Зло и спасение 16

ОБНАРУЖЕНИЯ НИЧТО


       ТРАНСЦЕНЗУС
(истинная и ложная имманенция)

Ничтоженье сущности всегда совершается как охлаждение эротического духа в танатической бездуховности мира, оплотнение (в смысле замыкания в сугубой плоти), увеличение пропа¬сти между материей и духом, претерпевшими инициальный разрыв в богоотпадении. Сущности целодуховны и вечны, ибо Абсолютная Сущность есть предвечный Бог-Дух. Духовна и вечна была первотварная сущность человека. Её ничтоженье на¬чалось с грехопадения. Ложью сатаны и грехом человеческим совершился первый разрыв духовного и плотского начал. От тех пор ничтоженье прогрессирует как всё большая акцентуация сугубой плоти, отдаление духа от впавшей в бездуховность материи, нарастание в человеке обездуховляющих процессов материализации: охлаждения во времени и грубого овеществления в плоти мира сего, — процессов танатических, противоположных накаляющим и расплавляющим процессам вдохновения. Дух есть свет и горение Эроса — в-духновение, или, иначе говоря, вдохновение. Вечность есть непрерывный эротический свет вдохновения, неоскудевающее творческое горение. Вечность есть Дух Бога, Дух Святой. Перво¬начальное идеальное Творение всё есть Свет и всё есть горение, поскольку вопреки отпадению твари пребывает в сверхтварной целодуховной реальности Логоса, в вечности творящего Духа Любви. В актуальном же порядке тварного бытия, процессы твор¬ческие, духовно-эротические, есть процессы расплавления остывшей материи пад¬шего мира, прорывы в здоровье вечности из болезни времени-к-смерти. В духовном горении Эроса совершается творческий акт. В этом огне и свете восстанавливает и познаёт себя сущность первотварная. Из этой же огненной стихии творче¬ства возникает новая сущность. Всякое творение человеческого духа есть новая тварная сущность, озарённая и согретая Эросом творца, и она принадлежит вечности тварного. Её содержательную конкретику осмысливает, определяет к вечности творящий дух Любви. Ничтоженье, наоборот, есть затухание духовного горения, охлаждение и оплотнение, утрата эротической воли к творческому акту, неспособность к восуществлению, тана¬тическая экспансия обездуховления.
Когда мы говорим о материализации духовного в грубой вещественности мира, мы имеем в виду не только погружение человека в чисто плотскую жизнь, но и отлетание духа от материальных воплощений духовного творчества. Материализация духовного почти невозможна. Бердяев писал о трагедии человеческого творчества в падшем мире, не знающем первичных духовных форм, принуждённом схватывать и останавливать летучие творческие вдохновения в формах отяжеляющей и охлаждающей материальной предметности: в картинах, скульптурах и зданиях, в многословии книг и многознаковости партитур. Мысль Бердяева о том, что дух не узнаёт себя самого в материальных плодах творчества, о неизбежном охлаждении творческого горения в процессах материальных воплощений, о трагическом несоотвтетствии материальных фактов творчества их духовному первообразу, — эта радикальная мысль, при всей её нестерпимости, есть мучительная правда для каждого творца.
Страшное следствие грехопадения сказалось именно в утере человеком способности схватывать и удерживать, как таковые, первичные духовные формы своих вдохновений. Некая таинст¬венная способность целодуховного воплощения — теургическая сила — утрачена в результате познания зла. Способность эта стала трансцендентной человеку, утратившему Рай. Материя мира утратила свою первотварную тонкость и одухотво¬рённость, огрубела и охладела. Поэтому и во всех материальных воплощёни¬ях творчества, даже в самой Любви, дух неизбежно охлаждается, тускнеет, его присутствие умаляется. Человек выпал из вечности во время, и то, что могло воплощаться в вечности как духовное целое в молниеносной вспышке творческого вдохновения, в мире грубой вещественности и времени-к-смерти потребовало долгого и тяжкого труда материальных реализаций без надежды на полную адекватность воплощения. Человек-творец способен угадать новую сущность в единый миг духовно-эротического озарения, вдохновенным воображением охватить её целостно в раскрывающемся мгновении вечности, но он не в силах остановить это мгновение, вернее, не способен целиком изойти в вечность, где нету долготы времени и где не существует внеположности творения творцу. Как человек падший, творец обречён падать, возвращаться в долготу времени из мгновенного прорыва в вечность. Чтобы сохранить хотя бы бледный образ первоначального вдохно¬вения, он вынужден вы¬рывать его, иногда по частям, клочками, у быстро остывающего чувства, у неудержимо затуманивающегося воображения. Творец вынужден опредмечивать явившееся ему духовно-вечное в формах обездуховляющей материи, продираясь через тяготу времени и сопротивление материала, нередко теряя в процессе охлаждения то, что уже видел в первичном творческом огне. Человек-творец осуждён грехопадением на борьбу с неизбежно обкрадывающей материализацией*.
В творческих взлётах, в духовной сосредоточенности и отрешенности от мира, в мучительном труде воплощений человек-творец ищет и находит максимально возможную прозрачность вторичных материальных форм, через которые тогда наиболее сильно просвечивает первичная форма духовная. Творя из бедности земных сил и средств, человек силой вдохновения и мастерства стремится удержать вечное во временном, запечатлеть хоть частицу неземного в земном. Он мучительно прорывается к тому, что стало для него трансцендентным, он ищет путей транс-цендирующих. Трансцендирование есть вектор духа, вектор процессов очтоженья, устремления к сущности, которая в вечной полноте и совершенстве всегда оста¬ётся по ту сторону мира времени, потому что Абсолютная Сущность есть Бог, в котором нет ничего от времени, в котором всё вечно. Ничтоженье — процесс обратный, его вектор — ложная имманенция, закупоривание человека в плотском эго и мире времени-к-смерти.
