По праву памяти

                «Нету места среди вас, но я другого не нашел и я тону в этих цепях хотя и с краю моя хата
                И разносортная махновщина мне ближе по нутру чем справедливая мораль псевдопорядочной свиньи
                Мне нету местра среди вас, но это ваш дом, а не мой, и потому я без зазрения скажу те "извини"»

Какая мерзость. Отвратительная серая тучевая масса, висевшая над Городом, вновь разверзлась, косыми лучами дождя и резкими порывами ветра затапливая узкие улицы центра и повышая шансы горожан, забывших сегодня дома зонтик, подхватить какую-нибудь осеннюю гадость типа ангины или ОРВИ. Хотя, конечно, если жить здесь с самого рождения, можно привыкнуть. Человек вообще очень гибкое существо. Можно выработать иммунитет и стойкость, как к вирусным заболеваниям, так и к мрачной свинцовой гадости, почти круглый год висящей над головой. Можно даже этим кичиться на весь белый свет (точнее на все тематические паблики в какой-нибудь социальной сети), мол, смотрите, как у нас тут томно-депрессивно, прямо рай для всяких интровертных поэтов и художников, которые обязательно должны быть голодными и ходить в чёрном пальто, с задумчиво-печальным выражением на лице. Замануха, конечно же. Своих-то поэтов и писателей Город не рождает, только снимает интеллектуальные сливки со всей остальной Страны, это ясно как дважды два. Да, возможно они, эти гении былых эпох, и проживали здесь, творили, даже посвящали некоторые свои произведения той имперской столице, что заманила их в свои сети блеском высшего общества и пышностью даваемых балов. Но рождались они не здесь, нет. Всё самое вкусное – в провинции. И я это прекрасно знаю. Поэтому и не достичь мне никогда той дебильно-пошлой гордости за эту сырую, промозглую болотную землю, которая присуща местным аборигенам.  Ну и слава Богу.

Я прислонился к холодному и влажному стеклу троллейбуса, рассеяно рассматривая дождливый осенний вечер. Транспорт, в котором мне посчастливилось добираться из пункта А в пункт Б, а точнее с места работы до ближайшей станции метрополитена, сейчас застрял в пробке, которые, из-за отвратительной инфраструктуры центральных районов Города, были повсеместным явлением в утренние и вечерние часы пик. Работая на холостом ходу, троллейбус дребезжал со страшной силой и вскоре от вибрации у меня начало чесаться в носу. Разочарованно тюкнувшись лбом в стекло, я всё-таки принял вертикальное положение, одной рукой крепче перехватив достаточно весомую сумку с инструментами, а другой, притягивая себя ближе к поручню, чтобы пропустить необъятных размеров контролёршу, намеревавшуюся продвинуть свои волнообразные телеса куда-то вглубь салона, в самый эпицентр человеческой толпы. Вы там держитесь, робяты…

«Эй йо, мон шер, тут на душе промозглая хмарь», – надрывались музыкой «Проекта Увечье» внутриканальные наушники. Эх, Лёха, уже хрен знает сколько времени прошло с момента выхода этих строк, а всё также умудряешься залезть куда-то внутрь грудной клетки. Как у тебя это получается? Неужели волшебная сила искусства, та самая, которая меняет мир и объединяет поколения?

Троллейбус, недовольно скрипнув тормозами, остановился у стеклянного навеса, под которым ютились немногочисленные бабушки, одним видом своих грозных клюк и надменных морд, выгнавшие всех остальных ожидающих автобуса на мороз, заставив довольствоваться капюшонами и зонтиками. Вот и моя остановка. До метро пять минут пешим шагом. Задержавшись чуть-чуть в проёме автобуса, чтобы достать из кармана небольшой чёрный шерстяной комок, я вышел в светотень, царящую на улице. Надеюсь, небольшая, формы «плевок», шапка достаточная защита от всепроникающих косых струй на время моей недолгой перебежки.

Моим мечтам о быстром транзите не суждено было сбыться. Меня дважды остановили и спросили документы, поэтому, подходя к прозрачным, открывающимся в обе стороны дверям метрополитена, я понял, что шапка сегодня ночует на батарее. Как, собственно, и мой паспорт. Да, трудно живётся тем, у кого рабочий инструментарий не вмещается в карман или деловой портфель. Подразделения нацгвардии, введённые в Город после недавней бузы, развернули кипучую деятельность, шмоная всех подряд. Особенно же им казались подозрительными бедные электрики вроде меня, которые по долгу службы обязаны были таскать с собой целый саквояж. И плевать им собственно, на то, что в чёрном пластиковом чемоданчике у тебя лишь рабочие инструменты, что ты отношения никакого не имеешь к этой, так называемой «революции», а на политику всегда смотрел как на конфеты из лакрицы. Гадко, мерзко и противно, но люди почему-то это едят и даже нахваливают. Извращенцы.

                «Видел, что не было Солнца, ты встал и пошёл босиком.
                Мокрые ноги по лужам оставляли круги на воде,
                Слышал, где звук самолета, ты искать побежал в облака
                Остановился и понял, что летишь свысока.»


Надрывалась в моих ушах 7Б, пока я спускался на эскалаторе, скользя взглядом по старой, местами осыпавшейся или почерневшей, побелке, изредка цепляясь глазами за толстые, из серого металла, рекламные биллборды. Стоит отдать должное: метро мне нравилось. Несмотря на то, что оно было, как и всё культурное достояние Города, красивым лишь снаружи, скрывая за тонким слоем позолоты всю ту же чёрную плесень, покрывающую не только подземные перегоны, но и всю городскую жизнь, метрополитен всё же давал возможность быстрой и безболезненной телепортации от района работы до дома. Больше всего, вообще, мне перемещение на этом виде транспорта напоминало загрузку уровней в компьютерной игре. Твой персонаж, с видом от первого лица, молча пялится в темноту, мелькающую за окном состава и изредка сменяющуюся на перроны станций, пока необходимая тебе локация прогружается. А когда ты наконец-то поднимаешься из глубины в полсотни метров, вуаля, перед тобой уже раскинулись красиво прорисованные улочки и человечки, снующие туда-сюда по своим человеческим делишкам. Благодать. Матричные механизмы снова сработали безупречно: пятнадцать минут отключённого восприятия и ты уже добрался до необходимого тебе места. Обо всём об этом я размышлял, работая локтями в плотной толпе пассажиров и выбивая себе место под тусклым люминесцентным солнцем вагона. Вот уж точно, «не святая война».

