Чудак и чаша, мера жизни

Блестящий Месяц, холод, мгла! Висит на рожках бездна-время,

Янтарно жгучая струя, вливает медом в чаши бремя.


Внизу, сплетеньем стеблей, вонзились в небо травы-руки,

И сотни, тысячи теней - туман колеблет, гасит звуки.


Немой и страшной тишиной – изъеден голос… шепот, шепот,

Следят за вечною струей – глаза, глаза… мольба и ропот.


Вздымает каждый к небесам, свою пустую чашу – меру,

Кто тянет больше чем казан, кто скромно держит все на веру.


«Налей полней, я все отдам!» – трясется толстая мошна,

«Дели на всех! Не все же вам!» – бунтует честность как всегда.


Стоит с дырявой чашей грешник, заткнув бесстыдную дыру,

Украв и смяв в комок бессмертник, цветком прикрыв свою хулу.


Познавший бога знак дает, на дно потира крест бросает,

И смело вырвавшись вперед, чрез тени чашу поднимает.


Чадит ладаном синекура, ползет химерой в сто голов,

Прикрыв подолом и фаст-фудом, прореху рваную штанов.


Глаза, глаза! Глаза людей! Одни с достоинством, кто с мУкой,

И сотни, тысячи теней, туман колеблет, гасит звуки…


Но время глухо к тем мольбам. Оно бестрепетно взирает

И льет, кому то по краям, а кто-то - капли подбирает...


И лишь один чудак беспечный, на ниву колкую ступал,

Смеялся (видно, многогрешный) – и руки-травы поливал.


Разлил он всё, что было в чаше, но тот сосуд не иссякал,

И становились травы - краше, и в чашу – кто-то доливал…