Трансцендируя, человек ищет в себе росток вечности, отыскивает себя подлинного, свою связь с Богом. «Ты создал нас для Себя, и неспокойно сердце наше, пока оно не найдет Тебя» (Бл. Августин). Трансцендируя, человек одновременно переживает зов Бога внутри себя и свою принадлежность Богу по ту сторону времён. Трансцендирование — требование ответа на жгучее вопрошание о себе самом, о своём назначении и бессмертии, о том, возможно ли для человека личное бессмертие. «Весь путь экзистенции есть путь в трансценденцию. Само наше бытие ведет нас за свою черту, по ту сторону, в трансценденцию, ибо, будучи вопросом, оно естественно ищет ответа, который кроется в Боге»*. Трансцензус есть исход человека из себя падшего, но парадоксально этот исход совершается не через самоисступление, а через самоуглубление. «Не иди во вне, — говорил Бл. Августин, — иди во внутрь самого себя»*. Человек находит трансцензус не вовне, а внутри, не исступая в наружность мира, а погружаясь в собственный дух. Именно в трансцензусе и только в нём совершается сущностная, то есть истинная имманенция. Через трансцензус человек усваивает вечность, раскрывает и вновь делает внутренне присущей себе частицу первотварной Богочеловеческой Жизни. В трансцензусе человек раскрывается, давая в себе место Богу. В процессах ничтоженья совершается и закреп¬ляет¬ся ложная имманенция, закрываются духовные глубины, человек исступает из своей сущностной подлинности, порывает связь с Богом. Ложно имманируя, то есть не трансцендируя, человек усваивает себе лишь естественный порядок бытия, лишь греховный мир в дурной бесконечности его соблазнов. Так он закрепляет собственную падшесть, делает внутренне присущим себе бессущностное бытие-не-бытие, пораженное ничтоженьем. Усваивая же бессущностное, человек и сам всё больше теряет сущностные черты, неудержимо разлагается, отдаляясь от Бога.
«Я не от мира», — говорит Иисус Христос /Иоан. 17, 16/, поэтому «...дружба с миром есть вражда против Бога! Итак, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу» /Иак. 4, 4/. В категоричности этих слов нет ненависти или призыва к ненависти, но есть непреклонное религиозное требование мира иного, ибо мир сей, каков он есть, не есть мир Божий, и дух человеческий не может принять его как абсолютную и окончательную данность. В падшем Творении всякое что неотмирно, ибо всяческие тварные что восходят к абсолютному ЧТО (!!!!! НЕ ТРОГАЮ, НО НАДО ЧТО-ТО РЕШАТЬ) Бога, а мир сей — не от Бога, он от-Бога-отпадение. Всякое что в мире есть ост¬ровок сущности в океане преобладающего бессущностного, и всякое что не только непопулярно, непрестижно, непонятно, но даже враждебно миру, нередко гонимо и истязуемо миром. Бессущностное же, ничто, наоборот, обнаруживает себя именно как преобладающее мирское, как тор-жествующее и соблазняющее, пленяющее и пленящее человека. Тяжкая, но неопровержимая истина заключена в словах Иоанна: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир в том нет любви Отчей; Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира (сего)» /1 Иоан. 2, 15–16/.
Сам человек отначала этого мира есть человек больной, зараженный злом. Болезнь падшести и зачала этот больной мир. Через человека в Творение вошло зло: время, страдания, смерть. Само овремененье вечного связано с грехом человеческим. До грехопадения мир был здоров. Он был чист и вечен, он был бессмертен и совершенен в красоте. Это был мир иной. Почему мы так уверенно произносим: здоров, чист, вечен, бессмертен, совершенен? Ведь мы не здоровы, не чисты, не бессмертны, далеки от совершенной красоты! У нас нет сущностного знания ни о вечности, ни о бессмертии, ни о совершенстве. У нас есть непреодолимое возмущение смертью, болезнью, у нас есть неискоренимый протест против нечистоты жизни, против сиюминутности всего житейского, в нас живёт непобедимое отвращение от уродства. Значит некое смутное веденье, которое не извлекается из наявного мира (из Dasein), — веденье-память, веденье-ощущение, веденье-интуи¬ция, — у нас осталось. Веденье это не больше нашей веры, но оно укрепляет нашу веру, настойчиво твердя нам о чистоте и здоровье, о бессмертии и красоте, о симметрии и гармонии, — о мире ином, совершенном, который был изначально вручён во владение совершенному человеку и пал вместе с человеком, утра¬тил совершенство по его вине. В отношении человека мир есть пассивное начало, не способное к самооздоровлению. Только че-ловек имеет в себе духовную силу к частичному оздоровлению мира. Из всей твари один только человек способен очтоживать падший в ничтожество мир, и потому он ответствен за состояние мира. Если в человеке преобладают процессы вдохновенные, движения творчески-трансцендирующие, то он оздоровляет мир вокруг себя. Если же человек закрывается в ложной имманенции, то он расчеловечивается в бессущностном, ничтожится сам и ничтожит мир. Трансцензус есть противление падшести, свободное отвержение «мира», пораженного ничтоженьем. «Творчество вполне принимает и блюдёт евангельскую заповедь — не любить “мира”, ни того, что в “мире”. Творящий чувствует себя не от “мира сего”. Творчество есть преодоление “мира” в евангельском смысле...»*.
Истинная имманенция есть трансцензус — искание и узрение во вдохновенных творческих процессах образов мира иного, предчувствие, предуготовление и усвоение себе Царства Божия в символике предваряющей духовной экзистенции. Ложная имманенция есть рабское согласие на падшесть, усвоение себе падшего мира, усугубление ничтоженья, закрепление власти бессущностного в процессах, прямо противоположных вдохновению, процессах обездуховления.


               ТИПЫ ОБНАРУЖЕНИЙ НИЧТО
               
1. Воля к бездарности

Вся человеческая, а следовательно и мировая, жизнь поражена порчей танатической чёрной воли к ничто. Как потенция разложения сущности, ничтоженье действует на всех уровнях экзистенции, но обнаруживает себя различно.