Есть у меня такой заскок, да. Когда меня вдруг всё резко начинает бесить, я задумываюсь о виртуальной природе всего сущего. Ну, все же мы смотрели легендарную трилогию братьев (или уже сестёр) Вачовски. Вот и сейчас также: мелкие неприятности обрушиваются на тебя одна за другой, по одиночке не представляя из себя никакой угрозы, но вместе образуя достаточно большой ворох проблем, который ты вынужден таскать на своих плечах. И именно под тяжестью этого вороха ты невольно преисполняешься завистью к своему настоящему Я, мирно лежащему в капсуле, наполненной физраствором, пока ты, его виртуальный аватар, вынужден маяться и работать бесплатным калькулятором для машин, поработивших человечество. Правда, в этот раз в безупречной компьютерной программе вдруг произошёл сбой. Потому что в глубине вагона я умудрился разглядеть человека, который ну никак не мог оказаться в это время в этом месте.

– Вика?.. – не веря своим глазам, спросил я у стройной девушки, примерно полутора метров роста, одетой в серую светоотражающую осеннюю куртку и с зелёной шапкой, напяленной на самую макушку и едва ли закрывающую каскад шёлковых длинных блондинистых волос.

– Простите, мы знакомы?.. – удивлённо посмотрела она на меня. А ведь совсем не изменилась с нашей последней встречи, коза. Разве что черты лица стали чуть более взрослыми, отчего Вика, моя соседка по парте за всё время обучения в школе, сейчас смотрела на меня глазами не девочки-старшеклассницы, какой я её запомнил, а вполне себе взрослой двадцатисемилетней женщины.

– Вика, это я Костя, одноклассник твой бывший, Живов который. Ну ты помнишь же… – начал было я напоминать о себе, как вдруг девушка сама меня прервала. Радостно ойкнув, она бросилась мне на шею, не обращая внимания ни на тесноту вагона, ни на любопытные взгляды окружающих.

– Господи, Живой, это и вправду ты! А я тебя и не узнала сразу. Как ты изменился, очень сильно.

– А вот ты вообще не поменялась. Как была самой милой девочкой класса десять лет назад, так ею и осталась.

– Ой, какой льстец, Господи. И вправду, совсем не меняешься. Ты лучше скажи, какими судьбами в Городе?

– Как какими? – удивлённо спросил я. – Я сюда сразу после школы учиться поехал. Совсем, видимо, не следила за одноклассниками бывшими, а?

Тут я попал в точку. У красавицы Вики в пору выпускных экзаменов был какой-то бурный роман с никому не известным Серёжей. Собственно говоря, она даже с последнего звонка, священного праздника всей школоты, сбежала, едва закончилась официальная его часть.

Она легонько шлёпнула меня по руке.

– Ой, иди ты.

– Ладно, не дуйся. Ты лучше скажи, тебя-то какими ветрами сюда занесло? С мужем переехала?

– Ох, не надо о муже. И вообще о парнях, – она скорчила страдальческую мину. – Очень долгая история.

Поезд, дребезжа и шипя тормозами, начал останавливаться.

– Костик, слушай, моя станция, мне домой бежать надо. Давай я твой номер запишу, а ты мой, и потом созвонимся, чтобы теперь уж точно не потеряться, хорошо?

Я не мог не согласиться. Мы быстренько перебросились одиннадцатью цифрами каждый, после чего Вика резко стартанула с места, и едва успела пролезть в закрывающиеся створки дверей, после чего развернулась и, не обращая внимания на людской поток, послала мне воздушный поцелуй прямо сквозь стекло.

Я улыбался. Проехать мне предстояло ещё пол-Города.

                ***

Мне снилась моя первая зима в Городе. Уже не в первый и не в десятый раз. Худшее моё видение, которое, кажется, не отпустит меня до самой моей смерти. Мерзкое, отвратительное время, когда я окончательно понял, что детство кончилось. Что я вырван из уюта своего провинциального городка, лишен дружеского товарищеского коллектива, помещён взамен того в банку с пауками, отборными Городскими тарантулами, пожирающими, предающими и гадящими друг на друга. В своём сне, я, как и почти десять лет назад, слоняюсь по новогодним улицам, с бутылкой виски в руках, впервые замечая, что всё то величие, которым их обитатели так кичатся – не более чем простая грязь души человеческой, засыпанная, видимо для красоты, чистым белым снегом. Тот самый праздник из детства, олицетворяющий радость и предвкушение чуда, когда ты, совсем ещё мелкий пацанёнок, пулей летишь распаковывать сложенные под ёлкой подарки, заменён ощущением гнетущей тревоги, и жаром в голове, будто твоя черепная коробка превратилась в душную комнату, в которой нельзя открыть форточку. Только что у отца была операция на сердце, стоившая нашей семье почти всех сбережений, и едва не закончившаяся катастрофой. А все мои товарищи уехали на нашу малую родину, оставив меня, не имевшего денег на билет, здесь одного, постигать всю мерзость и лживость Города. Лишь одно меня греет в этот миг, когда я стою, прислонившись спиной к холодной металлической двери подъезда в каком-то дворе-колодце. Будто лучик летнего солнца, пробивается, сквозь снежную пелену на глазах, свет экрана моего смартфона, на котором я, едва сдерживаясь от слёз, снова и снова рассматриваю фотографии своей, казалось бы, ещё такой недавней, юности. Снежинки падают на экран моего телефона и тут же тают, заставляя тачпад сходить с ума. Белый снег – признак смерти и чистоты. Он убил меня однажды.

Я резко открыл глаза и немедленно сжал кулаки до кровавых полос на ладони и побелевших костяшек, напоминая самому себе, что это всего лишь сон. То время ушло и больше никогда не вернётся. Ты больше не тот восторженный молодой человек, которого так испугало и поразило лицемерие города-миллионника. Ты нарастил крепкую чешуйчатую броню, выковал меч сарказма, заткнул уши капельками наушников, а глаза – электронной читалкой. Никто тебя из твоего панциря не выковыряет, по крайне мере, живьем. Ты окопался в своём уютненьком мирке, сузив его до маршрута «надоевшая до смерти работа»–«дом, где можно наконец-то побыть одному, уткнувшись в книгу или интернет». Или нет? 

