Эрик Бломберг. Шведский сюрреалист

   Сюрреализм - не самое доступное течение модернизма и я не могу быть  неким его знатоком. Это представитель  скорее парижских изобразительного искусства и литературы и в тех гимнасиях есть у него треножник, культ и оракул. Художники кажутся мне наиболее легкими для понимания, потому что их язык интернационален, а язык представляет собой в подобных случаях наибольшую трудность; даже ясный и гладкий французский может стать тусклым и запутанным. Уже поэтому представляется ценным обзавестись своим переводчиком с этого эмоционального языка. Гуннар Экелёф - так зовут молодого поэта, который имел честь представить сюрреализм по-шведски - своим первым сборником стихов "Опоздавший на землю". И пусть нет у него ни программы, ни поэтической доктрины - он истинный поэт.

   Новое направление практически происходит из дадаизма: ребёнок - предтеча мужчины. Сюрреализм ныне кажется более зрелым и опытным, чем в своём рассвете, что не отрицает его родовые черты: наивность, тяга к детской непосредственности, необузданная эмоциональность. Попытка анализировать или критиковать программу движения может завести очень далеко; интересующиеся отсылаются а известному ( или скорее всего для большинства совсем неизвестному) бретоновскому* манифесту. Сюрреалисты поклоняются бессознательному и формально их поклонение выражается в поэтической технике, почти как нечто, называемое психоанализом, и будто бы состоит из ассоциаций, фрагментов картин,   сновидений, спонтанно следующих друг за другом, друг с другом сплетающихся, музыкально повторяющих или растворяющих тему и атмосферу. (Я даже не могу дать каких-то гарантий, что это понимание правильно.) Метод уже сформулирован старым Новалисом и конечно же молодые сюрреалисты много восприняли от романтиков 1800-х, в основном через символизм и декадентов. Первой ласточкой новой школы является Артюр Рембо, чьи "Озарения" Гуннар Экелёф недавно перевёл на шведский.

   Существуют поэты, бросающиеся из одного современного течения в другое, потому как постоянно нуждаются в костыле, не в силах устоять на собственных ногах:  Гуннар Экелёф к ним не принадлежит. Это его собственный голос слышится уже в малом стихотворении- отправной точке сборника:

Спят на окне цветы и лампа смотрит на свет
И окно бездумно уставилось в тёмное "извне"
Фото бездушно покажет своё доверчивое "внутри"
И мухи спокойно сидят на стенах и размышляют.
Цветы бегут от ночи и лампа вращает свет,
Кошка с вернулась в углу подремать с шерстяным клубком
Удобно всхлипнул кофейник на плите, вот, и вот...
И дети тихо играют в  слова на полу
И стол тот  накрыт белой скатертью, будто бы ждёт
Но шаг в тишине не раздастся по лестнице наверх...
Далёкий поезд пронзит сверлом  тишину
Тайну сути вещей так и не вскрыв
Бьют запятой часы в книге судьбы.