Чаще всего ничтоженье обнаруживает себя в человеке волей к бездарности. Духовно-эротическая воля и конкретные дары Благодати Божией ниспосылаются всем. Их зовы особенно сильно ощущает человек в юности, когда его эго ещё не развилось, не овладело им до степени тиранического властвования, когда незрелая плоть его ещё не успела погрязнуть в соблазняющем притяжении мира. Никогда так ярко и напряженно, как в юности, не испытывает человек такой могучей воли к Любви и к Эросу творчества. Зовы Эроса и благодатных даров в начале жизенного пути буквально кипят в человеке, порождая в нём самые смелые мечты и планы. В юности все мы готовы «своротить горы», «сотворить чудеса». В начале жизни мы остро ощущаем в себе то, что впоследствии с горечью поминает лермонтовский Печорин: «...верно было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные». Юность излучается из нас светом превышающего Знания, «что жизнь не может быть скучна и обыкновенна, она должна быть волшебной, похожей на истинное предчувствие её, которое существует в детском и юношеском сердце» (Платонов А. Джан). Так оказывает себя богоданная воля к гениальности. Необъятные силы души, прилив которых каждый испытывает в юности, — это и есть «дыхание жизни», переживание назначения, духовная воля к эротическому восуществлению.
Однако время течёт стремительно, наступает взросление, и мечты молодого человека сталкиваются с первыми трудностями зрелой жизни. Богоданное эротическое тяготение к сущност¬но¬му самораскрытию и самовыражению наталкивается на танатичность мира, на окаменелости накопленного бессущностного: равнодушия и иронии, завистливой злобы тех, кто не сумел сущностно состояться, формализма сухих установлений и норм безбожного социума, прописной морали долженствований перед жизнью материальной — родом, коллективом, государством. Молодой человек переживает первые тяжелые разочарования. Он начинает понимать, что обыденности, которая уже обступила его со всех сторон, не нужна его внутренняя правда, его сущностное самораскрытие, то уникальное назначение, которое он имеет от Бога. И действительно, жизнь ма¬териальная, которая от грехопадения первых людей есть ничто, не-бытие, время-к-смерти, и которая в каждый отдельно взятый момент этого времени есть уже продукт далеко зашедшего ничтоженья, совершенно не заинтересована в изъявлении и утверждении человеком его уникального тварного что. Жизнь тоскует по Эросу, но прозябает в рабстве у Танатоса. Глубина бытия, скованная в узилище бессущностного эго, страдает, она жизненно нуждается в оздоровляющем сущностном действии эротического духа, воли к что, но этого не видит поверхностный взгляд и этого не знает грубая вещественность сугубой плоти, захваченная потоком бессмысленного времени, расплющенная каменной тяжестью материализации. Материальная «жизнь» есть лишь бессущностная «скорлупа» Жизни, лишь природа без сущности, ибо она знает только голое самовоспроизведение и тяжкий труд в поте лица ради выживания и нового самовос¬произведения. Тягота бессущностной материи есть рок падшего мира, идущего искупительным путём. Но одною только житейской борьбой, голым преодолением материальной тяготы искупление не совершится. Этого не понимает большинство вступа¬ющих в жизнь людей. Никто не подсказал им этого, никто не научил видеть и сознавать глубинную нужду бытия в осво¬бождении от «скорлупы» через сущностное самораскрытие каждого человека.
Испытание обыденностью, не только безразличной, но часто прямо враждебной всему, что выходит за куцые рамки её эго-истических плотских интересов, — это испытание становится крахом для подавляющего большинства тех, у кого в юности была духовно-эротическая воля, были порывы к творческому самораскрытию. Даже у большинства так называемых «веру¬ющих» христиан чаще всего отсутствует духовная воля к сущностному самораскрытию в актах творчества. Церковь не благо¬словляет в человеке почин творческого самораскрытия. Она до сих пор главным образом озабочена лишь тем, чтобы человек по¬нимал себя грешником, помнил свою вину перед Богом, чтобы он молился, посещал церковную службу и исповедовался. Церковь заботится прежде всего о том, чтобы человек не делал или как можно меньше делал дурного, но она слишком мало озабочена тем, чтобы человек делал что-то подлинно сущностное, чтобы жизнь его озарялась светом конкретного духовного смысла, светом эротическим.
Жизнь не может достичь своей собственной сущностной глубины, не может совершиться как бытие, через одни за¬преты. Жизнь, для того чтобы она обрела бытийность, нуждается во вдохновении, оправданности светом смысла созидательного, духовно-эротического. Мацейна очень точно определяет это как призванность экзистенции: «Экзистенция призвана. Она есть не заброшенность, но призвание, которое предполагает свободное принятие, ответственность и необходимость оправдан¬ности»*. Оправданность жизни даёт только Эрос, только творящий дух Любви. И Церковь, как великий духовный учитель человечества, должна была бы раскрыть в Эросе универсальный спасительный смысл жизни, показать, что между творчеством и Спасением нет противоречия, нет «колючей проблемы» (арх. Киприан), что именно творчество, и только оно, есть путь спасения души. Церковь должна благословить все творческие дары человека, ибо всё это дары духовные, дары благодатные, Дары Духа Любви Божией**.
Творчество — духовное делание — трудно. Оно не имеет законного места в обыденности, ибо обыденность есть жизнь материи, а материя эго-истична, поражена ничтоженьем, раздавлена танатической бессущностностью, и законы материальной «жизни» суть законы смерти, безжалостный диктат Танатоса. Обыденность узаконивает только то, что может иметь обыденный смысл, то есть смысл материальный. Творчество в падшем мире есть всегда восстание против обыденности, сопротивление косной материи мира, духовно-эротическая борьба с раздавливающей тяжестью Танатоса. Творчество совершается, как борьба за смысл против бессмыслицы, как исполнение Христова завета родиться свыше, родиться в Духе Любви. Но материальная «жизнь» знает только плотское рождение. Слова вочеловечившегося Бога ничего не значат для царства материи, материя не понимает их, не желает признавать над собой никакое «свыше», и потому материальная жизнь, — жизнь семьи, рода, даже социума, — не раскрывает перед человеком спасительный смысл творчества. Только Церковь — обиталище Духа Святого — могла бы вернуть человеку смысл и силы для творчества. Церковь Христова есть Церковь святых. Все, кто чувствует себя братьями во Христе, святы, но, тем не менее, Церковь всегда настаивала на делах послушания, видя лишь в этом путь Спасения. Сегодня, однако, для нас уже совершенно ясно, что путь к Спасению не совершается в послушании, а только в творчестве, что и монашеское послушничество эффективно лишь как духовно-творческий процесс, а не как формальное предписание. Творчество есть высшее послушание человека Воле Создателя. Человек сотворён свободным и духовным, «имеющим дерзновение к Богу», поэтому только в свободном духовном само¬изъ¬явлении он рождается свыше, раскрывает и восуществляет себя как ценность, созидает и охраняет ценности.
