Никодим

На улице был май. Пахло надеждой, поющими соловьями и свалкой твердых бытовых отходов. Вечерело. Хотелось читать «Хагакурэ» и думать о вечном. Тревожно затренькал мобильник, и я с сомнением посмотрел на жасминовый куст. Он молчал, словно предлагая мне сделать выбор, и я решительно бросил – «Да!» в неизвестность вечного текущего момента. Серж. Его стиль телеграфен, а либидо безразмерно как извечно расширяющаяся вселенная.
- Их двое. Они молоды и красивы. У Анжелы высокая грудь, она любит раннего Кастанеду и позднего тебя, а еще она работает медсестрой.
- А вторая?
- Кристине нравлюсь я. Кстати, - сухое покашливание, - мы хотим вместе уйти в третье внимание. Если можно, мы бы сделали это у тебя на рассвете. Мы едем?
- Не знаю, - я взял «Хагакурэ и наугад раскрыл первую страницу. «Путь самурая обретается в смерти. Когда для выбора имеются два пути, существует лишь быстрый и единственный выход – смерть». Я отложил книгу и прислушался к себе и миру. Ласковый порыв ветра донес свежий запах отходов чужой жизнедеятельности, а вторая чакра томительно заныла. – Пожалуй да, - мой голос предательски дрогнул. – Кстати, а сколько им лет?
- Не волнуйся. Обе достаточно взрослые, чтобы сознательно принять вызов. Если ты не против, нас будет четверо. Иннокентий. Он боится оставаться один.
- Иннокентий?
- Это всего лишь собака. Анжела могла бы оставить ее дома, но она будет тревожиться и переживать…
- Не нужно, - я облизал пересохшие губы и посмотрел на далекое, и совершенно равнодушное к чужим бедам небо. – Пусть едет с ним. Я сам люблю собак и ненавижу тревогу и переживание.
- Мы едем.
- Только купите водки.
- Кагору, - задумчивое покашливание. – Недавно была пасха и Анжела пьет только кагор. Возможно, со временем это пройдет, но пока она не переносит даже запаха водки.
- Чудесно, - я закурил, открыл «путешествие в Икстлан» и приготовился ждать. Сложно сказать, сколько страниц промелькнуло перед моим невидящим взором, прежде чем перед воротами тревожно и настойчиво просигналила машина. Я встрепенулся и наугад открыл 104-ю страницу «Хагакурэ». «Жизнь в наших телах возникает из середины небытия. В существовании там, где ничего нет, заключается смысл фразы: «Форма – это пустота». В том, что все вещи рождаются из небытия, заключается смысл фразы: «Пустота – это форма». Не следует думать, что это две разные вещи». Я прислушался к себе и миру. Прочитанное было очевидно, а думать не хотелось в принципе. Хотелось жареного мяса, пасхального кагора и молодого женского тела, и я упруго пошаркал к калитке.
Белый «Лэндровер» горделиво реял перед воротами, распугивая рыжего соседского кота и стайку приблудных мальчишек.
- Брысь! – я отмахнулся от мальчишек и вежливо раскланялся с котом. Потом сделал два шага вперед и глубоко вздохнул, всеми фибрами души ощущая приближение беды и наступающий вечер.
- Знакомься, - Серж уже стоял рядом со мной и бородой указывал в сторону чуда английского автопрома. – Анжела, - она выплыла из-за руля как авианесущий крейсер под гордо реющим пиратским флагом. Ей было не меньше 36-ти и не больше 19-ти. Высокая грудь почти выпадала из-под футболки на стройный живот, волосы цвета туманности Андромеды хвастливо развевались на вечернем ветру, а в глазах таилась усмешка, вкупе с неопределенностью Гейзенберга. – Кристина, - периферийным зрением я отметил второй туманный силуэт женского пола и вдумчиво ему кивнул, продолжая тонуть в ее глазах цвета спелого абрикосового дерева.
Она придвинулась, я - замер. Так берут на абордаж и объявляют вендетту вечностью в кальпу, так штурмуют вражеские города, в которых не должно остаться ничего живого. Я все понял, принял, и пал, отдавая себя на волю мусорного майского ветра и злодейки судьбы. Я протянул руку, а она склонилась ближе и нежно куснула в шею, где-то в районе вишудхи.
- Пойдем, я познакомлю тебя с Иннокентием.
Серж тряс бородой в направлении туманного силуэта и выгружал из чрева машины приветливо звенящие пакеты, а мы направились к багажнику и замерли перед ним в тревожном молчании. Багажник качался вместе с машиной, а в воздухе повисло предвкушение скорой беды.
- Он стесняется незнакомцев, но тебя, я уверена, будет любить, - наши пальцы сплелись, дверь открылась, а жизнь замерла и только затем, чтобы больше никогда не начаться.
Иннокентий был похож на человека, особенно размером. Он приветливо улыбался из темного чрева «Лэндровера», путался в болтающемся под ногами розовом языке и отчаянно рвался в прохладу моих двадцати соток. Мраморный дог ростом под три метра. Я сделал шаг назад, а она еще крепче сжала мою руку.
