Шаукат- Саша- Шаукатик

 На запястье левой руки отца, присмотревшись, можно было увидеть татуировку: слово, выколотое латинскими буквами. Отвечая на мои детские вопросы, папа отшучивался, а мама что-то бурчала. Когда я познакомилась в школе с английским алфавитом, тайна надписи была отчасти раскрыта. Это было женское имя Кадрия.
 

 Папы не стало очень неожиданно. Людская молва быстро разошлась по Казани и многим городам СССР, где проживали его друзья-сослуживцы. Все родственники, соседи, бывшие и новые, спешили к нам, чтобы проститься с ним. Мой муж перевез тело в Казань из Челнов, где отец гостил, охраняя нашу квартиру, пока мы были в отпуске. После необходимых мусульманских ритуалов тело, завернутое в одеяло, положили на носилки, покрытые широкой красной ковровой дорожкой, привезенной с Колымы. Во дворе нового 9-этажного дома, где родители прожили всего около года, было тесно от пришедших проститься. Заработанную службой на Колыме квартиру ждали 25 лет. Отец не ходил по инстанциям, стеснялся беспокоить, верил в справедливость... Впоследствии оказалось, что его очередь продали, и кто-то уже давно квартиру получил. Очень его это потрясло и, вероятно, подкосило здоровье.


 Его уважали и любили все, кто с ним общался. Хулиганье нашего района ко мне и сестренке никогда не смело приблизиться. Главное его достоинство – человечность. Незнавший отцовской заботы и материнской ласки, он с малых лет жил у тетки своей матери. Мы ее вслед за папой называли дав-апа, что в переводе с татарского – «главная тетя». Наш дед, папин отец, был знаком нам лишь по одной единственной фотографии, с которой он, молодой, усатый, в папахе и казакине, браво и дерзко смотрит на нас. Бабушка Химмят-бану (Галя – так называли мать нашего папы в русскоязычном обществе) несколько раз в молодости выходила замуж, что нетипично для мусульманских женщин начала 20 века. Вероятно, поэтому своего единственного сына Шауката она отдала зажиточной тетке, у которой был большой дом с черным ходом в Старо-татарской слободе Казани. Во дворе разгуливали жирные гуси и кудахтали куры, а в саду росли яблони и вишни. Когда я впервые оказалась в гостях у этой тетушки, меня поразило обилие кошек в доме, аромат цветущего жасмина на подоконнике, перемешивающийся с запахом нафталина, и огромная старая яблоня, усыпанная мелкими плодами и щедро осыпающая ими траву сада. Название у этой великанши-яблони было забавное – китайка. Повзрослев и жалея маленького папу, я представляла, как он под раскидистой кроной этого дерева скрывался от школьных занятий или отдыхал от гогочущих, щиплющихся гусей, которых приходилось пасти полу-сироте. Вероятно, тогда он начал грезить о родном доме и семейном уюте... Позже для меня это стало объяснением одной из причин стремления отца скорее вернуться в Казань. Служа на Колыме и неплохо зарабатывая как офицер, он отсылал часть денег своей к тому времени одинокой матери и брату жены Равилю. Дядя, будучи мастером на все руки: и шить, и строить – возвел общий дом-пятистенку недалеко от озера средний Кабан в Казани. В одной половине поселился дядюшка со своей женой, доченькой Лялей и стареющей матерью – нашей бабушкой Сабирой, а в другой части – тоже наша бабушка Химмят-бану дожидалась возвращения большого семейства из Магаданской области.


 Дослужив до 40 лет, отец, не слушая посулы о дальнейшем повышении по службе, в чине старшего лейтенанта демобилизовался и получил военную пенсию. По закону она
сильно ограничивала заработки на «гражданке». С огромной радостью он простился с армией, отдав ей самые знаковые в жизни человека 23 года: юность и молодость. На материке его наконец-то ждала воплощенная мечта: собственный дом с небольшим участком земли – семейный очаг, а не казенное служебное жилье с мебелью, одеялами и матрасами, помеченными инвентарными номерами.