Я ещё с четверть часа пролежал в кровати, рассматривая серый субботний потолок и тихо ликуя от осознания того факта, что сегодня можно было исключить из своего, почти ежедневного, маршрута самую неприятную его часть, пока, наконец-то, не решился встать, чтобы совершить свой ежедневный утренний моцион. Суббота как-никак. На работу сегодня не надо.

Холостяцкая квартира, холостяцкие мыльно-рыльные принадлежности, холостяцкий бардак в комнатах типовой двухкомнатной квартиры и полупустой холодильник. Вот вся моя жизнь. Мой бункер, моё убежище от невзгод реального мира. Нет, не подумайте, я не псих. И не один из тех бедолаг, которых отвергали сверстники и объекты юношеского воздыхания, отчего те так и не научились нормально взаимодействовать с социумом. Полупустой платяной шкаф и тотальное затворничество – мой осознанный выбор. Мне не разбивали сердце, не предавали близкие друзья и не отрекались родители. Просто я человек с очень правильным воспитанием, всю жизнь презиравших разных подонков, сволочей и предателей. И именно поэтому я так сильно ненавижу Город, в который, как мне кажется, свезли всё самое отвратительное отродье человечества.

Какое мерзкое свойство памяти: запоминать всё самое плохое. Нет бы что-нибудь хорошее. Хотя, конечно, бред, это я сейчас из-за сна брюзжу. Обычно, человеческая память оставляет в основном хорошие и яркие моменты, сглаживая углы, если вдруг кому-нибудь взбредёт покопаться в её содержимом. Но не в моём случае. Слишком, наверное, мало хорошего происходило со мной за все те года, что я прожил в Городе… Да господи, что за рефлексия с утра пораньше?! Даже яичница в горло не лезет!

Только сейчас я стал замечать, что действительно, сегодня с самого момента у меня как будто шило в мягком месте. Да, конечно, приснился жутко неприятный и мерзкий сон. Ну и что же? Я уже лет пять умею с ним справляться и рецепт всегда один: полежать некоторое время, сжимая кулаки до боли в руках, и глубоко дышать. Сейчас-то что не так? Что мне душу бередит?

Ага. Я, кажется, стал догадываться. Как же туго я соображаю спросонок. Милая сердцу, приятная «знакомка», за которой я весь девятый класс портфели таскал. Её внезапное появление в моей грешной жизни всколыхнуло трясину моего существования, и поэтому теперь мне с самого утра не сиделось на месте, а голова моя была заполнена туманными желаниями куда-то бежать и что-то делать. Поковыряв ещё чуть-чуть, но уже скорее для приличия, бедную холостяцкую яичницу, вечный завтрак одиноких мужчин, я понял, что выбора у меня не остаётся. Моя психика не успокоится и не даст мне насладиться бездельем, пока я не потушу волны, что пошли по моему сознанию от брошенного Викой камня. А посему я, закинув грязную посуду в раковину, начал дозвон.

Трубку взяли достаточно быстро. Конечно, полдень же, все нормальные люди уже часа два как на ногах.

– Вика? – был мой первый вопрос.

– Да… – зевнула в ответ моя старая знакомая. О, отлично, значит не один я тут дрыхну до талого.

– Ты сегодня вечером свободна?

На другом конце провода возникла немая пауза.

– Живой, ты что ли?

Я поморщился. Ну да, конечно, Живой. Моя школьная кличка, происходящая от моей же фамилии. Живов – Живой. Никогда мне это погоняло не нравилось. Хотя, грех жаловаться, у многих ещё хуже.

– Он самый, – припустив в голос капельку веселья, ответил я.

– А чего ты хотел? – любой намёк на сонливость пропал из её голоса. Как и любая другая женщина, Вика на такие предложения реагировала очень внимательно.

– Хотел пригласить тебя поужинать. Я у себя на районе знаю один хороший ресторан, так что, если ты не занята, жду тебя к восьми вечера.

Лучшая тактика сейчас – не давать ей ни секунды на размышления. Если я хочу поскорее избавиться от шила в жопе, так сильно мешающего мне, следует зазвать Вику на парочку свиданий, а лучше всего – даже закончить одно из них в постели. Со мной такие казусы иногда случались: мимолётные служебные романчики и лёгкие интрижки, заканчивающиеся обычно после пары проведённых вместе ночей. Отношения, если их можно назвать таковыми, без обязательств, без будущего и без прошлого. В конце концов, ещё совсем не старое тело всё же требует хоть иногда выпускать пар, несмотря на всю мою аскезу и отшельничество. Поэтому, сейчас мои главные помощники – решимость и напор. Чем раньше начну, тем раньше закончу.

– Подожди, подожди, Костик. Куда ждёшь? Ты чего, я же ни адреса, ничего не знаю.

Хорошо, теперь, сама того не подозревая, она согласилась на встречу. Теперь – только добивать.

– Блин, точно, Викусь, совсем забыл. Подъезжай к метро «…ская», на синей ветке. У выхода тебя ждать буду. Оттуда чуть пешком пройтись придётся, но там совсем капельку. Всё, давай, до вечера, – и положил трубку, не давая собеседнице опомниться.

Так, основная часть работы выполнена, теперь можно заняться украшательством. Достать из недр шкафа почти не ношеный пиджак, купленный ещё в студенческие года. Помыться, побриться, погладить рубашку. В аптеку сходить, хрен же знает, насколько мне повезёт. Короче, на пару часиков занятие у меня есть. А там можно и на диване книжку полежать-почитать. До метро-то мне идти минут двадцать, хех. Как же хорошо, что я пару лет назад этот ресторан приметил. И готовят там вкусно, и народу немного, и с района своего выбираться не надо. Это всяким одноклассницам бывшим через полгорода шкандыбать приходится. Ещё не считая часа на выбор вечернего платья и ещё часа на нанесение макияжа. А мы народ простой, силы экономим. Вдруг война завтра, а я уставший?