Человек сотворён творческим, и поэтому только через творчество он возвращается к Богу, то есть вспоминает, осознаёт и раскрывает в себе божественную основу тварности.
Церковь до сих пор опасается творчества, потому что видит возможность злого, небогоугодного творчества. Но творчество не может быть небогоугодным, ибо творящей силой обладает только дух Любви. Только духовно-эротическое делание есть творчество, а тварный Эрос всегда от Бога, ибо только в Боге Эрос несотворённый, только в Боге Дух Неизреченной Любви. Нет никакого иного первоисточника эротической воли кроме Бога (мы имеем в виду не эротическую потенцию, бессильно присутствующую в мэоне наравне с потенцией танатической, а именно Волю, непоколебимую активную Волю Эроса, которая только и есть Дух). Нет среди твари Божией иного плотского носителя эротического духа кроме человека. Всё, что в чело¬веке от Духа Божия, угодно Богу. Кто в Духе Божием, тот не может вершить злое, ибо он водим Духом. Апостол Павел с кристальной ясностью раз и навсегда установил это в послании к Галатам: «Если же вы духом водитесь, то вы не под законом». Это означает, что Дух Божий, Дух Святой, Дух Любви, действуя в человеке, пере¬живается им как абсолютный и абсолютно ненасильственный «закон». «Нравственный закон внутри нас», так восхищавший Канта, и есть эротическая воля, дух Любви, дарованное нам от Бога «дыхание жизни».
«Закон» Духа — это устремление к сущности и творческая свобода, а потому всякое делание духом и от Духа есть творчество, а значит, путь к Спасению. Путями спасительными должны быть признаны, и как таковые освящены, все творческие свершения человека: творчество святости, творчество любви, творчество красоты, творчество познания, творчество милосердия. Всё это есть роды делания духовного, все они требуют служения, все они есть в той или иной мере схима и отвержение соблазнов мира, раздавленного бессущностным. Вместе с тем дела творчества есть, по мере сил человеческих, и очтоженье искалеченного ничтоженьем мира, частичное восстановление и утверждение его боготварной основы, исполнение Божией Воли, пусть и бледное, но воплощение первотварной Божией идеи о мире и человеке.
Мы говорим — всякое творчество есть духовное делание, подразумевая, что только делание в Духе Божием и может носить имя творчества. Однако Церковь, за исключением редчайших цер¬¬ковных мыслителей, до сих пор не освятила и даже не раскрыла подлинной сущности творчества. Она и сегодня далека от мысли о творчестве, как единственном истинном пути Спасе¬ния, хотя в религиозно-философском наследии все эти важнейшие мысли давно уже содержатся. Но религиозно-философская мысль малодоступна, не в последнюю очередь потому, что Церковь до сих пор боится свободомыслия как ереси и держит человека во власти Закона и послушания, не рискуя выпустить его на свет духовной свободы. Тиллих считает, что: «Церковь — это то место, где действие любви преодолевает демоническую силу объективизации — превращения людей в объекты, в вещи»*. Смысл, вкладываемый Тиллихом в понятие «объективизации», очевидно соответствует бердяевскому понятию объективации, которое в нашем контексте раскрывается как болезнь вещности. Действительно, истинно церковная жизнь обладает великой духов¬ной силой преодоления объективирующей болезни вещности. Но человек не живёт в Церкви, он живёт в мире, в мире проходит бoльшая часть человеческой жизни. Вы¬ходя из Церкви в мир, он вновь оказывается брошенным в вязкое болото объективации, она поджидает его прямо у выхода из Церкви, преследует и безжалостно овеществляет его на каждом шагу его повседневной жизни. Из Церкви человек должен выносить в мир благословение на творчество во всех его видах, на творческую свободу, тогда он сможет противостоять объективации, бороться с болезнью вещности, тогда он почувствует в себе силу очто¬живать мир. Но Церковь и по сей день склонна скорее благословить послушного обывателя, который регулярно ходит к мессе, но целожизненно подчинился материальному порядку объекти¬вации, чем дерзкого творца, который этот порядок отвергает.
Входящий в жизнь человек, даже если он сын Церкви Хрис¬товой, оказывается никем не поддержан в некрепких своих творческих порываниях. Воля к гениальности — ангел-хранитель свободной и творческой сущности человека — зовёт его к духовному самораскрытию в Эросе, а окружающая обыденность отве¬чает ледяным безразличием Танатоса. И чаще всего в человеке сламывается или вообще не успевает сформироваться творческая воля к сущности. Его тихо и незаметно начинает пожирать бессущностное, угашая эротический огонь духа и заполняя образующуюся пустоту танатической волей к бездарности, то есть тем же самым безразличием и неверием в нужность творческого самораскрытия, каким встретила его окружающая жизнь. Реализовывать и преумножать творческими всходами посеянные в него благодатные дары (а они бесчисленно разнообразны, всегда неповторимы и спосылаются каждому!), у человека просто нет сил, ибо силы черпаются из горения Эроса и осмысленности, а эротический дух угашен и смысл не раскрыт.
Если сама Церковь — духовный центр мира — не заботится о вменении человеку его духовно-творческого предназначения, то чего ждать от семьи, которая в силу своей материально-социальной природы погружена в обыденность?! Лишь в редких случаях и, как правило, в тех семьях, где духовная культура и творческое служение утвердилось через судьбы старших поколений, молодой человек может надеяться получить духовно-творческую закваску. Большинству же просто нет спасения от воли к бездарности, этого самого распространённого типа ничтоженья сущности, — «всякий распад начинается с воли» (Бродский).
В нераскрытости смысла творчества, в духовном вакууме обы¬денности человек слабеет и пустеет, а пустея, начинает искать самозаполнения в призрачном мире бессущностного: в скоро¬преходящих и никогда не насыщающих впечатлениях, в вечной охоте за развлечениями, в беспрерывной заботе о деньгах, ибо фиктивные «ценности» бессущностного жизнь продаёт за цену денег, этой величайшей фикции среди фикций.

