Бес попутал

Вечером в пятницу Семеныч остался один. Ну как остался — жену он выгнал. Не то что б ее не любил, но очень она достала его вопросом о зарплате. Да, вместо зарплаты он принес домой недопитую пол-литру. Да, это все деньги, что остались от получки. Ну что теперь, убить его, что ли?

В общем, Семеныч подумал-подумал, и дал жене в левый глаз. Потому что кулак был правый. А когда она убегала вниз по лестнице с дочкой на руках, кинул в нее сверху санки. Но промахнулся по-пьяни.

Конечно, он жалел об этом. Не о том, что промахнулся, а о том, что жена убежала. После водки хотелось секса, а женщины не было. И где ее было теперь искать на Рабочем поселке, эту женщину, полдесятого вечера в ноябре? Нет, он знал, куда жена убежала, к золовке, куда же еще. Но тащиться в снежной слякоти через две улицы? А смысл? Их там будет уже двое. Две злобных бабы. Не гляди, что одна — сестра родная. Да еще дочь.

А точно, дочь. Какой секс при ребенке в двенадцатиметровой комнатушке? Хорошо хоть мать к сестре съехала. Теперь и жена умотала. Баба с возу — кобыле легче.

Подожди, это что ж получается? Их там не две, а три бабы, да еще дочь. На девять квадратных метров. А я тут один на целых двенадцать метров. Квадратных. Хо-ро-шо!

Вечер сразу заиграл радужными бликами, как новогодняя елка в третьем часу ночи после застолья. Семеныч хозяйским взором окинул свою комнатушку. На широком, в четверть комнаты столе, на длинной зеленой скатерти сияла пол-литра. Слева от стола матово поблескивал квадратным экраном «Рекорд». Отличная штука, даром что с рук купили. Полировка как новенькая. Только динамик похрипывает, но пережить можно.

Но душа хотела чего-то другого, праздничного. С самого низа трехэтажной этажерки Семеныч выволок патефон и пачку пластинок. Взгромоздил чемоданчик на стол, откинул крышку и завис над пластинками, разбросанными по уже застеленному убежавшей женой диван-кровати. С одного из конвертов на него щурилась черноглазая чертовка с огромным шиньоном на голове и микрофоном у ярко накрашенного рта. Под ней белой вязью было призывно подписано: «Найди меня!». Аида Вертищева, — прочитал он пляшущие перед глазами буквы, и решил, что за это надо выпить. Залез коленями на стол, дотянулся до форточки. Там, на холодке, висела плотная сумка с продуктами: сало, колбаска, яички. Долго ковырялся за окном во тьме, слабо освещенной качающейся на столбе под жестяным колпаком лампочкой, пока, наконец, не нащупал скользкий шмат, осыпанный солью и чесноком, втащил его в комнату, сполз со стола, чуть не опрокинув пол-литра. Развернул сало, освобождая его от бледно-фиолетовой оберточной бумаги. Бумага была казенная, из магазина, но сало — свое. Тесть умел солить свинину отлично и всегда присылал в город с женою, когда она ездила проведать своих стариков. Правда, кабанчика забили совсем недавно, перед ноябрьскими, но все уже просолилось, есть было можно.

Семеныч нетерпеливо извлек из хлебницы буханку черного, нашел в загашнике у жены пару луковиц. За ужином на коммунальную кухню решил не идти, было немного стыдно за шум в общем коридоре и за санки, которые с грохотом скакали по ступеням.

Водка забулькала в граненый стаканчик, нежно мерцая в свете оранжевого абажура — настоящая «Столичная», 3-12. Напластал розоватых, с темными прожилками мяса, кусков сала, крепкого ноздреватого хлеба. На лук посмотрел, и решил пока не трогать. Со скрежетом, царапая пол, подтащил ближе к столу раскладное кресло, в котором спала дочка. Раскинулся в нем, на широких подлокотниках расставив — с одной стороны стакан с водкой, с другой — пепельницу и «Беломор». Выбил в рваное окошечко из пачки папиросу, резко дунул в длинный белый мундштук, трамбуя покрепче табак, чтоб не лез в рот, и закурил. Дым потянулся к раскрытой форточке, сизым туманом растекаясь над столом.

Наконец, опрокинул в рот сто жгучих грамм, жмурясь и задерживая дыхание, занюхал кусочком ржаного и тоже бросил его в рот вслед за водкой. Не торопясь взял из пепельницы тлеющую папиросу и глубоко, с наслаждением затянулся. Так, не выпуская папиросы изо рта, потянулся к Аиде, заманчиво поглядывающей на него с фотографии, вытащил из конверта черный кругляк и с пьяной тщательностью прицелившись, попал пластинкой на патефонный диск. Тихо поругиваясь, завел гнутой ручкой машинку, поставил никелированный рупор с иглой на пластинку и спустил рычажок.

Голос у чертовки оказался неожиданно звонкий, юный, почти подростковый:

Ищи меня, ищи меня,

Иди искать, иди искать, иди меня искать…

Семеныч слушал песню, покачивая закинутой на ногу ногой, выпуская в воздух струи сизого беломорского дыма. Когда песня закончилась, он выпил еще полстакана, закусил бутербродом с салом, и вновь запустил ее.

…На какой-то момент Семеныч выпал из реальности, а когда вновь вошел в нее, то бутылка была уже пуста. Как это случилось, он не помнил, и подозревал, что без нечистого тут не обошлось, но доказательств у него не было.