 Невысокого роста, смуглокожий, черноволосый, бровастый (как Леонид Ильич Б.), уши хорошо оттопырены, говорят, это признак романтической натуры – таким я помню своего отца. Мы, его девочки, слегка унаследовали этот признак – оттопыренные ушки. Но самые впечатляющие у папы на лице были глаза и нос! Мягко говоря, последний был породисто крупноват, а вот глаза, нет глазища – темно- коричневые, обрамленные черными ресницами, имели ярко выраженный византийский разрез. И когда отец сердился, они «выкатывались», и было неуютно под этим взглядом. Видя, как мы, повзрослев, тушью удлиняем и без того красивые черные ресницы, папа хвастливо заявлял, что в молодости он мог на своих удержать сразу четыре спички. Мы хихикали, но тоже пытались повторить его рекорд.


 Папина ярко выраженная внешность служила поводом, чтобы ему назначали то армянскую, то еврейскую национальность, особенно за пределами родной Татарии. Для русскоязычных сослуживцев имя-отчество Шаукат Мухаметшинович, было сложно произносимо, поэтому его переименовали в Сашу, в Александра Михайловича. Тогда все старались избавиться в общении от национальных имен... Все было общее, советское, а значит – русское, «старшебратское». От природы отец был темпераментен, открыт, говорлив и щедр. Его любили в компаниях за веселый нрав и музыкальность. Он пел народные и популярные песни на трех языках: татарском, русском и украинском. Маме это, когда они бывали в компаниях, не очень нрави- лось. Она потихоньку его одергивала, толкая под столом ножкой, чтобы он не увлекался. В юности и молодости, я полагаю, отец обаял ни одну барышню своим красноречием и сверкающими глазами.


  Юность нашего отца совпала с ВОВ. В старом семейном альбоме хранится небольшая пожелтевшая фотография, где он стоит на фоне памятника Богдану Хмельницкому в Киеве. На отце жестким колом громоздится серая солдатская шинель, подпоясанная широким ремнем со звездой, кирзовые неуклюжие сапоги и шапка, молодцевато сбитая набок, на бритой голове с беспомощно торчащими ушами. В 1942 году его взяли в армию, было ему 18 лет. После освобождения столицы Украины советскими войсками его стрелковый полк внутренних войск НКВД охранял железные дороги от диверсий. Вероятно, в этот период он с удовольствием выучил украинские народные песни и легко переходил на «мову» с хохлами. Даже в жутком сне не могли предположить освобожденные и освободители, что настанет время страшного раздора между Украиной и Россией.


 Отец не рассказывал нам о том, где служил в 44-м и 45-м годах. Откровеннее он был с моим мужем, тоже офицером, от которого я узнала уже после кончины отца об участии в депортации чеченцев... Стыдился он этого очень. Малюсенький винтик огромной военной карающей машины... Это были откровенные мужские разговоры. Теперь уже некого спросить.
 

 С детства восхищалась папиным каллиграфическим почерком с потрясающими завитушками. Позже эту способность к графике и музыкальность я обнаружила у своей доченьки. В родительской семье была традиция: все открытки родственникам, многочисленным друзьям и сослуживцам к праздникам и дням рождения подписывал папа. У меня сохранилось несколько его поздравлений, присланных мне в Великий Новгород. Восемь классов средней школы отец закончил только в 48-м году, но всегда писал очень грамотно по-русски, хотя до войны находился в татарской среде. В армии заметили его способности. Сразу после Победы отец стал старшим дивизионным писарем, позже его назначили заведующим военным складом. В начале 50-х ефрейтора Ишкина перевели в Приволжский военный округ и отправили учиться в Себежскую школу, готовящую начальствующий состав интендантской службы МВД. Менеджмент ему был не чужд, да и какие перспективы «на гражданке»: дома нет, профессии нет. Эту учебу отец всегда вспоминал с радостью. Ему 26 лет, он полон молодых сил, война закончилась, впереди офицерская перспектива! Романтика! У способного курсанта по окончании курсов была возможность выбрать для службы любую точку СССР. Но это преимущество предоставлялось женатым. Приезжая на каникулы в Казань, он присматривался к знакомым девушкам. В 50-е годы выбор был большой, особенно для героев-военных!


 Пишу и сожалею, что мы с папой мало говорили о его детстве и молодых годах. Мужчины не так сентиментальны, как женщины, для которых важны мелочи. И ушел он рано, в 66 лет. Так и не успело приблизиться для него время глубоких воспоминаний. Поэтому материалом об отце мне служат детские обрывочные воспоминания, рассказы старенькой мамы и его военный билет.