2. Воля к прельщениям
(дух и объектность, кайрос)

Так из воли к бездарности, этого первого этапа ничтоженья, который представляет лишь паралич духовно-эроти¬ческой воли к сущности, может возникать и возникает уже активная бездуховная воля — воля к прельщениям.
Воля к прельщениям никогда не связана с духом и духовным. Дух есть Любовь, Эрос, и он реализует себя как сила эротической воли к сущности. Воля к прельщениям, напротив, произрастает именно на cлабости Эроса, на угасании эротической воли. Дух не может быть навязан внешней силой, он должен быть привлечён внутренней волей. Сошествие Святого Духа на Апостолов было не только Божией Волей, но и могучим напряжением их собственной религиозной воли, дерзновением к Богу, прорывом Эроса сквозь танатическую «скорлупу» грубой вещественности. «Сошествие Святого Духа в нас необходимо предполагает не только наличие покаяния, но и дух пророческий, т. е. творческое вдохновение»*.
Духом нельзя пользоваться пассивно-потребительски. Дух стяжается только дерзновением, только вдохновением, и в духе можно только творчески-активно жить. Не бывает пассивно-потребительской Любви, Любовь всегда твроческая, и всякое творчество есть Любовь. Прельщения же связаны с пассивностью и пассивным потреблением.
В богоотпадении всё сущностное сделалось для человека трудным. Дух есть Эрос, сущность, сама первотварность челове¬ческая. И потому Дух есть трудность. Его нельзя охладить и оплотнить, нельзя превратить его в объект. Дух неподвластен объективации. Великое заблуждение — думать, что возможна духовная жизнь в собирании и потреблении духовных ценно¬стей, как объектов. Духовное потребительство, весьма распространено в современной «культурной среде» как коллекционерство, формирует тип культурного обывателя, — усерд¬ного книгочея и библиофила, прилежного посетителя выставок и концертов, за¬яд¬лого театрала или филофониста. Но культурный обыватель, сколь бы «возвышенным» он ни казался окружающим и самому себе в сравнении с обывателем обычным, так сказать «животным», отличается от него только бесплодной эрудицией и пустыми амбициями. У Бердяева есть очень точная характеристика: «...людьми, которые более потребители, чем творцы, создается отвратительная снобическая атмосфера, которая свидетельствует о рабстве человека, об утрате свободы духа вследствие душевных усложнений и уточнений, вследствие найденной возможности жить пассивными отражениями, при сознании большей высоты и значительности этой жизни, чем жизнь обыденных людей, человеческих масс. Тут страшное самоутверждение сопровож¬дается утерей себя»**. Вот как видит проблему духовного потребительства Ницше: «Людям по большей части кажется, что они делаются более высокими натурами, давая воздействовать на себя… прекрасным, спокойным предметам: отсюда погоня за Италией, путешествия и т. д., всяческое чтение и посещение театров. …Так же уходят люди и в великую природу: не для того, чтобы находить себя, а чтобы утрачивать и забывать себя в ней. “Быть-вне-себя” как желание всех»*.
Духовное потребительство есть одна из форм болезни вещно¬сти и неизбежно развивается в прельщение.
Дух Эроса не живёт в объектах, он отлетает от всего, что объ¬ективировалось, вышло из экзистенциальной сферы субъективного, вдохновенного, от всего, что стало формальным, пассивно-потребительским, то есть обросло панцирем холодной объектности. А этим панцирем склонно обрастать всё: не только наши творческие свершения, но и сама наша Любовь, наши интимнейшие отношения с близкими нам людьми. Эрос слишком летуч для мира времени, время не выдерживает эротических накалов, охлаждает их, объективирует. Акт духовного творчества, таким актом может быть не только со-бытие художественного или научного творчества, но и Любовь человека к человеку, и сострадание, и жертвенный подвиг, и подвиг аскезы, — есть пробоина в мире времени, выход в вечность. Выход этот сопровождается высоким накалом и ускорением духовного темпа экзистен¬ции, сущностно открывает человека миру нетленному, вечному, и одновременно делает его ранимым и страдающим, тонко уязвимым для мира времени-к-смерти, ибо само касание вечности есть в этом мире не только вдохновение и экстаз, но и боль, сса¬дина стремительного Эроса о медленность времени, ожог духов¬ного зрения, сделавшегося в мире времени сумеречным и вдруг «ослепляемого» вспышкой вечности.
Тиллих обращает внимание на то, что древние греки имели наряду с хроносом, понятием «формального времени», ещё и понятие «подлинного времени», которое они называли кайросом. Современный немецкий христианский энциклопедический словарь «Worterbuch des Christentums» следующим образом интерпретирует понятие кайроса: «...im Hier und Jetzt den rechten Augenblick (Kairos), in dem sich uns Gottes Wille immer wieder neu zeigt, zu erfassen und das Richtige zu tun»* Тиллих трактует кайрос как «момент, исполненный содержания и смысла»**, «момент полноты времени»***. Мы, однако, не можем согласиться ни с трактовкой кайроса в словаре, ни с его трактовкой у Тиллиха, ибо как в первой, так и во второй, кайрос представляет часть времени, некий высший его момент. С нашей точки зрения кайрос — это поистине гениальная языческая интуиция о том, что, как раз, прямо противоположно времени. Кайрос не есть момент полноты времени, ибо он вообще не есть момент времени. Человеку, пленённому миром времени-к-смерти, всё представляется временным, и всякое явление измеряется для него долготой вре¬мени. Но прорыв в вечность, который соверша¬ется в духовно-творческом взлёте, есть, как уже было сказано, пробои¬на в мире времени, не остановка времени — оно неостановимо — а выход из времени. Время течёт неостановимо, оно неспособно ни к каким накоплениям смысла, ибо само же его и отрицает. Часы про¬должают тикать, время капает, но человека, охваченного ду¬ховно-творческим экстазом, человека, который достиг кайроса, духовно нет в том мире, где неостановимо капает и утекает время. Падшая плоть удерживает человека в мире, но творческим духом он вырывается из плена времени-к-смерти. Дух даёт возвышающую силу созерцать и переживать вечность. Кайрос — это действительно момент «исполненный со-держания и смысла», а ещё точнее, момент исполнения смысла, но слово «момент» не имеет здесь значения отрезка времени, ибо и сам смысл, единственный без-кавычечный смысл человека, за¬ключается в том, чтобы вырваться из убийственного течения време¬ни. Как и в ситуации с «мгновением» начала Творения (см. главу этой книги «Пресвятая Троица»), определение кай¬роса, как «момента» — это лишь вынужденность нашего сознания, бессильного вместить то, что запредельно времени, лишь условность нашей речи, не способной выразить то, что совершается вне времени. В действительности кайрос есть прорыв сквозь время в вечность, точка соприкосновения экзистенции с трансценденцией, победа духа над временем, ослепительная вспышка богоединства, и она даруется человеку в предельных напряжениях духовно-эротической воли. Кайрос молниеносно мгновенен, для мира времени он практически незаметен, но в самом себе, он аб¬солютен, вечен.