                ***

Вечер прошёл великолепно. Честно признаться, я действительно отдохнул и душой и телом. Вика к восьми часам уже отошла от шока, в который её повергло моё внезапное приглашение, а поэтому держалась уверенно, с чувством собственного достоинства, не переходящим в чувство собственной важности. Проще говоря, губу не раскатывала, чек согласилась разделить, на букетах из сотен роз не настаивала. В общем, образцовое первое свидание, если так можно назвать этот вечер встречи выпускников. Конечно, ведь вместо флирта и прозрачных намёков мы предпочли вспоминать школьные деньки, перемывая косточки бывшим одноклассниками и обсуждая, как сложилась судьба у них судьба. Остальные немногочисленные посетители то и дело оборачивались в сторону нашего столика, когда очередная волна смеха, исходящая от нас, колокольным звоном разносилась по помещению.

За всем этим великолепием, мы, конечно же, не уследили за временем. А то, что часы уже пробили одиннадцать и комендантский час уже заступил на ночную вахту нам напомнил, вынырнувший, как это всегда и бывает, будто из ниоткуда патруль нацгвардии. Четыре здоровенных спеца, все в брониках, с автоматами наперевес. Лица закрыты балаклавами, лишь волчьи глаза сурово сверкают на тонкой полоске кожи, не занавешенной разного рода амуницией.

– Ваши документы, – не заморачиваясь с протоколом, потребовал у меня сержант.

Мне ничего не оставалось, как со вздохом протянуть ему паспорт. Моему примеру последовала и Вика. Нацгвардеец быстро пробежался по ним, а затем, всё также держа паспорта в руке, полез в какой-то свой армейский терминал, сверять наши имена с базами данных, пока его молодчики ненавязчиво положили ладони на рукояти автоматов. Дело понятное, на улицах до сих пор изредка постреливали, а поэтому остаётся только гадать, сколько друзей и боевых товарищей конкретно этих ребят полегло от подлых нападений из-за угла.

– Живов Константин Алексеевич и Памятнова Виктория Леонидовна, почему вы находитесь на улице после вступления в силу положения о комендантском часе, не имея на то особых прав, оговоренных в пункте втором положения «О введении в Городее чрезвычайного положения»?

Ребятки сразу напряглись. Тут же перехватили поудобнее автоматы, насупив невидимые нам носы и всем своим видом показывая, мы, мол, на низком старте. Чуть дёрнетесь – тут же превратитесь в кровавый фаршмак. Положение стремительно выходило из-под контроля. Мы и правда чутка заигрались. За нарушение комендантского часа можно было схлопотать очень серьёзные неприятности. Но кто же виноват в том, что когда человек счастлив, он желает не смотреть на часы, а гладить красивую и ласковую «какуюкису!», которую его школьная подруга встретила в глубине вечернего парка. В общем, ситуацию нужно было немедленно разруливать.

– Командир, тут такое дело… мы с женщиной в ресторане сидели, не заметили слегка…

Сержант оставался непреклонен.

– Ну, товарищ сержант, войди ты в положение. Друзья со школы ещё, давно не виделись, а тут встретились случайно, заболтались. Ну, сам посуди, какие мы террористы, – тут я душой не кривил. На боевое крыло революции мы не походили от слова совсем. Я – в лёгком пальто, накинутом на праздничный пиджак, Вика – всё в той же серой осенней куртке, скрывающей красивое чёрное вечернее платье, с достаточно большим разрезом на спине и, к сожалению, никудышным декольте. Ни рюкзаков, ни пакетов, только маленькая-маленькая кожаная дамская сумочка на боку моей спутницы. Не сможем мы спрятать ни бомбы, ни пистолета.

Кажется, тот же самый вывод сделал и командир. Особенно учитывая то, что от нас несильно, но всё-таки пахло алкоголем. Оглянувшись на своих подопечных через плечо, он протянул наши документы обратно.

– И чтобы я вас до утра не видел.

Нас дважды упрашивать не пришлось. Кивком головы поблагодарив сержанта, я приобнял Вику и повёл её прочь от солдатиков, в сторону моего дома. Кажется, ночевать она сегодня будет либо у меня, либо в военной комендатуре. Метро закрывается с началом комендантского часа, а вызывать такси в такое время суток тухлое дело. Сумасшедших нет.

Держа Вику под её худой локоть, я чувствовал, как она напряжена. Конечно, наш ужин мог окончиться трагически, но чего сейчас-то переживать. Из лап патруля мы вырвались, отделались лёгким испугом и малой кровью. Всё же хорошо. Или нет?

– Ублюдки, – резко оборвала молчаливую паузу Вика.

Я ж опешил.

– Что, прости?

– Ублюдки. Каратели. Псы режима. Ну эти, – она кивнула головой в ту сторону, где пару минут назад нас остановила нацгвардия. – Не понимаю, чего ты перед ними так стелился.

Ого. А у моей Викуськи оказывается активная гражданская позиция. Странно, в школе никогда не замечал за ней склонности к политике. Как раз-таки наоборот, если бы у меня попросили назвать самого аполитичного человека в классе, я не раздумываясь бы выкрикнул фамилию «Памятнова». Пока мы, в перерывах между уроками, шутили о власти, жидомасонах и кризисе в соседней стране, её интересовали куда более приземлённые вещи. Новый хахаль, например.

– Ну ты ещё и меня в псы режима запиши, – растерянно ответил я Вике.

– И запишу. Вот ты где был два месяца назад? – спросила она, имея ввиду сентябрьские события.

Говорила она, конечно же, про «революцию», пламя которой вспыхнуло в Городе в начале осени и тут же угасло под тяжестью чёрного армейского ботинка. Восторженные мальчишки и девчонки прорвали полицейские кордоны, захватили арсеналы с оружием и объявили, что Город переходит под власть какого-то очередного «реввоенсовета». Власть эта, правда, продлилась чуть меньше суток, закончившись одновременно с вступлением в город частей национальной гвардии.

– На работе, Вика, на работе. Кушать-то мне на что-то надо, – буркнул ей в ответ я.

И это была чистая правда. До сих пор помню, как шёл по центру города, болтая своим «электрическим» чемоданчиком и наблюдая за тем, как малолетние и не очень идиоты забрасывают ряды полиции камнями и бутылками с огнесмесью. Слава Богу, вся эта восторженная юношеская пассионарность из меня давным-давно выветрилась, уступив место здравому жизненному цинизму и бытовому равнодушию. Конечно, с таким подходом к жизни мне не вести за собой батальоны, но с другой стороны, шансов дожить до старости становится на порядок больше.