- Он прекрасен?
Я молча смотрел в глаза Иннокентия, застыв в вечности как Лао Цзы под приснопамятным деревом. Тревожно заныла манипура, где-то вдали визжали приблудные дети и робко подал голос первый соловей.
- Конечно, - я сделал шаг назад, освобождая дорогу. Он спрыгнул на землю, игриво встряхнулся и азартно нассал прямо перед калиткой, искоса поглядывая на меня через плечо. Она стиснула мои пальцы еще крепче, и я все простил. Ему, ей, Сержу. Простил все и сразу, прислушался к себе и миру и понял, что почти счастлив.
Мы прошли на участок. В беседке звенели пакеты и мелькала борода Сержа. Туманный силуэт по имени Кристина пронзительно смеялся, а надвигающиеся сумерки начинали пахнуть «Кагором» и красной рыбой из «Ашана». Иннокентий в три захода обоссал восемь соток газона и игриво наскочил на меня, больно опрокинув навзничь. Я собрал себя по частям, поднялся, и прислушался к себе и миру. Хотелось сходить за катаной, беспричинной любви, а еще приключений. За забором негромко играла «Le vent le cri». Она приникла ко мне и потянула в сторону дома. Мы держались за руки как дети, а свадхистхана продолжала ныть и стонать, словно предчувствуя надвигающуюся грозу и скорую разлуку. Мы бродили по дому и пронзительно молчали. Мы три раза обошли второй этаж и почти четыре раза первый.
- Это прекрасно! – она тяжело вздохнула и увлекла меня на шкуру перед камином. В ее умелых руках что-то трещало по швам. Возможно, это была анахата, а возможно, что и брючный ремень. Я хотел прислушаться к себе и миру, но она нежно укусила меня в левый сосок, безнадежно сместив точку сборки в сторону Гильбертова пространства. Стройная грудь вывалилась на высокий живот, в окне замаячило недовольное лицо Иннокентия, а за спиной бесшумно возникла борода Сержа.
- Пора есть оливье и жареный лук, - он деликатно чихнул и направился в сторону кухни. Гремели тарелки и приборы, что-то треснуло, что-то разбилось. Пахло солеными огурцами и, почему-то, бензином.
- У нас впереди – вечность! – она уже стояла у окна, задумчиво глядя в сторону наступающего лета, а с улицы донесся задорный визг Иннокентия и лай туманного силуэта по имени Кристина. – Пойдем! – она взяла меня за живот и повела по направлению криков. Я на ходу прислушался к себе и миру. Хотелось зайти в кабинет за катаной, но из-за забора протяжно заиграла «Лунная соната» и я передумал.
В беседке было тревожно и многолюдно. Серж тряс бородой над мангалом, туманный силуэт Кристины творил оливье, Иннокентий доедал селедку под шубой и заговорщицки подмигивал мне через плечо. Я взял процесс в свои руки, и мы сели. Пасхальный кагор плескался в бокалах, пахло вереском, тоской и разлукой, а ее глаза светились как далекая Бетельгейзе.
- Друзья! – мне было тревожно и азартно, анахата продолжала предательски ныть, но я взял себя в руки и подмигнул жасминовому кусту через кагор, задумчиво искрящийся пасхальным фужером. – Как хорошо! – я благосклонно кивнул в сторону доедавшего оливье Иннокентия, но ее ладонь легла на враз похолодевшую манипуру и медленно поползла ниже. «Говорящий – не знает, знающий – не говорит». Истина взорвалась в сердце подобно сверхновой, свадхистану бросило в пот, а Иннокентий сорвался с места и тревожно исчез в темноте, предательски наваливавшейся на ничего не подозревающую беседку.
Потом что-то случилось, и на мою израненную сахасрару опустилась все понимающая и все принимающая вечность. Звенели фужеры, пасхальной струей лился ярко полыхающий в свете мангала кагор, борода Сержа медленно тонула в туманном силуэте по имени Кристина, а из-за забора рвали душу Expiriens Людовика Эйнауди и тревожный лай Иннокентия. Ее высокий живот лег в мою руку, приоткрытые губы надвинулись, и я в который раз осознал непреходящую безнадежность вечного текущего момента.
Вечность была насыщенной и беспокойной, как и положено любой уважающей себя вечности. Все смешивалось со всем и только затем, чтобы вновь распасться на части, раз за разом рвущиеся к друг другу ради нового слияния в безумном и радостном хороводе экстаза. Туманный силуэт по имени Кристина танцевал на столе, из мангала загадочно подмигивала возмущенная борода Сержа, искрящийся кагор лился отовсюду и сразу, а ее глаза цвета спелой туманности Андромеды медленно тонули в бездне моего третьего внимания.
«Идиллия!» - шептала душа, «Вакханалия!» - пытался оспорить очевидное разум. «Не расслабляйся!» - тихий голос интуиции с трудом улавливался вконец исчезающим рассудком, а в груди крепло предвкушение неминуемой беды и желание сходить в кабинет за катаной.