Победа духа над временем временна, ибо падшая плоть остаётся заложницей грубой вещественности, падшему человеку не дано окончательно перейти в вечность, не дано удержать кайрос в качестве непрерывного всеохватывающего бытия. Поэтому кайрос мучителен. После экстатического касания вечности, после захватывающей стремительности духовного взлёта, после несравненной полноты духовных переживаний кайроса, освобождающего от времени, мучительно вновь погружаться во время. Соприкосновение с миром времени-к-смерти либо невозможно, либо превращается в жгучее страдание. Возможно ли было Рембрандту возвратиться в жестокое отчуждение мира после света Любви и прощения, пережитого им при сотворении «Возвращения блудного сына»? Какими глазами должен был глядеть на свой американский юг Уильям Фолкнер, пставив последнюю точку в романе «Свет в августе»? Мог ли жить дальше Умберто Джордано, после того как написал к своему «Андре Шенье» арию Мадлен — «La mamma morta»? Мог ли Герман Мелвилл сойти с мистического парусника «Пе¬код» и влиться вновь в пёструю толпу повседневной жизни? Оставалось ли Чайковскому место среди живых после его «Патетической симфонии»? Эти мучительные вопросы знакомы творцу, ибо каждый творец на пиках своих вдохновений, касается вечно¬сти, достигает кайроса, и каждый обречён вновь падать во время. Кюхельбеккер восклицал в отчаянии:
О, Дельвиг, Дельвиг, что награда
И дел высоких и стихов?
Таланту что и где отрада
Среди злодеев и глупцов?
В «ослеплении» вспышкой вечности, раскрывшейся в кайросе, наступает прозрение, в свете которого мир времени-к-смерти предстаёт тьмой, полной «злодеев и глупцов». Это знает каждый, кому доводилось проходить через интимность и отрешенность творческих процессов, переживать творческие экстазы. Бывание в вечности, переживание света Истины и одухотворения, от вечности исходящих, заставляет человека желать непрерывного кайроса, не бывания, а целостного бытия в вечности, то есть желать навсегда выйти из мира времени. Жизнь каждого творца есть непреклонная борьба за кайрос.
Но время-к-смерти убивает всё живое, и оно же смиряет непреклонное требование бытия в вечности, охлаждает живое чувство страдания. Мрачная ирония мира времени заключается в том, что смерть вдохновения становится в нём «защитой» от вечности. Время затягивает панцирем холодной объектно¬сти пробоину, сквозь которую духовная энергия творческого акта соединила человека с вечностью, и таким образом глушит страдание. Время угашает эротическое горение, замедляет до повсе-дневности духовный темп экзистенции и возвращает человека в обыденную жизнь. Общение с обыденностью, ставшее было невозможным для существа, раненого вошедшим в него светом веч¬ности, вновь делается возможным. Панцирь объектности притупляет муку несравнимости пережитого света вечности с тьмой мира времени-к-смерти. Жар Эроса в экзистенциальном субъекте охладевает, связь с вечностью прерывается. На самого себя, на акт и плод своего творчества, даже на само своё страдание человек начинает смотреть как бы со стороны. Он выделяет часть своего экзистенциального содержания и отторгает его от себя, как посторонний предмет, как прошлое. Человек падший обладает чудовищной способностью смотреть со стороны на свою Любовь, то есть отделяться от собственной сущности, не быть сущностью. Убийственное время парадоксальным образом «спасает» человека, палач превращается во «врачевателя», холодная объектность уберегает ранимую человеческую сущность от невыносимых перепадов духовного света и материальной тьмы. Но именно эта парадоксальность и свидетельствует о том, что мы живём в мире больном, вывернутом наизнанку бессущностного. Жизнь сущностная, то есть духовно-творческая, эротическая (не сексуальная!), именно потому так трудна, что в мире времени-к-смерти она делается не¬прерывной раной, неостановимой мукой неадекватности. Сущ¬ност¬ное не терпит объективации и, ощутив её холодное ды-хание, ищет новых экстазов, кайросов, устремляется к новым эро¬тическим накалам, к новым творческим свершениям, к новым прорывам из тьмы времени в свет вечности. В этом постоянном искании нового выхода в вечность, в требовании кайроса, заключается подлинное спасение от зла, спасение-борьба, радикально отличающееся от фиктивного «спа¬сения-упокоения» в объектности времени-к-смерти.
Кошмар времени простирается ещё дальше, захватывает ещё бoльшие глубины. Даже и не будучи надорваны непосильностью творческих накалов, мы, усыплямые мерно тика¬ющей обыденностью, склонны выделять из самих себя наше экзистенциальное содержание, превращая его в объект, в постороннюю вещь. Обыватель и тьму умеет превратить во тьму ещё большую. Такова симптоматика слабого духа, обессилевшего Эроса, такова клиника болезни вещности, о которой мы уже говорили в связи с падением Творения и твари в грубую вещественность и ещё будем особо говорить ниже.