– Вот видишь!? Видишь!? А ребята дрались вместо тебя, пока ты дома сидел, прятался! Трус! Трус и подлец! Я совсем другим тебя помнила! – напирала она на меня, сжав кулачки, с каждым шагом всё больше и больше распаляясь, всё громче и громче крича.

Женщину необходимо было успокаивать. А поэтому я не придумал ничего лучше, чем резко схватить за плечи, уже вплотную приблизившуюся ко мне Вику, и слегка встряхнуть. Можно было, конечно, отвесить пощечину, но и такой встряски ей хватило.

– Хватит! Успокойся. Давай-ка разъясним раз и навсегда: я не за тех, и не за этих. Мне плевать с высокой колокольни на оба лагеря. Всё, чем занимается политиканство, это только грязь и мерзость. Отходы человеческой жизни. И я в это болото никогда не залезал, и залезать не планирую, всё понятно?

Викуся стояла, опешив, и хлопала на меня своими длинными ресницами.

– Никогда не замечал у тебя такой тяги к политике, – с усмешкой сказал я, снимая руки с её плеч.
 
Вика шумно выдохнула через нос, остывая. И сразу стала какой-то поникшей, надломленной, от её душевного огня не осталось ни следа.

– Прости, Костик. Я не специально. Не знаю, что на меня нашло, я со всеми этими событиями как сама не своя. Прости, я тут тебе наговорила. Никакой ты не трус и не подлец…

Конечно, я и не думал обижаться. Давно уже перерос все эти детские обидки. Сейчас, смотря на эту расстроенную, уставшую, замученную и мечущуюся женщину, я испытывал только одно чувство, казалоь бы тоже давным-давно канувшее для меня в Лету. Волна нежности, поднявшаяся откуда-то из глубин моего естества, заполняла меня с головы до пят, пробуждая ото сна застывший в саркастическом киселе разум и тормоша погрязшую в безразличие ко всему человеческому душу. Ничего подобного я не испытывал, наверное, ещё со времён пубертатного периода, когда отравленный спермотоксикозом мозг требовал любви и связанных с ней треволнений, порождая томные вздохи под окнами какой-нибудь безответной избранницы. Для меня же, уже давно вышедшего из прыщаво-подросткового возраста, желание схватить эту милую извиняющуюся женщину, прижать к себе и со всей силы вцепиться в её губы, растворяя в этом акте чистой и наивной любви весь окружающий мир, было настолько дико, что я едва не претворил свои восторженные мечтания в жизнь. Слава Богу, что самоконтроль у меня стоит на первом месте. Это я в последние лет семь-восемь таким предусмотрительным стал, ага. Поэтому, немного поборовшись с собой, я ограничился лишь скромными, едва ощутимыми объятиями, после чего мы продолжили путь.

                ***

Стоит ли говорить, что в ту ночь мы легли спать вместе? Всё-таки да, я не сдержался, накопившийся стресс настойчиво требовал выплеснуть его наружу. И я поддался эмоциям, прильнув к Вике прямо на моей неприбранной кухне, как раз во время заварки вечерней порции чая. Не подумайте ничего, она была совсем не против. Даже наоборот, осталась целиком и полностью довольна. Не то, чтобы я какой-то постельный титан, но целибат я держал достаточно долго. Готов поклясться, что и Вика тоже. Поэтому мы отчаянно наслаждались близким обществом друг друга почти до рассвета, лишь под утро, хаотично разметавшись по разгромленной постели и изнемогая от усталости, наконец-то вырубились. Так в моей жизни, впервые за долгое время, появилась постоянная женщина.

Какая ирония судьбы. Девочка-красавица, за которой я, ничем не примечательный одноклассник, бегал в восьмом-девятом классе, и которая в упор не замечала моих ухаживаний, сейчас спит в моей постели. Можно было бы позлорадствовать над этим, но мне совершенно не хотелось. Моё сердце наполняло такое чувство безудержной радости, что сразу становилось очевидно, та, кто сейчас лежит рядом со мной, тихонько посапывая и лёгонько дёргая во сне головой, никак не очередная лёгкая интрижка. Ты попал, Константин Алексеевич, и попал по-крупному.

Не знаю, что я в ней нашёл. Блондинка, да, как я и люблю. Моська симпатичная, но не более. Ямочки на щёчках. Ростом на голову ниже меня, а я, прямо скажем, тоже не Голиаф. Короче, девушка симпатичная, но не топ-модель явно. А ведь в детстве казалась писаной красавицей. Хотя было в ней что-то… такое. Словно в ночном лесу ты, среди валежника и столбов молчаливых деревьев, видишь слабый-слабый огонёк костра. И бредёшь к нему, к этому отсвету памяти и юношеских воспоминаний, желая лишь одного: погреться. Готов поспорить, что Вика испытывала ко мне то же самое. Друг для друга мы стали лучами надежды в беспросветной тьме Города, напоминанием о том, что помимо грязи и дерьма, существует в нашей жизни что-то ещё. Пусть даже оно и живёт-то только в нашей памяти.

Мы оба были уже достаточно взрослыми людьми, поэтому никаких истеричных и скандальных ноток, столь присущих разным подростковым парочкам, в наших отношениях не было, и что меня, как человека по натуре флегматичного, не могло не радовать. В конце концов, нам обоим было под тридцать. Достаточный возраст, чтобы начать понимать если не все жизненные премудрости, то хотя бы какие-то прописные истины. Не цепляться друг к другу по мелочам, например. Казалось бы, просто как дважды два, но скажите мне, сколько пар разошлось из-за несоблюдения этой почти аксиомы?

