Книга первая. Глава 14. Симфония

День был жарким, как и прошлый. На небе ни облачка, листья на деревьях словно застыли в тягучем воздухе. В раскрытое окно густой маслянистый воздух с полей вносил терпкий запах выжженной травы. В колодец падали с висящего ведра гулкие капли воды. В тишине знойного дня звуки этих капель казались единственными на земле.

Ремизов лежал на траве, наслаждался зноем и тишиной. Успокоение принесло ему это утро, в душе, словно на небе, в которое он смотрел, ни облачка, ни ветерка, глубокий голубой покой, задумчивость и тишина. Он ничего не старался определить для себя, чреда событий и переживаний, текущих одно за другим, капля за каплей вливали в душу прекраснейшее из чувств — ощущение жизни. День за днями его душа становится шире и глубже. Ощущение удивительного и неотразимого, что было спрятано глубоко в сердце от окружающего мира, постепенно раздвигало границы и под воздействием жизни являло свой образ.

Думая о Кате, Ремизов ловил себя на мысли, что вчерашние волнения ушли, остался светлый, жаркий, как сегодняшний день, образ. Он услышал голос тётушки, зовущей его. Он встал, отряхнул с себя травинки и поспешил в дом.

— Костенька, я в церковь собираюсь, не надо ли чего?

— Тётушка, я хотел бы с тобой пойти…— Ремизов быстро пробежал по лесенкам к себе, чтобы переодеться. Анфиса Степановна не ожидала, немного удивившись, она вздохнула и прошептала благодарственную Богородице.

Через несколько минут Ремизов был готов. У порога его ожидала Анфиса Степановна, глаза её сияли счастьем.

Василий заложил коляску, но Ремизов отказался ехать в ней:

— Тётушка, ты не против, если мы пройдём пешком, а Василий следом?

По дороге к церкви встречались знакомые лица с обеда, но Кати среди них не было. Это обстоятельство не тревожило Ремизова, думая о ней, он ясно ощущал её душу в своей. Что-то верное, надёжное и покойное появлялось в душе, едва он только помыслит. Это состояние позволило увидеть и принять мир во всей его полноте.

* * *

Церковь стояла в центре. Из-за густых деревьев, осенявших церковный двор, города не слышно было. На дворе росла густая нескошенная трава — здесь она казалась тише и Святее, солнце не выжгло её.

Церковь и тихие служители её обладали даром вносить в жизнь города светлую молитвенность и успокоение. Про настоятеля, отца Захария, говорили, что он Святой жизни человек и молитва его доходна до Бога.

Едва нога Ремизова вступила на Святую землю, как он ощутил на себе светлое влияние иной жизни. Всё здесь: стена ограды, деревья, трава, камни, стены храма — всё было пропитано, дышало и жило единой светлостью, молитвой, горело духовной жаждой.

Ремизов вдруг прочувствовал это, нервы его напряглись, тонкие пульсирующие токи, дремавшие и вдруг очнувшиеся от пребывания Кого-то Высшего, Кто мановением руки оживил их и заставил трепетать. Холодный пот выступил на лбу. Ремизов услышал, как в его ушах зазвучала музыка, симфония.

Ему казалось, что он находится в мастерской самого великого Музыканта, где в Святая Святых созидается вечная симфония жизни. Там, где он стоит, звучат первые звуки, прелюдия, основное глубже.

Подчиняясь зову Того, Кто Милостью Божией пожелал открыть ему тайное тайн, он медленно направился в храм, жадно впитывая малейшие колебания, самые тончайшие звуки.

Люди стекались, Ремизов с жадностью голодного человека, взирающего на кусок поданного ему хлеба, всматривался в лица людей, в их глаза, дабы не пропустить, услышать, поймать и уложить в сердце все Святые колебания их душ, без которых не будет единого полотна.

Люди крестились на церковь, кланялись иконе и, благоговейно поднимаясь по ступенькам храма, входили внутрь. Невидимая рука вела Ремизова туда же. Всё, казалось, здесь было седое мудрой Господней сединой: колокольня, иконы, ризы, батюшка с дьяконом и даже церковное золото.

Священник повернул лицо к пастве. Лицо сельского батюшки, тихое, обыкновенное, не запоминающееся. Таких лиц много, как былинок в русских полях. Глаза только не простые — надземные. Ремизов, едва увидев его, понял: вот тот, кто исполнит сейчас основную часть, идею этой симфонии.

Началась служба. Ремизов закрыл глаза. Он стоял эту службу по-своему: он слушал, чувствовал её в музыке, в руках его не было инструмента, пело сердце, струнами стала душа, смычком голос священника, а дирижёром… Тот, Кто затеял всё это…

Вдруг к нему прикоснулась рука, чья-то лёгкая, едва ощутимая рука. Он открыл глаза и, словно сквозь туман, увидел Катино лицо: голубой газовый шарфик, голубое с белым платье, голубые глаза. Она показалась ему нездешним, небесным жителем. Её голос вернул ему сознание. Она куда-то звала его:

— Идёмте… ну же, идёмте.

Они вышли на крыльцо, спустились со ступенек.

— Смотрите и слушайте,— Катя подняла руку, показала на колокола. Звонарь зазвонил. В церкви начали читать Евангелие.