 Итак, графу Ишкину нужна была жена! Да, именно этот титул он получил в училище. Происхождение его мне не известно, вероятно, какая-то смешная история, приду- манная отцом о себе. Он был в молодости амбициозен, целеустремлен и упрям, поэтому начал ухаживать за красавицей-модницей Разией из Ново-татарскои; слободы, где он когда-то воспитывался теткой. Эта девушка была строга, но очень хороша: стройная, ухоженная, но не избалованная. У нее было много поклонников военных. Сработал древний охотничий инстинкт... Красноречие, щедрость и яркая внешность отца всегда подкупали барышень. Однако, когда он, окончив училище, вернулся в Казань и сделал Разие предложение, она отказала... Старенькая мама, рассказывая эту историю мне, объяснила это тем, что у Шауката всегда водились деньги, и он был не прочь пропустить рюмочку или кружку пива с многочисленными друзьями. Отцом была сделана еще одна попытка. Бесполезно. Разия была непреклонна. Я помню эту мамину особенность: ее практически невозможно было поколебать, если она принимала решение. Шаукат, «получив гарбуза», как выражаются его любимые хохлы, запил.Огромные «подъемные» деньги стали таять, а распределение уже началось. Засуетились его друзья и родственники. Отправили к Разии посла, который все-таки обеспечил им еще одну встречу. Наверное, папа был очень убедителен. Крепость пала... Мои будущие родители отправились к моей будущей бабушке Сабире свататься.


 Татары в 50-е годы 20 века старинные национальные ритуалы сватовства, как и многие народы автономных республик СССР, уже старательно забыли. А замену не создали, кроме государственной регистрации брака. Как показала последующая линия жизни, строптивость – «фирменное качество» женщин нашего рода по материнской линии. Сабира, услышав, что ее красавицу и кормилицу Разию хотят увезти, воспротивилась. Однако Шаукат, уже подготовленный к сопротивлению, твердо и жестко сказал, что если она не даст согласия выдать дочь замуж за него, то они сейчас собирают чемодан Разии и уезжают без благословения. Сабира заплакала, понимая, что последнее слово теперь не за ней. Она сказала примерно так (со слов мамы): «Разия не коза, которую можно за веревочку увести со двора. Если она согласна быть твоей женой, я противиться не стану. Готовимся к свадьбе». Подав заявление в ЗАГС, радостный жених с верным другом, который терпеливо его дожи- дался, отправился в комиссию по распределению мест службы. Однако несколько припозднились эти отличники учебы... Выбор уже был невелик – Магаданская область, Колыма. Будущая родня – в ужасе. Но процесс запущен. Свадьба состоялась. Разия совсем не хотела лететь на Колыму, однако обратной дороги не осталось... Уже будучи 80-летней, мама рассказала о том, что ей доброжелатели спустя время поведали: «если бы Разия струсила, другая женщина сидела на чемодане, готовая занять ее место...». Да, Шаукат–Саша был нарасхват у женского пола всегда.
Полагаю, что Разия за все совместные годы пыталась из солдафона, который не получил домашнего и семейного воспитания, сделать свой идеал мужа. Она, выходец из городской бедной многодетной семьи, успела облагородиться, работая управленческой структуре и с клиентами-заказчиками платьев в Казани, пока папа служил Родине и учился. Ей удалось привить ему многие правила этикета и вкуса, но его служебный социум был сильнее...


 Любил он нас, своих девочек, был мягче, чем мама. В свободное от службы время с удовольствием возился с нами, баловал игрушками и книжками, возвращаясь из командировок. Не обласканный в детстве родителями, он старался, чтобы у нас с сестренкой не было в этом недостатка. С его помощью я научилась рано читать. И мы вскоре с ним читали сказки по очереди моей сестренке. Его душевная щедрость и стремление к справедливости распространялись и на его коллег, и на подопечных.


 Еще одна колымская история. Служа в одном из поселков, молодые родители, захватив спящего первенца, меня, отправились вечером в офицерский клуб в кино на последний сеанс. Конец недели, день получки... Долго выбирать развлечения не приходилось. Однако об этом знали и заключенные лагеря, оказавшиеся на свободе. Пользуясь всеобщим расслаблением, они вскрыли квартиры военных, собрали все ценности и деньги. А отец совершил нарушение, оставив личное оружие дома. За потерю пистолета грозила суровая кара... Когда по тревоге офицеры были вызваны из кинозала, он уже мысленно прощался с семьей. Благодаря бога, за то, что они не оставили меня спать дома, родители вернулись в квартиру. Зарплата отца, мамины золотые часики исчезли, но пистолет лежал на видном месте – на столе... Позже заключенные ему передали, что сбежавшие, грабя квартиру интенданта Ишкина, оружие не тронули из уважения, за его человечность...