Дух нельзя удержать ни в какой объектности, им можно только жить, как глубоко субъективным и, увы! заведомо причиняющем боль в мире времени-к-смерти творческим процессом. Дух в человеке есть малая частица Духа Божия, а Божий Дух есть Дух неукротимого творчества, ибо Эрос желает творить и наслаждаться творчеством. Это означает, что человек может раскрыть в себе духовное начало не иначе, как непрестанно генерируя духовно-эротическую энергию в творческих горениях. Дух живой познаётся человеком лишь во вдохновениях. Вдохновение есть подлинное вочеловечение. Чтобы не объективи¬ровать наши чувства и избрания, тем самым умерщвляя их в холодной вещности, мы должны жить напряженной субъективной жизнью, должны экзистенциально, то есть духовно-эротически расходовать себя. Мы должны раскрываться Любовью в каждом движении, в каждом переживании нашей жизни, даже если это связано со скорбью и мукой неадекватности, ибо иначе это не движение, не переживание, не жизнь. Объективируясь, су-ществование охладевает, утрачивает свою экзистенциальную живость, лишается эротической воли и силы, перестаёт быть подлинно жизнью.
Когда мы говорим о людях духа, мы имеем в виду тех, кто по¬стоянно требует от жизни вдохновений, кто неутомимо ищет твор¬ческого горения, кайроса, для кого жизнь становится непереносимой, когда лишается вдохновляющей силы. Пути вдохновенные есть пути истинно человеческие. Это самые трудные, часто мучительные, но единственно спасительные пути. На этих путях только и стяжается Дух Божий, который есть Любовь! Сатана больше всего ненавидит вдохновенные пути человека и страшится их. Он корчится и теряет власть над вдохновенным человеком, ибо в пламени вдохновения возрождается Эрос, обретает себя богочеловеческая сущность. В горении Эроса закаляется тварное что человека. Как для путника, заблудивше¬гося в лесу ночью, костёр — единственное средство отогнать волков, так и в мире времени-к-смерти огонь творческих вдохновений, огонь Эроса, кульминирующий во вспышках кайросов, — единственное средство для человека отогнать от себя зло, не допустить чтобы оно оледенило и раздавило его. Бердяев писал, что в пламени творчества зло сгорает, и хотя никакая человеческая сила не может уничтожить зло, но духовное творчество есть единст¬венное сущностное противодействие злу, единственная непри¬зрачная защита от слепой экспансии бессущностного. При свете творческого огня зло отступает от человека. Танатос пятится от возгорающегося Эроса.
Сатана знает, что вдохновенные пути есть пути трудные, пути духовных усилий и духовной требовательности. И он предлагает человеку лёгкость вместо трудности — пассивность потребления взамен активности творческих вдохновений. Он манит человека соблазном доступности, прельщает простотой «приобрести и иметь» вместо трудности «вдохновиться и сотворить». При¬обрести же безвдохновенно, нетворчески, можно, либо отняв силой или обманом, либо купив за деньги. Деньги — самая провокативная из фикций — обратились в величайшую из человеческих фиксаций, сделались настоящей одержимостью человека. Но поначалу деньги лишь мерило прельщений. Чело¬век не ничтожится сразу и окончательно. В нём, уже пожираемом танатической властью бессущностного, ещё долго остаются клочья разорванной сущности, и он как бы латает эти проеденные клочья заплатами бессущностного, всё больше склоняется к погоне за фикциями, замещая ими нераскрытое в себе сущ¬ностное. Взамен несотворённой в себе, качественно годной к отданию в разделённость духовной ценности, человек накапливает «ценности» материально-объектные. Он пытается заполнить ими жизнь и насладиться, но при одной мысли о разделении этих «ценностей» с другими впадает в меланхолию и неврозы. Эго не знает счастья разделённости. Эрос ищет дания бытию, Танатос же хочет только взять.
Материально-объектные «ценности» дают ощущение приобретения и иллюзию полноты только в эго-истическом обладании. В разделённости же они порождают мучительное ощущение потери, иллюзию опустошения. Будучи лишь фикциями, то есть не являясь ни в каком сущностном смысле полнотой и приобретением, утраченные материально-объектные накопления не могут быть ни опустошением, ни потерей.
Напротив, духовная собственность переживается человеком как таковая именно в отдании, в разделении её с другими. Духовная собственность всегда эротична, пронизана Любовью, а Любовь ищет наслаждения во взаимности. Только духовная собственность и есть сотворённая сущность и потому — подлинное приобретение. Она не может быть украдена или потеряна, ибо духовное созидается во вспышке раскрывающейся вечности и наследует вечность, даже если и имеет в мире времени некий тленный объектный «адекват». Поэтому сколь бы широко ни становилась духовная собственность достоянием других, полнота её для творца этим не только не умаляется, но, наоборот, возрастает. Творец не только никогда не прячет сотворённое им, но, напротив, жизненно заинтересован в отдании, в приношении своего духовного достояния людям. Плод духа есть всегда дитя Любви, и дух желает открыть это дитя миру. Только так и может творец ощутить себя до конца сущностно реализованным. Только так и может подлинно жить сотворённое.
Творчество расцветает в разделённости его плодов, а потребление мечется в тоске от одной мысли о разделении накопленного. Творчество есть восуществление Эроса, реализация духовного смысла, жизнь которого — вечность и полнота этой жизни — универсум общечеловечности. Потребление есть прельщение танатической бессущностностью материально-объектного, «жизнь» которого — время-к-смерти, а «полнота» этой «жизни» — единоличное владение и ненасытное алкание эго.
Беспрестанно разлагаемый ничтоженьем человек «умудряется» даже духовные ценности Эроса обращать в танатические прельщения, в предмет материального накопительства. Произведения художества — одного из самых насыщенных Эросом типов творчества — становятся объектами купли-продажи, об¬ра¬щаются в денежный эквивалент, в фикции, пленённые частными коллекциями и сейфами помешанных на приобретательстве богачей. Но Эрос не живёт в сейфах и закрытых частных коллекциях. Дитя Любви сиротеет в закрытости от мира. Эроти¬ческий дух неудержимо отлетает от холстов и мраморов, превра¬щённых в денежный эквивалент. И оживут покинутые образы художест¬ва, засветятся духом лишь тогда, когда вновь обретут взаимность, когда снова станут подлинной духовной собственностью, то есть достоянием общечеловеческим, данием бытию, когда предстанут бескорыстным взорам людей, как источник ак¬тивной духовности, как плоды творческих вдохновений, которые, несмотря на всю неудержимую летучесть духа, сохранили и в обедня¬ющей предметности искорку первородного эротического огня.