На этом моменте можно подумать, что все наши отношения сводились лишь к совместному быту и общей постели, однако это не так. Мы неожиданно оказались в самом разгаре конфетно-букетного периода, причем, что удивительно, основным инициатором всей романтики был именно я. Никогда не считал себя сентиментальным человеком, но в эту совершенно безумную осень начал организовывать для своей пассии разного рода сахарно-сопливые приятности, типа походов в контактный зоопарк (Вика, как оказалось, очень любит животных) или долгих прогулок по набережной, не смущаясь ни длинных очередей, ни мерзкой мелкой мороси, что каждую осень стоит в этом болоте сплошной стеной. Единственно, что меня смущало – это закручивание гаек и ужесточение чрезвычайного положения в Городе. Кажется, брожения в обществе, несмотря на первые неудачи, вновь набирали обороты, о чём свидетельствовало возросшее количество патрулей нацгвардии на улицах и табличек «Закрыто» на дверях различных увеселительных заведений, что, конечно же, не могло не огорчать.

Если уж речь зашла о политике, то действительно, не всё было гладко в датском королевстве. Военная комендатура, во власти которой оказался Город, затянула с судебным процессом по делу зачинщиков бунта, рассчитывая чуть-чуть успокоить кипящие страсти, однако вышло всё наоборот. Тут и там на стенах домов выскакивали революционные граффити, разной степени уродливости, призывающие к сопротивлению и продолжению борьбы. С пугающей частотой в сети всплывали заголовки, сообщающие что патрули, несмотря на все меры предосторожности, всё чаще и чаще подвергаются нападениям. Жертвы росли с обеих сторон, а Город, как и почти три месяца назад, начинал напоминать пороховую бочку.

Я-то, конечно, за всем этим не следил. Мой жизненный цинизм никуда не исчез, несмотря на то, что в последнее время его броня, окружающая моё мировосприятие, дала, благодаря Вике, хорошую трещину. Я не верил во все эти светлые будущие, свободы, равенства и братства. У меня была какая-никакая работа, терпимая зарплата и любимая женщина, а посему вся политика посылалась мною далеко и надолго. Правда, про Вику то же самое сказать было сложно. Ещё в сентябре она выходила на улицу, правда, до боевых действий, слава Богу, не добралась, хотя очень порывалась. Вот и теперь, во времена наивысшего напряжения, она то и дело зачитывала мне какие-то, по её словам, очень важные новости о задержаниях тех или иных оппозиционных политиков, стихийных демонстрациях и громких заявлениях видных деятелей культуры и искусства. А ещё на собрания какие-то партийные бегала, Господи, идиотка. Человеку скоро четвёртый десяток пойдёт, а она до сих пор не понимает, что любая борьба с режимом – лишь крысиная возня под половицами старого дома, где молоденькие пасюки, охочие до власти, безуспешно пытаются скинуть большого и отожранного вожака, слишком засидевшегося на своём месте. Правда, суть в том, что крысы остаются крысами, какое бы положение в стае они не занимали. И от перемены мест в парламенте сумма не изменится. Хотя, мы не спорили об этом. Мне хватало ума переводить стрелки разговора, как только Вика заводила речь о событиях, относящихся к противостоянию жабы и гадюки.

Такое гадское время было. Запах всеобщего интеллектуального гниения, присущий любым политическим переменам, усилился настолько, что проник даже в отношения между двумя влюблёнными людьми. Однако фитиль дотлел лишь к середине декабря.

                ***

– Собирайся, – приказал я Вике, едва переступив порог.

Она удивлённо хлопала на меня заспанными глазами. Ещё бы, сегодня у неё заслуженный выходной. И поэтому, сонно обняв меня, вынужденного вылезать из тёплой постели и плестись на работу по декабрьскому холоду, ловя нейлоном шапки вязкий снегодождь, она умильно отвернулась к стене и продолжила сладко посапывать. Сейчас же, мой звонок в домофон (ключи я, дырявая голова, как обычно забыл), вывел её из царства Морфея, заставив предстать в одной ночнушке перед взволнованным возлюбленным, который едва ли пару часов назад хлопнул дверью и сейчас должен был впахивать в поте лица.

– Что случилось? – спросила она, наблюдая за моими метаниями по кухне. Я, честно сказать, никогда не эвакуировался, поэтому совершенно не имел понятия о том, что брать с собой. А потому в жадно раскрытой пасти спортивной сумки, которую я кинул на пол, уже виднелся пакет гречки, литровая бутылка минеральной воды и наши с Викой паспорта.

– Что-что, твои выступили, наконец. Сейчас захватят какой-нибудь крейсер да начнут по исторической застройке в центре палить.

Военная комендатура обосралась. Хотели как лучше, а получилось как всегда. Решили не кошмарить население сверх необходимости, нашли козлов отпущения, назначили высшую меру. А народ возьми, да и не согласись с этим. День едва перевалил за полдень, а город уже пылал. Я так и не понял, зачем они решили превратить казнь в публичное зрелище. У нас в Стране ведь уже почти как сто лет сложилась традиция кончать политических конкурентов тихо и без лишнего шума. Где-нибудь в подвалах, например. Но нет ведь, дёрнул их чёрт устроить из казни шоу, вспомнить славные традиции Средневековья. А головой подумать? Это ведь мало того, что наверняка противоречит каким-то там правам человека, это, что ужаснее, противоречит здравому смыслу! Ну и что вы думаете? Толпа смела жидкое оцепление и разметала нацгвардейцев по углам, несмотря на все их автоматы и крутые бронежилеты, а затем принялась творить бесчинства на улицах Города. Правда, висельников спасти не удалось. Всё-таки за те ценные секунды, потребовавшиеся на то, чтобы справиться с нацгвардией, ребятки успели испустить дух. Что же, тем лучше для революции. Живые герои ей не особенно нужны, а вот мученики – очень даже. Однако я слышал, подслушивая разговоры случайных прохожих, пока потея, летел до дома, что теперь восставшими массами действительно кто-то управляет. Какая-то дюже деятельная бабёнка взяла дело в свои руки и теперь, вместе со своим «отрядом» направляется к комендатуре, громя витрины и расправляясь с военными патрулями, что посмели встать у неё на пути.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, счёт времени идёт на часы и скоро в Городе станет жарко. Однако у моей пассии на этот счёт было своё мнение. Едва я рассказал ей о том, что творится на улицах, сонливость с неё, как рукой сняло. Во взгляде зажегся огонь, а в хребет как будто вставили стальной прут. Полупрозрачная ночнушка нежно-голубого цвета развевалась по сквозняку, лившегося из открытой форточки, отчего Вика становилась похожей на героиню древнегреческих мифов.

– Куда… собираться? – сглотнув на середине фразы, чтобы подавить дрожь в голосе, спросила она.

