Хачатур Абовян об армянах

Хачатур Абовян об армянах.
Хачатур Абовян – (1805-1848) – армянский писатель, просветитель, педагог.
Х.Абовян, ПСС, V т., Иреван, 1950: «…Народ воспринял много слов и выражений из  азербайджанского и использует их». Там же, с. 48
 «Написал баяты с той целью, чтобы во время застолья, на меджлисах услаждать слух тюркскими (азербайджанскими) стихотворениями, чтобы армянских язык стал слаще. Ничто так не услаждает слух, как мелодия и стихотворение. Надеюсь, народ создает ещё лучше.» Х.Абовян, ПСС, II т., Иреван, 1948, с. 189
 «Каждый раз, когда хожу в гости, прогуливаюсь по городу, сосредотачиваю своё внимание и мысли на том, что больше всего восхищает народ. Каждый раз видел, как слепой ашуг вызывал у людей искреннее восхищение. Могли ли какой-то меджлис, застолье обойтись без саза? Говорили по-тюркски (по-азербайджански), а если не понимали, то просто погружались в эту замечательную атмосферу.»
Х.Абовян, Раны Армении, Иреван, 1939, с.с9
 «Половина нашего нового языка – тюркские слова… Они так понравились нашей нации, что песни, сказки создают на тюркском (азербайджанском), а в чём причина? В том, что это стало традицией.» Там же, с. 80-81
Армянский народный язык «… своей лексикой, формами полностью отличается от старого и во всём похож на азербайджанский. Во время разговора из уст людей слышишь не одно-два слова, а предложения, выражения.»
Там же, с. 41-42
«Тюркский язык у нас так распространён, что его понимают и женщины, и дети. Поэтому обыденное явление, что народ создаёт и читает стихи на азербайджанском». Х.Абовян, Нахашавич, Иреван, 1940, с. 48
 «Основное различие между древними и новыми языками – в произношении и синтаксисе. В этом отношении древний армянский язык (грабар) похож на европейские языки, а новый армянский язык (ахарабар) похож на азербайджанский». Там же, с. 45
Цитаты из книги Абовяна "Раны Армении"
Но этого, думал я, и сумасшедший делать не станет. Так, продолжая все время про себя раздумывать, заходя в гости или идучи по городу, часто со всем вниманием и сосредоточенностью мысли наблюдал я народ, – как он говорит, веселится, что ему более всего по душе. Я много раз видал, как на площади или на улице люди с великим восхищеньем толпятся перед слепым ашугом, слушают, дают ему деньги, а у самих слюна бежит изо рта.
Ведь на любом торжественном сборище или свадьбе никто и куска в рот не брал, если не бывало там сазандаров!
А певали по-тюркски, многие из них ни одного слова не понимали, но душа слушающего и созерцающего улетала в рай и вновь возвращалась.
Думал я, думал, да однажды и сказал сам себе: возьми-ка ты свою грамматику, риторику и логику, сложи их да и отложи в сторону, а сам сделайся таким же ашугом, как вон те, – будь, что будет, из рукояти кинжала твоего камень не выпадет, позолота с нее не сойдет. Когда-нибудь придет час, сляжешь ты и помрешь, и никто тебя добром не помянет.
Я видел, что уже мало кто берет в руки армянскую книгу, мало кто говорит на армянском языке. А каждый народ зиждется на языке и вере. Если и их потеряем – горе нам!
Сыновья-то наши растут ослами, никто об них не позаботится, школ не открывают, не обучают, одного хотят: всё отнять у нас, что нами честно нажито.
Пойди-ка ты в мечеть: каждый мулла, даром что нехристь, глядишь, собрал вокруг себя сорок-пятьдесят и больших и маленьких и с утра до вечера их учит, толкует им вопросы их веры. А наши только за своим удовольствием гонятся. Чье же деяние больше богу понравится, я вас спрашиваю?
И говоришь, и умоляешь — ухом не поведут. А сыновья наши такие же, как и мы, — как ослы жрут, как ослы растут. Сами мы несведущи, чтобы их обучать. А кто сведущ, уши заткнул. К кому же обращаться?
Если я вру — эй, все, кто тут! — запустите пальцы и вырвите мне глаза! Народ наш в таком жалком состоянии, обречен мечу и огню, все потому, что никто нам не объясняет, кто мы такие, какова наша вера, почему мы на этот свет родились. Слепыми приходим, слепыми и уходим. Вон курица тоже сто раз на дню когда воду пьет или крупку клюет, головой кланяется — да что ж от этого пользы?
Кто не знает, что есть на небе господь-бог, судия праведный? Но мы должны также знать, что делать нам на этом свете, чтобы судия тот нас не осудил. Не так ли, братцы, — сами посудите?
Я виноват, пусть так. Но ведь самый последний тюрк большую часть корана наизусть твердит, а я «Отче наш» прочесть не умею. Откуда же мне знать, где по кончине будет душа моя, где тело? Чему же мои бедные дети у меня научатся?
Да всего не скажешь.
Нельзя, конечно, совать себе палец в глаз, бить себя кулаком по голове да по щекам — но что же мне делать? Сердце мое разрывается, как вспомню жалкое наше состояние. Пускай они и меня, старика, научат и сыну моему дают образование, указывают нам путь, а не совращают с прямой дороги, не отталкивают от веры нашей. Да пусть я черту достанусь, пусть лишусь земли горсти и куска полотна, и церкви, и обедни, ежели им тогда не отдам за это все: глаз моих пожелают — глаза выну, отдам; сына захотят — и сына зарежу, в жертву принесу…
— Будет тебе разговаривать, сват Арутюн, — сказал староста, — кому говоришь, кому? Тысячи у нас всякого народа, которые ни грамоты не знают, ни силы ее. Наша звезда уже закатилась, какими пришли, такими и уйдем. Каждое твое слово — алмаз, да кому оно нужно? Вон у волка над головой читали евангелие, а он и сказал: скорей читайте, — стадо уйдет! «Билана бир, билмнана бин» — сказал тюрк («Разумеющему — раз скажи, неразумеющему — тысячу раз»). Кому станешь плакаться? Да кому и окриветь охота?