Прельщения пронизывают всю человеческую жизнь, все её сферы. Это прежде всего означает, что из всех сфер жизни и дея¬тельности изгоняется творящий дух Эроса и внедряется закон Танатоса — закон формализма и подневольности. Ничтожится само творческое отношение человека к жизни, его способность жить в духе Любви. В сaмом общем смысле ничто обнаруживает себя подменой качества творческих вдохновений напряжением похоти к количественному потреблению. Духовно обессиленный человек, неспособный к творческому самораскры¬тию в сущностном, подменяет его бестворческим тяготением к наживе. Он послушнически принимает неизбежность зарабатывания денег и «отводит душу», употребляя деньги на безостановочное потребление бессущностных вещей, минутных впечатлений, развлечений на час, которые никогда не дают подлинного насыщения, ибо не задействуют и даже не задевают в человеке сущностных глубин, а заводят его в бессущностное, во тьму ненасытного эго. Прельщения танатичны и при попущении чреваты фанатизмом, крайними степенями одержимости. Всякое прельщение есть потенциальный наркотик и способно порождать патологическую зависимость. Зависимость же есть путь саморазрушения. Человек может сколько угодно приобретать себе есть, пить, носить, читать, смотреть, комфортабельно жить, быстро передвигаться, удобно спать... он может сколь угодно обильно усваивать себе этот мир в разнообразнейших его прельщениях, но на этом пути он всегда останется рабом эго, послушником подневольного труда и ненасытным пожирателем бессущностного, вечно неудовле¬творённым накопителем фикций, не имеющих качества ценности, знающих лишь меру накопления и траты, то есть количественный индекс цены. На этом пути человек почти совершенно теряет представление о себе, как о сущности, как о тварном что, носителе духа Любви. Фанатизм прельщения бессущностным порождает и закрепляет в человеке тотальное равнодушие к любой сущности, ко всему сущностному. Ноуменальная воля в нём угасает. Единственным его интересом, «одной, но пламенною страстью», становится пресловутое «как». Не что он сделал, а как он это сделал, насколько качественно и успешно в смысле денежной или любой иной материальной эффективно¬сти; не что он вершит — сущностное или бессущност¬ное, духовно-эротическое или бездуховно-танатическое — а какие последствия это может иметь для его материальной жизни; не чем он живёт, а как он живёт в смысле комфорта и прочих материальных уровней жизни; не на что ему свободное время, а как много может он этого времени урвать; не что совершается (и совершается ли вообще!) в его экзистенциальных глубинах, а как плотно и разнообразно занято его внимание; не что он желает, а как скоро и полно удовлетворяются его желания; не что он получает в ощущениях, а как остры эти ощущения.
Фанатизированный волей к прельщениям человек утрачивает саму способность задаваться сущностным вопросом «что?», ибо фанатизируясь (танатизируясь) он сам превращается в ничто. Он не только не ведает, но уже и не интересуется — что творит. Это и есть танатическая (фанатическая) механика зла, прогрессия ничтоженья тварной человеческой сущности. Сущность (ноумен) распадается в дурной бесконечности явлений (феноменов) бессущностного. Эротический дух слабеет и умирает под давлением танатических алканий. Совершается обездуховление, феноменализация человека в тлене. Ноуменальное, как вечное, как внутреннее требование восуществления на вечность, в нём угасает, поскольку требование вечности, нетленности, присуще только духу Эроса. Бездуховный Танатос не знает ничего вечного и не требует вечности, он знает только дурную бесконечность и слепо вожделеет ничтоженья во времени-к-смерти.
Ничтоженье уводит человека всё дальше от Бога, ибо знать Бога человек может только ноуменальностью своей, только сущностью и волей к сущности, только активной целостностью своего тварного что, которое есть малая частица абсолютного ЧТО Бога. Бог есть Любовь и знать Бога можно только духом Любви, только Эросом. Танатосу и танатическому недоступно знание Бога, хотя сильное чувство Бога порой потрясает и обездуховлённого Танатосом человека. Такой человек не знает Бога, но чувствует, ощущает Его как посягательство на свою свободу. Упоминание о Боге всегда воспринимается таким человеком как укор извне. В действительности же это внутренний ожог сове¬стью, вспышка непривычного эротического света в привычной танатической тьме. Совесть ненавистна безбожнику и вызывает в нём раздражение, нередко даже беснование.
В процессах прогрессирующего ничтоженья утрачивается смысл целожизненного человеческого вопроса — «зачем?»: зачем явился я в этот мир? зачем живу? зачем дана мне сила любить и свобода творить? У погружающегося в бессущностное человека остаётся на эти главные вопросы только отрицательный, а стало быть, и вовсе ненужный ему ответ — «низачем!», ибо его тварность, деградирующая в бессущностном, не в силах раскрыть ему смысл творчества, а безверие закрывает от него жгучую и неотложную нужду в Спасении. Дух Эроса, знающий Бога, знает и жгучую нужду в Боге, страдает от неполноценно¬сти богоединства. Танатическая бездуховность не знает Бога и не испытывает никакой нужды в Нём. Под властью ничтожащего Танатоса совершается путь зла, феноменализация в тлене, бессмысленное движение человека сквозь бессмыслицу мира, им же и обессмысленного, падшего по вине человеческой и не получающего от человека спасительного смысла Любви.
Мир духовно пассивен и зависим от ак¬тивной духовной воли человека. Во всём Творении есть только один плотский носитель духа — человек, и только человек способен одухотворить плоть мира, вернуть смысл мировой душе. Под властью Танатоса смысл неразличим, ненужным становится вдохновение, творчество, дание. Восуществление на вечность в духе Любви — это богоданное стремление ничего не значит для жизни, пораженной та¬натической волей к ничто. Вдохновения подменяются возбуж¬дениями, очтоживающее эротическое творчество — ничтожащим фанатическим потреблением, духовное дание бытию — бездуховностью плотского стяжательства. Воля ноуменальная, то есть стремление к вечным экзистенциальным сущностям, усту¬пает место воле феноменальной, то есть одержимости тленными явлениями бессущностного. Человеческое что распадается и ничтожится по частям в угаре феноменальных алканий, в абсурде пресыщений без насыщения.