– Как куда? К нам.

Конечно, куда же мы ещё могли поехать. Туда, в небольшой городок в средней полосе Страны, где мы оба родились и выросли. В столицах и больших городах сейчас начнётся настоящее безумие, а про такие населённые пункты, как наша малая Родина все точно забудут. Займут его какие-нибудь очередные «красные», «белые», да хоть «серобурмалиновые», не важно. Постреляют парочку особо ретивых граждан из числа противников законной (или революционной, тут уж как повезёт) власти да и успокоятся на этом. А поэтому нужно бежать. Туда, на островок спокойствия и мирной жизни в огненном океане, в который уже готова была превратиться Страна. Туда, куда меня, как и её, словно корабль сквозь бурю, вел наш общий маяк. Маяк нашей памяти.

– Я никуда не поеду, – ровный, можно даже сказать злой голос. Решения, озвученные таким голосом, не подвергаются критике, не оспариваются и не становятся предметом дискуссии. Они просто выполняются. Всё, потонула каравелла.

– Да неужели?! И чем ты будешь заниматься? На баррикады полезешь вместе с этими сопляками? Как на том плакате, добровольцем запишешься? Да пойми же ты, под этими красивыми словами, о тирании и прекрасной Стране будущего кроется лишь мерзкая, продажная сволочь, также, если не больше, охочая до денег, как и те, кто сидит наверху. Положат взрослые дяди сейчас энное количество молодых и глупых, успокоятся, сядут за стол переговоров и попилят так, чтобы всем досталось. А погибшим на могилку – пластмассовый веник. Сколько раз уже так было, ну?! – орал я на неё, уже замечая поблескивающие в глазах слёзы.

Да, я сволочь. Да, циник и моральный урод, смеющийся над идеалами любимого человека. Но иногда, чтобы спаститого, кто дороже тебе всего на свете, его нужно именно высмеять. Оплевать, полить грязью, растоптать все его идеалы, всё то, во что он верит. И тогда он отступится, разочаруется, уйдёт с трудного и опасного пути, если не найдёт поддержку в глазах того, кому верил. Спрячется в доспех из холодного равнодушия и презрения к окружающему миру и людям, его населяющим. Станет хладнокровной, но всё-таки живой, рептилией, которой стал когда-то я.

Вот только я, слабак и трус, под спекшимся хитиновым панцирем, недооценил свою девочку. Разом высохли все слёзы. Разом отринуты все переживания. Сброшен с хрупких женских плеч груз сомнений. Теперь, когда цепь якоря, мешавшего ей без оглядки идти вперёд, обрублена, остаётся лишь одна дорога. Разрушен тот самый маяк, светящий светом детства. «Эспаньола» потонула и теперь, Джимми Хоккинс, загребая вёслами, плывёт, преодолевая морские волны, к Острову Сокровищ в одиночку. И нет в его шлюпке ни Сквайра Трелони, ни доктора Ливси.

– Подонок. Самый натуральный подонок, – тихо произнесла она. Из её голоса исчезли все эмоции. – Господи, какая же я дура. Ещё и спала с тобой! – резко развернувшись на пятках, она прошагала в спальню, громко хлопнув дверью, оставив меня оседать на кухонную табуретку.

Когда она вышла из комнаты, я всё также продолжал увальнем сидеть на стуле и созерцать линолеум.

– Чтобы ты знал: помогать людям можно не только бегая по Городу с автоматом в руках. У меня, между прочим, высшее медицинское… ты вообще меня слушаешь?! – заметив, что я всё также таращусь в пол, она перешла на крик.

– Гандон! – выплюнула она наконец, прежде чем пулей вылететь из квартиры.

А я остался. Сидел сиднем, слушая автоматные очереди за окном, поедая безвкусную гречку и запивая её горькой влагой сорокоградусной воды, резерв которой у меня всегда был на крайний случай припасён. Ну такой, знаете, когда тоска за горло берёт так, что аж навзрыд. И когда легче её проглотить полностью, впитать всё эту черную массу в себя, переварив её за два-три дня плотного депрессняка, чем бороться с ней, потихоньку целый месяц пожирая самого себя, чтобы потом всё равно сорваться в пучину самокопания.

Сидел, да. Дня два. А потом побрился, помылся, переодел заляпанную пятнами алкоголя и нехитрой холостяцкой еды майку и двинулся искать Вику.

                ***

– Костик?.. – не веря своим глазам, с тихим придыханием спрашивала у меня Вика.

А что я ей мог ответить?

– Да, Викусь.

Крики, визги, писки. И любимая женщина, висящая у меня на шее. Почти хеппиэнд какой-нибудь очередной голливудской лавстори, если бы не канонады выстрелов, доносящиеся из-за пределов полотнища белой госпитальной палатки, выставленной прямо посреди проспекта.

Даже говорить не хочу, каких трудов мне стоило найти её в Городе, рассеченном войной. Стоит лишь сказать, что потратил я на всю эту авантюру больше полутора суток и огромный пучок нервов. Факт в том, что единственным возможным выходом для меня было вступление в ряды бунтовщиков, так как простой гражданин, не принадлежащий ни к одному из лагерей, которым я всегда был, сильно рисковал схлопотать сразу две пули, вместо одной.

Вика тоже заметила серо-фиолетовую повязку, символ революционеров, на моём правом рукаве.

– Как же ты… ты ведь всегда… я хочу сказать, что тебе ведь всегда было плевать на всю эту политику, – она отстранилась, не убирая руки с моих плеч, одновременно пристально вглядываясь в моё лицо.

– Мне и сейчас плевать, дорогая. Гори они все синим пламенем, что бузотёры твои, что власть имущие.

Ещё одна медсестричка, коллега Вики, судя по всему, исподтишка подслушивающая наш диалог, при моих словах неодобрительно поморщилась.

– А зачем ты тогда вот это напялил? – моя женщина кивком указала на повязку.

Я улыбнулся.

– А разве не очевидно? Потому что мне не наплевать на тебя.

Вика немедленно покраснела и отвела взгляд.

– Давай поговорим об этом чуть позже, хорошо?

– Только за, – ответил я, кивком указывая на нашего невольного слушателя.