 «Колыма, Колыма – чудная планета: 12 месяцев зима, а остальное лето!» – поется в известной песне. При первой возможности отец прибегал на обед домой. Я помню его похожим на Деда Мороза в овчинном военном тулупе с поднятым воротником, в серо-голубой ушанке и огромных серых валенках. На бровях, ресницах и огромном воротнике дома начинали таять снежные наслоения. Во всех поселках жилье было мало благоустроенным, без удобств. Исключением стал поселок Сусуман, где в квартире, кроме печки на кухне, было еще и паровое отопление, холодная вода бежала из крана на кухне, и даже был туалет с деревянным подобием унитаза. В таких условиях мужчины выполняли здесь свои древние обязанности: заготавливали дрова, топили печи, запасались водой, когда приезжали водовозки, некоторые промышляли охотой в тайге. Появление детишек увеличивало количество их забот. Для купания, стирки пеленок-распашонок и прочего они распиливали ледяные и снежные глыбы на блоки, чтобы потом их растопить на печи и превратить в воду. Отец во время обеда успевал кроме домашних мужских забот с нами повозиться и даже вздремнуть минут 10-15. Подъем на работу был очень ранний. Эту привычку он сохранил на всю жизнь: после обеда в любых условиях засыпал ненадолго.


 Проводить папу на пенсию собрались в нашей двухкомнатной квартире в Сусумане его сослуживцы – офицеры и штатские коллеги. Через всю большую комнату тянулся длинный составной стол, заставленный колымскими закусками: сало, квашеная капуста, винегрет, маринованные грибочки, колбаса, копченая кета и на горячее, конечно, тушеная картошка со свининой. Застольные речи–пожелания, звон стаканов и сизый дым от папирос. Мама не разрешала отцу курить в квартире, но в этот день запрет был снят. Я с сестренкой была сослана к соседям на время проводов. Счастливый отец наконец-то облачился в штатскую одежду. На прощанье ему подарили настольные часы – тяжелые, чугунные. Как будто уже тогда ограничили его земные годы... На высоком пьедестале трогательная сцена: классическая изящная косуля с детками, на циферблате еще незнакомые мне тогда римские цифры.


 «На материк», в Казань, наша семья прилетела 1 мая 1964 года. Перелет длился трое суток с ночевками в гостиницах сибирских аэропортов. Столица Татарии по случаю праздника была нарядная. А мне она показалась безмерно бесконечной. Я все искала глазами сопки на горизонте. Встреча с близкими родными была бурной, со слезами радости у родителей. Но мама была недовольна выходом отца на пенсию и возвращением в родной город. Она знала слабости Шауката и предчувствовала осложнения. За эту способность предвидеть события, мама получила у отца шутливое прозвище – «ведьмачка».


 Щедрый папа и мы были в то лето самыми желанными гостями у многочисленной родни и друзей. Осенью эта гостевая эйфория с помощью мамы закончилась. Пора было найти работу «на гражданке». У работающих военных пенсионеров тогда были ограничения в зарплате. Отец имел возможность получать не более 60 рублей в месяц, поэтому после некоторых поисков он устроился, как и мама, служащим на один из заводов рядом с домом.


 Бывший служивый проникся большой привязанностью к небольшому саду-огороду вокруг нашего дома и начал осваивать новые специальности. В этом, конечно, папе большую поддержку оказал мастеровитый умелец дядя Равиль – мамин брат. Они сдружились, правда иногда ссоры происходили, но здесь не обходилось без интриг их женушек. Свой дом – воплощенная мечта мальчугана Шауката – обязывал многое уметь делать самостоятельно! Нужен свой колодец с питьевой водой – выкопали. Забарахлила печь в доме – сами разобрались. Хозяйственные постройки во дворе тоже строили вдвоем. Поскольку наша семья стала разновозрастной папа задумался о расширении жилой площади дома. Закупая необходимые стройматериалы, он несколько раз делал перепланировку, увеличивая дом. А затем под брюзжание мамы, отец поднялся еще выше в своих умениях. Дядечка Равиль увлекся изготовлением мебели: этажерки, полочки для цветов и книг, а потом он сделал замечательный сервант! Дорогое и модное мебельное удовольствие 70-х! Папа тоже решил попробовать. Началось все с подвесных полок для книг из фанеры, шпонированной красным деревом, далее узкая тумба с раздвижными дверцами для спальни родителей, ширма, для которой мама нашла чудесный гобелен. Апофеозом в папином рукотворчестве были раздвижные двери-купе в небольшой комнатке, появившейся после очередной перепланировки дома. Учась в институте на архитектурном факультете, я провела там много ночных часов за чертежами и эпюрами и готовясь к сессиям. Столом мне служила откидывающаяся чертежная доска, которую отец прикрепил к подоконнику. После моего отъезда в Новгород сестренка Лариса с удовольствием заняла эту келью. На филологическом факультете она перечитала в ней тонны всяческой литературы, работая над курсовыми и дипломом.