— Черт! — выругался он в полголоса и привстал, пошатываясь, чтобы еще раз завести понравившуюся ему Аиду. Но посмотрел в сторону окна и снова сел в кресло.

На фоне темного стекла четко выделялась кисть человеческой руки, одетая в белую перчатку. Рука высунулась в узкую щель, оставшуюся между подоконником и столешницей. Покачиваясь как кобра, она гипнотизировала взор Семеныча, задумчиво пошевеливая длинными тонкими пальцами. «Как у пианиста», — подумал Семеныч, вспоминая увиденный на днях по «Рекорду» концерт камерной музыки. Там пианист в белых перчатках азартно жал на клавиши похожего на зевающего бегемота рояля. Рука сложила пальцы в странную фигуру, слегка помахала ими, будто благословляя Семеныча, и скрылась в щель.

«Ни хрена себе допился», — подумал Семеныч, но все же под стол заглянул.

Под столом стоял карлик. Он был такой карлик, что ему даже не надо было нагибаться, чтобы стоять под столом прямо. Но руки у него были как у шимпанзе — то есть длинные, до полу. Собственно, именно этими руками в белых пианинных перчатках карлик и опирался на пол. Ноги, в отличии от рук, у него были короткие. Зато ступни — длинные. Практически такие же, как вся нога. На ступнях были одеты какие-то восточные тапочки с загнутыми острыми концами, на которых мотались пушистые бубенчики. Глаза из-под лохматых бровей поблескивали остренько и недобро.

От этого блеска Семеныч попятился от стола вместе с креслом. Пепельница звякнула на пол, и он автоматически потянулся за ней, а когда поднял, то карлик стоял уже у самой ножки стола — черной, дубовой, гнутой у основания капитальной ножки старорежимного обеденного стола, невесть из какой барской усадьбы перекочевавшего в эту коммуналку.

— Ты кто? — спросил Семеныч с тайной надеждой, что карлик исчезнет. Но тот ответил скрипучим неприятным голосом, впрочем, с доброжелательной ужимкой сморщенного бровастого лица:

— Бес.

— Оттуда? — вытолкнул из внезапно пересохшего горла Семеныч дурацкий вопрос.

— Оттуда, — подтвердил бес.

Внезапно Семеныча понесло.

— Видишь, — печально, и даже со слезой в голосе, сказал он, — жена меня бросила. Сижу вот один. Водку пью.

— Вижу, — односложно ответил бес из-под стола, с интересом разглядывая Семеныча, склоняя голову к левому плечу. Семенычу даже показалось, что тот его пожалел.

— Слушай, а бабы у вас в аду есть? — с внезапно вспыхнувшей надеждой спросил он гостя. — У вас их там наверно куча. Прислал бы мне одну, а?

Бес выдвинулся из-под стола, и стоял уже почти вплотную к Семенычу, у которого в голове зрел зловещий план. Он понимал, что никакой бабы из ада ему не пришлют, и вообще, все это пьяное видение, которое срочно необходимо разрушить, чтобы совершенно не трехнуться головой. Пусть даже не видение, но насмешливый взгляд карлика ему абсолютно не нравился. «Сейчас он шагнет еще шаг ко мне, и я ему вмажу!» — сладострастно подумал Семеныч и даже слегка подогнул ударную правую ногу, чтобы ловчее пробить бесу в тыкву. А тот, ничего не подозревая, шагнул вперед, прямо под удар.

Игравший по молодости в заводской футбольной команде бомбардиром Семеныч туго знал дело. Удар был внезапным и хорошо поставленным. Нога прошла насквозь насмешливого коварного карлика и въехала со всей дури в дубовую ножку стола. Бывший бомбардир взвизгнул, как раненый кабанчик на дворе у тестя, и в голове у него взорвалась новогодняя петарда, разбрызгивая яркие искры и дикую боль. Потом наступила полная тишина, в которой он лежал на полу, всматриваясь сквозь застилавшие глаза слезы в покачивающуюся за окном лампу фонаря.

В комнате было тихо, слегка пахло паленой изоляцией, и протрезвевший Семеныч внезапно понял, что это перегорели пробки. Кряхтя и постанывая от боли, когда пальцы правой ноги соприкасались с окружающими предметами, он, наконец, поднялся, и, подтянув к стене под щитком с пробками кресло, взгромоздил не него табуретку. Взобраться на эту Вавилонскую башню травмированному Семенычу было нелегко, но он это сделал. Уже абсолютно трезвый, он балансировал на табуретке, накручивая в свете трепетной свечи жучка на фаянсовую пробку, и уже почти накрутил, когда легкий вздох за спиной колыхнул воздух, и загасил фитиль. Семеныч возмущенно оглянулся назад, готовый обругать форточку за сквозняк…

На светлом покрывале дивана черным виниловым ковром были рассыпаны патефонные пластинки и на них белела в свете заоконного фонаря бледная фигура совершенно обнаженной женщины. Огромный шиньон занимал всю подушку, а незакрывающиеся глаза казались мрачными туннелями в иной мир.

Вавилонская башня под ногами Семеныча дрогнула в смертельной конвульсии, и чтобы не упасть, он ухватился рукой за щиток. Черт знает как он попал в гнездо от пробки. Все двести двадцать вольт и два ампера схватили его за неосторожный палец, как будто сто тысяч ос вонзили в него жала, а потом резкий удар отправил страдальца прямо в объятья исчадья Ада.

Больничный Семенычу не оплатили, потому что дело было по-пьяни. А когда его кто-то спрашивал, откуда у него такой здоровый фингал под правым глазом, он коротко отвечал: «Бес попутал».