В глазах Вики заиграла улыбка и я видел, каких трудов ей стоило сдержаться и не рассмеяться в голос.

– Так значит, ты теперь возьмёшь в руки автомат и пойдёшь на баррикады, да? – возвращаясь к промывке инструментов, которые она побросала в беспорядке, едва увидев, как я зашёл в палатку, спросила Вика.

Подкалывает, коза.

– Ни за что. Я вон, проводку чинить пойду. Вояк-то у вас дохрена, готов поспорить. А электриков сто процентов нету.

Она всё-таки не удержалась и прыснула.

– А чего ты ржёшь? – стараясь говорить серьёзно, спросил её я. – Готов поспорить, что так и есть. Из автомата-то палить любой дурак сможет, а сколько из них правильно контакты припаять смогут? А? Что, поредела когорта-то преторианская?

Вика, всё также улыбаясь, резко повернулась ко мне, оборвав мою обвинительную речь долгим поцелуем.

Как раз за этим интимным занятием нас застал молодой парень лет двадцати, одетый в какую-то совершенно невзрачную гражданскую одежду с автоматом наперевес. На рукаве его, также как и у меня, болталась всё та же повязка.

– Виктория Леонидовна! – крикнул паренёк. С моей женщиной он уже явно был знаком. – Принимайте, тут ещё партия пришла!

– О Господи! – воскликнула Вика и, всплеснув руками, рванулась было к выходу, но на секунду остановилась около меня. – Костик, новые раненые поступили, тут сейчас дел невпроворот будет, так что ты беги. Дойди  до Л… проспекта, до перекрёстка и направо, там начальство сидит. Спроси, где помощь нужна, займи себя чем-нибудь короче. Позже встретимся, – и, чмокнув меня на прощание в щёку, выпорхнула из палатки.

И я пошёл. Дурак. Если бы я только мог знать, что произойдёт в ближайшие минуты. Но к счастью или к сожалению, Господь Бог не даровал мне дар предвидения.

Громкий гул мотора я заслышал, когда переступал через тела раненых по пути на Л… проспект. «Трёхсотых» было действительно много, поэтому, я прекрасно понимал, что до вечера у Вики будет дел невпроворот, а поэтому лучшим выходом сейчас было скоротать время за какой-нибудь нудной и рутинной работой. Чем я и собирался заняться, заглянув, прежде всего, к какому-то неведомому начальству и обозначив самому себе фронт работ. А гул между тем всё нарастал.

Едва завернув за угол какого-то старого дома, тёмно-коричневого цвета, старой застройки, которую можно встретить только в центре Города, я увидел источник шума. Боевой вертолёт камуфляжным шмелём несся на бреющем полёте, едва не задевая телевизионные антенны на крышах зданий. Ми-24, если я ошибаюсь. Едва достигнув перекрёстка, на котором замер я, не веривший своим глазам,  вертолёт повернул своё грузное, крокодилье туловище, уставившись дюзами ракетных установок в сторону медицинской палатки. А затем последовал залп.

Мальчишки, помогающие своим раненным товарищам, даже не успели понять, что собственно происходит. Не успели поднять свои игрушечные, по сравнению с громадой летающего монстра, автоматики, не успели дать даже слабеньких отчаянных очередей, когда огненный шторм из НУРС-ов накрыл их, не оставив от юных революционеров даже памяти. А затем, убедившись, что цель поражена, Ми-шка, страшно хлопая и гудя лопастями, с чувством выполненного долга, потелёпала по своим армейским делам.

Но я этого уже не замечал. С диким отчаянным воплем я, ведомый безумной. Едва живой надеждой найти того самого, единственного в мире важного для меня человека, ринулся прямо в пожар. До самого заката я разгребал горелые тряпки, отдирал плавящуюся резину от асфальта и ковырялся в асфальтовых воронках, оставленных авиационными ракетами. А потом стало всё равно.

Белый снег хлопьями падал на огни пожара, тихонько шипя, когда снежинки встречались с огнём. Белый снег – символ смерти и чистоты...

                ***

Звон металла об металл. Это спадают мои доспехи. Трещит по швам мой хитиновый панцирь, отваливается кусками маска, обнажая голую правду. Вот он я, стою перед вами, почти в чём мать родила.

Когда-то я, двадцатилетний юнец, обжёгся. Обжёгся сильно, плоть души прогорела до кости. Это было в первые месяцы моего пребывания в Городе, когда я, ещё глупым первокурсником, впервые столкнулся с настоящим гнилодушием, тем самым, что возможно только в больших городах. И ведь я трус, трус. Сбежал я от этой реальности. Воздвиг вокруг самого себя броню, настоящие бастионные укрепления и поклялся никогда не открывать ворота, не впускать в крепость ничего из внешнего мира, и не отдавать ему, сволочи такой, ничего из мира своего. И отдал. Отдал единственного человека, которого когда-либо по-настоящему любил. Выкинул его прямо под огненный каскад, не защитил, не уберёг. И поэтому все те башни и бойницы, все те неприступные каменные стены, все они прямо сейчас, на моих глазах ржавеют и гниют, осыпаясь серой известняковой пылью.

Душа моя подобна пепельному морю, затопившему берега. Но где-то там, под коркой золы и грязи, тлеет ещё искра живой души. Искра, образ той девушки, сумевшей всколыхнуть болото, в которое превратилась моя жизнь. Искра, из которой разгорается пламя. Пламя возмездия.

Сволочи, ублюдки и твари. Как же я вас ненавижу. Горите синим пламенем вы и ваш ****ский Город! Вы не достойный того, чтобы за вас сражаться. Вы все – насквозь гнилы и прочны и совершенно недостойный моей борьбы за вас. Но, чёрт возьми, я буду драться. Не ради вас, нет, пропадите вы пропадом! Я буду драться ради того светлого образа, что выжжен на моём сердце калёным железом. Ради самого воспоминания о доброй и светлой женщине, погибшей из-за своей детской и наивной мечты о том, что вас, человеческие презервативы, можно изменить к лучшему.

На моём рукаве развевается серо-фиолетовая повязка. Бьёт по моей спине приклад автомата. По какому праву я пущу оружие в дело? По какому праву будет щёлкать его затвор, выплёвывая раскалённые гильзы винтовочных патронов и отнимая одну жизнь за другой?

По праву памяти!