 В конце 80-х мы с доченькой из Новгорода вынуждены были переехать в Набережные Челны. Новая квартира была большая, но холодная, как и все поначалу в этом городе для нас. Отец сразу примчался из Казани, чтобы помочь сделать ремонт. До сих пор я нахожу следы его забот в квартире.


 Однако один эпизод в папиных намерениях не дает мне покоя, об этом я тоже узнала от мамы в конце ее жизни. Мы с Ларисой учились прекрасно, папа с удовольствием ходил на родительские собрания, собирая похвалу о нас! Никто не сомневался, что дальше учеба только в вузах Казани, но отец почему-то воспротивился. Какова была причина? Я не помню мамину версию. Возможно, он устал все время думать о дополнительном заработке – шабашке (почти накануне коммунизма), чтобы очно выучить двоих дочерей с разницей в четыре года. Хотел смалодушничать? Однако мама имела твердую цель – дать высшее образование детям и, конечно, она победила. Я ей за это безмерно благодарна. Позже родители, и особенно отец, гордились, нашими дипломами и нашим статусом девушек с высшим образованием.


 Родители не сидели без дела: мама обшивала нас, отец хозяйничал. Правда после 50 лет у него появилась еще одна заветная мечта. Он хотел, выйдя на гражданскую пенсию, работать лесником. Вдали от всего и всех. Похоже, папа не нашел душевного равновесия, покинув  военную службу. Но при этом его любимой познавательной передачей стал «Клуб кинопутешественников», которую вел обожаемый им Шнейдер. Отец увлекался историческими романами, мне от него передалось это увлечение. Журналы «Вокруг света» для папы и «Работница» для мамы выписывались ежегодно. Вспоминаю, как я удивлялась частым спорам отца и его матери, нашей бабушки. Предметом споров были переведенные с арабского суры «Корана», татарская художественная литература и особенно стихи Габдуллы Тукая. В это время вышел четырехтомник произведений поэта. Особенно коммунист-отец иронизировал над тем, что впервые в мечети, кажется Марджани, появилась комната для женщин, которые молясь по пятницам слушали муллу через радио-транслятор.


Отношения родителей в Казани были напряженными. Бабушка, жившая с нами, усиливала конфликтность. Был момент, когда отец решил оставить нас и переехать жить к дау-апе, тетке вырастившей его. И, в очередной раз, мудрое поведение мамы заставило его покориться и остаться. Возможно, после этого родители стали называть друг друга иронично: карчык и карт, что в переводе – старушка и старичок. Рождение наших девочек, их внучек, с разницей в полтора месяца сильно всколыхнуло течение их жизни.


 Родители метались между Казанью и Великим Новгородом, помогая и поддерживая нас. У них появился свежий и прекрасный жизненный стимул! На общей фотографии, сделанной в 1984 году в Казани, на переднем плане, как Мадонны, восседаем я и Лариса с нашими ангелочками- доченьками, которым 8 и 9 месяцев отроду, а за нами – нерушимая стена: наши папа и мама. У них озабоченные, но помолодевшие лица.


 Мне тяжело рассматривать семейные фотоальбомы, за многими карточками как призраки возникают сложные жизненные истории, преследующие меня. Однажды, когда и мама уже покинула нас, я перебирала рассыпающиеся листы самого старого родительского семейного альбома и среди желтеющих фотографий, датируемых 40-ми годами 20-го века, обнаружила портрет молодой незнакомой глазастой девушки с пышными короткими волосами под кокетливо надетым беретом. На ней была военная гимнастерка. С обратной стороны была надпись: «Дорогому Шаукатику на память от Кадрии, 194....г».