   У большинства символов присутствует душевная выразительность (в случае кота и кофейника точность хромает), и вместе они творят безмолвную атмосферу  ночной жизни комнаты. В живописании атмосферы - творческая сила Экелёфа и его стихотворение - в хронологическом порядке - показывает здесь развитие через увеличение смелости и утонченности. Несмотря на весь его артистизм, также присутствует некий интимный контакт с действительностью. Рассветам и сумеркам, часам эфемерного, неуверенного и плодотворного состояния души придал он некую ясную, живую экспрессию. Когда говорит он о том, как  "утро разбудит голубоглазое"  и "с разбитым взглядом пришёл рассвет" или "ночь опускается без крыльев, птицы дремлют в воздухе" и "ночи тёмно-синее наводненье рассеет небес чистоту", он показывает истинно поэтическое знание описания света и пространства. Иногда изображения кажутся точными, но что-то искусственное отсылает их к своему стилю, этакая игра с линиями, что стёрты и исчезают, эдакие игры фантазии о бедных фантомах.
Экелёф иллюстрирует - лучше, чем многие из его сверстников-единомышленников, - преимущества новой поэзии - а также её трудность и обратную сторону: что масса форм и символов износились и нужда в обновлении уже оттесняет всяческие сомнения; что это не происходит путем смены "прекрасных слов"  на дурные, что так же банально, как и убедителен некоторым образом (кое-как!) "модернизированный" повседневный реализм. Свободная, наполненная фантазией лоза ассоциаций, арабеска,  оборванная той жёсткой стальной проволокой логики и цветы, растущие будто бы из пустоты, несомненно предоставляют значительные возможности выразить доселе невысказанные чувства, новую логическую связь. Стихи вызывают в первую очередь к эмоциональному, хотят пробудить настолько богатые ассоциации, насколько возможно, и к тому же вовлечь элемент неопределённости, и затемненная, завуалированная картина оказывается лучше, чем если бы она была ясно сфокусирована. Такая эмоциональная лирика, что любит таинственность, хочет быть непосредственной, инстинктивной и суггестивной, но в ней сокрыто столько художественного расчёта, столько сознательной композиции, словно бы  ожидаемого твёрдого каркаса под нечёткой поверхностью, что в результате первое же прочтение приобретает свойства аналититической задачи, критики, рефлексии и вопросов после предложения, когда это-то предложение хочется и высвободить из текста. Но помимо этого я полагаю, что стихи - в их наивысшей форме - обладают светотворящей, кристаллизирующей функцией: очистить подсознательный, покрытый мраком духовный мир до ясных, словно дневной свет, освобождённых символов. Новой поэтической манере выражения, имеющей, конечно же, много общего со старой поэзией, в частности романтической, присуща, насколько я понимаю, её наивысшая ценность, как брожение форм, средство помощи, чтобы расширить и углубить области поэзии. До сих пор главным образом оно бралось для эстетических экспериментов или субъективного разукрашивания настроения, и новые сборники стизов в основном не являются исключением.

   А тогда неужели нет никаких мыслей, никакого содержания в "Опоздавшем на землю"? Да, несомненно, основное настроение содержится уже в названии книги. Сумерки культуры оборачивают своей бледной атмосферой большую часть экелёфовского вдохновения. Оно пронизано усталостью, скукой и отвращением. Позиция пассивна. Автор делает только нужное в определении должного, но он не должен был делать ничего такого, что могло бы вызвать у нас сопротивление. Это могильный запах в некоторых из его стихов, и грязная развязка  вляд ли сможет виртуозно отобразиться в макабрической "Наскальной живописи" над похожей на гниение любовью. Также как и на картинах сюрреалистов встречаешься со множеством кровоточащих внутренностей, отрезанных рук и.т.д. Я не испытываю особой симпатии к романтике ужасного и потустороннего, хотя я думаю, что понимаю это. Это нездоровая литература, но собственно полезней ли рисовать красные пышущие здоровьем деревенские розы в больное до мозга костей время? Здесь истинные и симптоматические выражения смешались в центре позы и искусственности и самые младшие поколения слишком много говорили о цинизме и звенящее отчаяние однажды станет убеждать. Это проходит красной нитью сквозь такие произведения, как "бессмысленный оракул" и "космический лунатик", динамо-машина человеческого отчаяния, делающая некоторые строки вентилятором беспокойства:

"Мир необитаем и пуст и прежде всего океан и сумерки набрасывают вуаль на усталое моё отчаяние и океан далеко перед моими ногами
Там в глубине спят тихо рыбы средь своих раковин
Помоги мне найти помоги отыскать во имя любви и слёз превращенных в жемчуг на дне океана"

   Здесь слышите вы настоящего скальда, а не только рафинированного художника. Здесь прорывается он сквозь манеры, сквозь эксклюзивный эстетизм, что связывает и ослабляет его чувства. Дебют Экелёфа обладает чертами, которые я не могу любить, но в любом случае, для меня он самое странное и вместе с тем самое интересное, и пожалуй, самое личное в уходящем году. У него есть действующая поэтическая слагрута**. Его стих склоняется - мягко, нехотя, - к скрытому живительному источнику.



*Андре Бретон. "Манифест сюрреализма", 1924.
** магический инструмент для поиска воды и минералов в земле.