Ремизов закрыл глаза, чтобы яснее услышать мелодию колоколов, он во весь голос запел то, что слышит. Да. Это был итог ко всему. Катя не сводила с него глаз. Когда колокола затихли, она сказала:

— Вы слышите. Я знала, что вы всё поймёте, всё услышите. Этот звон. Это свидетельство души человеческой пред Богом: Господи, да, я грешен, я слаб и немощен, я падаю и грешу, но я храню в душе упование на Тебя, и этот звон — он всё скажет обо мне, ибо я верю в Тебя, Ты слышишь мои молитвы!…

Они стояли в тишине, молчали. Общались их души, их глаза. Затем Катя повела его в церковь, читали окончание молитвы. Служба закончилась, но уходить не хотелось. Анфиса Степановна подошла к Ремизову:

— Я покуда с батюшкой поговорю, а ты ступай в сад, вот и Катенька тебя проводит,— кивнула она Кате, заметив её рядом. Ремизов очень обрадовался возможности побыть с Катей наедине.

Ещё совсем недавно, ещё вчера, так много хотелось сказать ей, но сегодня… Ремизову казалось, что он всё-всё знает про Катю, сегодня он понимает её и не удивляется, чему ещё вчера удивлялся.

Катя, лёгкая, прозрачная, небесно-голубая, словно пушинка, едва касаясь земли, ступала рядом. Он улыбался ей, не в силах скрыть восторга и очарования всем, всем, что видит, абсолютно всем, к чему прикасаются его освобождённые чувства. Они обошли церковный двор и сад, вышли на маленькую улочку, прошли её, свернув на поля, и направились к лесочку.

Хотелось идти, идти медленно, слушая, как отзываются в земле шаги, слушать дыхание друг друга.

Синее небо и блёстки солнца отражались в Катиных глазах, от чего они казались огромными и бездонными. Оба молчали, что-то происходило, каждый чувствовал это и понимал, и боялся вспугнуть. По полям шныряли мышки, вертели мордочками, высоко в небе изливался жаворонок, лёгкий ветерок разносил его весть по земле. Странное чувство всепонимания, растворения и вечности ощущал в себе Ремизов и чувствовал — то же самое происходит сейчас с Катей. Словно бы весь мир наполнился им, и он наполнился всем.

Ремизов осторожно ступал по земле, ощущая её частью себя, вдыхая воздух и испуская его — словно часть души — он обогащался чем-то и тут же делился. Созвучие, великий лад — с такой силой всё это зазвучало в каждой клеточке тела, что на минуту ему показалось, что он обезумел.

Они прошли так некоторое время и присели у ручья. Катя напилась из ручья, намочила платок, отёрла лицо.

— Знаете…— она смутилась, улыбнулась Ремизову,— нет, я знаю, вы не будете смеяться. Со мною бывает такое… вот и сейчас,— глаза её расширились, лицо, в нём отразилось всё, что она переживала.— Мы шли с вами, и мне показалось, что я всё-всё о вас знаю. Нет-нет, я не о судьбе и не о том, как вы жили ранее. Я всё знаю о вас. Ваши чувства, вашу душу, я слышала биение вашего сердца, вздох души, движения… Я чувствовала себя блаженной, словно бы я живу… понимаете?.. вечность! Здесь, на земле, но не отсюда. Предо мной вдруг открылось иное измерение, прошлое, будущее в одном миге. Связь всего со всем, и будто бы везде я. В этом ручье, в этой земле, в облаке на небе я и не я. Я поняла, что это Бог, ощущение Бога.

Ремизов смотрел на неё огромными, безумными глазами:

— Симфония жизни. Ваша душа огромна, безмерна, в ней всё, всё есть и звучит, и дышит, и живёт, она бессмертна?!

Катя улыбалась, слушая Ремизова, в её глазах стояли слёзы, она взяла его за руку:

— Это чувство, это дар. Дар, отворяющий двери в прекрасный мир, мир Божий, что спрятан глубоко в душе человеческой. О нём говорит Евангелие: «Царствие Божие внутрь вас есть».

— Катя, вы затронули моё больное место. Я знаю, что скоро, очень скоро потеряю этот дар, моя жизнь отнимет у меня его. Разменяет на мелкую монету…

Катя задумалась, по лицу её, серьёзному и задумчивому, пробежала дрожь. Она внимательно и пристально смотрела на Ремизова и, немного помолчав, ответила. Голос её звучал строго, даже очень строго, и тихо:

— В жизни любого человека наступает такое время, когда он сам волен выбрать то или иное. Милостивая рука Божия от сотворения мира распростёрлась над нами, одаривая душу человеческую прекрасными дарами, среди которых свободная воля. Но есть у человека совесть, и он волен в своей свободе внимать гласу совести, тогда он вечно пребудет в длани Милости Божией. Но волен избирать иное, тогда наступит такое время, и ему придётся отвечать за свою совесть самому, стоя пред лицем Господним.

Словно холодной родниковой водой облили тело — так ощущал себя Ремизов, стоя пред строгой Катей. Какой-то туман рассеялся пред глазами, Ремизов почувствовал себя неловко пред этой девушкой. Он вдруг, как ему показалось, впервые увидел её. Она показала себя доброй и чуткой, её нежность, ласковость и предупредительность неожиданно соединились с твёрдостью, решительностью и тонким умом.

«Она не так проста и наивна, как показалась вначале,— подумал Ремизов,— её юность стоит иной зрелости». Ремизов почувствовал себя пристыженным мальчишкой, его самолюбие задето: «Напрасно я решил, что понял её во всём, многое здесь осталось загадкой. Кто же она? Однако, каково!»

Катя и сама чувствовала себя неловко и даже виновато за то, что оказалась резкой и неучтивой, ответив подобным тоном. Всё-таки, он старше её и намного, почти на двенадцать лет, и к тому же он человек с именем, а она простая девушка.

Катя завела разговор на приятные темы, чтобы смягчить обстановку. Так они дошли до церкви, где их ждала Анфиса Степановна с Василием.