Я ей усё скажу лядь! Как без стыда жить бабе, матери, старухи. Всякое думал… но шобы долг стока не отдать!
               
                7.

                По тёмной, ещё не сонной деревне, белой вихрастой бесовкой носится метель, наметая мягкого пушистого снега большую толщину. Из-за коровников, утопающих в намётах и кудрявом пару из-под низких ватных крыш, тянется кривая цепочка следов; они ведут к дому настоящей проверенной колдуньи.
       — Если так ссышь, стой у забора! А я ей всё скажу лядь! (спотыкается, зарывается в снег, барахтается)  Антон Савелич криво гнётся, помогает подняться собутыльнику.
       — Ой, зря Иваныч! Ой, зря идём... Слышь Вась… (сбивает с него снег) правда... может это волк воет, а, Вась?
Василий Иванович, оббивает об колено шапку, натягивает на лохматую башку.
       — Ы-ыть! Это… Разберёмся со семи лядь… Ы-ыть! И с ведьмами, и с собаками, и с волками, сех сук на чистую воду выведем (вновь икает, шумно сморкается)

Навстречу темной заметенной точкой, прикрывая пушистой вязанной варежкой лицо, приблизилась укутанная женщина. Перед мужиками остановилась, снегурочкой замерла.
       — О-о! Раис Антолевна! Ты шоль с неба свалилась такая сказочная? (мужик расцветает прокуренным лицом) — От скажи нам… шой-то такое с погодой делается, а, Рай!? —  вылетел вопрос из пьяной сущности тракториста, пытающегося бесконтрольными лапами-руками «лапнуть» ту за гибкую талию. Та «без контакту» уворотливо гнётся, отскакивает:
       — А што вы не знаете? (глаза-снежинки слегка становятся краше, удивлёньнее)
       — Што волки окружили деревню, и смело воют, не боятся маво ружья, — вновь ответом кривит в усмешке рот Василий, пытаясь ещё раз шутливо «полапать» приятную разведённую женщину.
       — Дык Жабуниха ж помёрла!
       — Ха!.. Савелич!.. Пздец твоим рубликам! — бьёт-хлопает мужика по впалой груди.

Тотчас грустнеет, супится бровями, губами. — Знаешь Рай… без мук хоть отошла наша Антиповна?
Шатается, из козырька шапки, достаёт «заныканный» бычок.
       — Или корёжило? или раз, и всё?!
С помощью Антона Савелича кое-как подкуривает.
       — Или Рай, пришлось крышу ломать... нечистую силу выпускать, а?..
       — Да ничо не ломали… а помирала трудно и в муках. Как Зинка балаболка казала, на глазах бабы Вали Криворучки отходила (женщина отходит от дыма в лицо) — И это не волк воет, а её кабель. У меня до сих пор мураши по телу бегают, как мимо яе дома проходила (пауза) — Ладно я пошла в контору, там сын мой пытается дозвониться до города, до ейной дочки. Пойду узнаю...
Машет рукой, кричит:
       — Сотрите в сугробы спать не завалитеся герои пятилетки.

Женщина окончательно исчезает в кругу метельного тёмного вихря.
      — От так Савелич!.. Отмучилась несчастная… Всё!.. Последняя ушла...  Неинтересно жить будем… пресно…
               
                8.

                Прошло девять дней. Колхозное селение утопает в снегах, в темени, в морозе. Искрящее покрывало звёздного неба таинственно и окончательно укутывает ватную деревеньку, готовя её к священному сну, отдыху. Стихают последние звуки,  останавливаются всякие движения.

Во дворе «разрывается» собака. Слабый стук в войлочную обивку двери.
       — Можна?.. Есть хто живый?..
       — Заходь! Заходь, Валентина Матвеевна. Покамесь живые щё-о! — отставляя от себя, пустую тарелку, — улыбчиво отвечает Антон Савелич. Кряхтит, уважительно встаёт навстречу старенькой тихонькой женщине.

Та, уже сильно подслеповатая, первой в хату робко пускает палку-клюку, потом уже подшитый маленький валеночек, следом переваливает сгорбленную спинку в новенькой телогрейке.
      — Ну и слава тябе, Господи! Поглянь Савелич… нешто щёку отморозила?
      — Да вродесь, не-е! Ну… давай потру! (с улыбкой, — нежно трёт, боясь завалить, поранить крохотную старушку,  мать когда-то девятерых детей)

В сенцах шум, там хозяйка громко оббивает валенки от снега. С морозом, с холодным паром вваливается в хату.
      — О! Галенька! А я от… по последней воле Клавдии покойной к вам зашла. Дайтя отдышуся… присяду.
      — Можа супчику, с лапшичкой налить Матвеевна, только сварила...
      — Да не-е, золотинка моя! Я на поминках хорошо наелася… куды вже.
Чуточки думает, оттаивает, уже  сомневается:
      — Ну, есля горяченький ящё, то налей. Горяченький с морозу хорошо…

Галина Петровна, хватив лёгкими радостного воздуха, бросается на кухоньку, гремит тарелками, крышками, через дешёвенькие дверные занавесочки поглядывая на самую старую женщину в деревне. «Ай, как сдала!.. Шейка совсем прутиком стала… а глаза… в чёрных ямках-калодцах... Шамкает жизнь беззубым ртом...  Что времечко делает… — безжалостно плющит, кривит, мнёт, старит, морщит, портит когда-то самую ненаглядную красоту на деревне… из-за которой говорили, — мужики дрались, соперникам носы и рёбра ломали… где всё это… где? Ой, господи!»

Женщины начинают неспешный тихий бабский разговор. Хозяйка по всякому пытается угодить дорогой, такой редкой в этом доме гостье. Антон, по обыкновению своему, в такие минуты тянется к печке, к поддувалу, к самосаду, к своим всяким путанным жизненным мыслям. Густо задымив, пытается понять: «В чём выражается это последняя воля?» Вспомнив, какую-то недоделку по двору, одевается, исчезает.

                9.
       
          С шустрым холодом под ногами возвращается. За столом сидит молчаливая, задумчивая хозяйка дома, двора, остаточной их стариковской жизни. На столе, с краюшку, на выцветшей клеёнке, лежали измятые бумажные деньги.

Галина Петровна, будто застыла, не моргая, смотрела в пол, в себя, во что-то давно прожитое, невозвратное…      
        — Вот! (вздыхает) — наш долг!
Антон Савелич, скинув тёплую одёжку, усаживается худой спиной к тёплой печи, больше жмётся, не сводит глаз с измятых купюр.
        — Шо! Неужель совесть перед смертушкой проснулась?
        — Жалко Клавдию! (длинная пауза) — Сю жись оказывается мучилась… билась с «нечистой» в себе…  Сколько оказывается слёз пролила…

Галина Петровна, ладонью прикрывает рот, качает головой, не моргая, смотрит в тёмное, по краям обмёрзшее окно.
       — Вот оказывается какая у неё была жизнь… Эх! Што мы знали… Помирая… у всей деревни прощения просила…
       — Да-а, дела-а! —  кривит губы старик, гнётся к острым коленям. — Трудно верится, после того, что творила... Не всё там просто! —  хрипловато крякнул, в усмешке больше скривив рот. — Это видно суда божьего сильно боялась... знает... за всё спросят... Все перед ним предстанем… — все.      


                2 декабря 2020 г.