Время остановилось, замерло, а потом и вовсе исчезло. Далекие и ко всему равнодушные звезды продолжали цинично мерцать в натянутой над головой простыне бездны, а столько раз осознаваемая иллюзорность феноменального мира в очередной раз была тут как тут, не далее ее высокого живота и смутно осознаваемого предчувствия скорой и неминуемой гибели.
Предчувствие не обмануло. Черноту майской ночи разорвали отчаянный лай беспокойной Кристины и визг туманного силуэта по имени Серж. Ее глаза цвета позднего Айвазовского тревожно вспыхнули, мигнули, а затем и вовсе погасли, а вместе с ними исчез и смысл пребывания в этой тревожной и беспокойной иллюзии. Сахасрара покрылась льдом, анахата – потом, а желание сходить в кабинет за катаной уступило место осознанию полного и безоговорочного ****еца, о котором писали ранний Рам Дасс и поздний Кастанеда.
Они возникли на пороге беседки, соткавшиеся из ужаса ночи подобно двум всадникам наступившего Апокалипсиса. Иннокентий и Никодим. Мраморный дог ростом под три метра, и небольшой кроль, обреченно свернувшийся у ног приветливо улыбавшегося ему владыки. Никодим был мертвый, но выглядел, как живой. Иннокентий был живой, но выглядел как мертвый, и этот томительный диссонанс был так же пронзителен, как и страшен.
Иннокентий подмигнул визжащей бороде по имени Серж, и игриво куснул мертвое ухо Никодима, очевидно в попытке расшевелить навсегда уснувшее либидо своего пушистого оппонента.
Туманный силуэт по имени Кристина облегченно вздохнул, высокий живот Анжелы приветливо ожил в моей руке, а возмущенная борода Сержа появилась за столом, окруженная причудливым роем искорок из продолжавшего гореть мангала. Моя манипура окончательно покрылась льдом, и я начал лихорадочно соображать, где прямо сейчас можно добыть вакидзаси.
- Херня, - Серж игриво потрепал туманный силуэт Кристины и приник к бокалу с пасхальным кагором. – Мертвый кроль. Видали и не такое!
Я сделал глоток из стоящей рядом с огнем бутылки. Жидкость, как гласила надпись на этикетке, могла разжечь что угодно, даже дрова, но на меня она произвела совершенно обратный эффект, разом, и судя по всему, совершенно окончательно загасив волю к жизни. Я с трудом встал на подгибающихся ногтях, оперся на жасминовый куст и с кряхтеньем присел возле маленького скукоженного тельца. Погладил по перепачканной землей шерстке, и крупные слезы упали на пол беседки, которая видела многое, но, не такое.
- Ты его знал? Тебе его жалко? – Стройная грудь Анжелы легла мне на плечо, а ее глаза спелой туманности Ориона заблестели где-то совсем рядом, освещая продолжающегося улыбаться Иннокентия, и продолжавшего оставаться мертвым Никодима.
- Да, я его знал, - я медленно встал, прошел к столу и выпил немного пасхального кагора, оглядывая участников сатурналии, а в том, что происходящее это именно она, а не что-то другое, сомнений больше не оставалось. Потом сел на стул и дрожащей рукой нащупал в кармане пачку сигарет. – Да, я его знал. Но жалко мне не его, а нас, - я прикурил, выпустил дым в сторону жасминового куста и с тоской посмотрел в сторону соседского забора, из-за которого послышалась оркестровая версия Clint Mansell & Kronos Quartet - Lux Aeterna (Winter). На равнодушном к чужим бедам небе кровожадно подмигнула полная луна, соловей в кустах поперхнулся и затих, а Никодим присел на задние лапы, уменьшился в размерах и громко обоссался, с тревогой поглядывая на притихший жасминовый куст.
- Почему? – туманная борода Сержа впустила в себя еще немного пасхального кагора.
- У него был хозяин, - я устало кивнул в сторону соседского забора за которым установилась подозрительная тишина. – Дядя Миша…
- Он Кшатрий? Кулаки Сержа сжались, а борода воинственно подалась вперед.
- Он хуже, - я закурил и задумчиво оглядел притихшие трио и забившегося под куст жасмина Иннокентия. – Однажды, в нашем поселке появился молодой и дерзкий падаван. Он ездил на красном мотоцикле и начал строит забор вплотную к дяде Мише. Что-то пошло не так. Может, дрогнула рука таджика, а может, это просто была рука судьбы. Сначала зашатался и рухнул столб дяди Мишиного забора, потом рухнул таджик, и хвала господу, что в рукках дяди Миши была совковая а не штыковая лопата. Ситуацию спасла тетя Зина, оттащив дядю Мишу от бездыханного тела, но могу сказать одно: еще неделю молодой и дерзкий падаван разговаривал с дядей Мишей не снимая красного мотоциклетного шлема.
- А кроль?
- Никодим – первая и последняя любовь дяди Миши. Нет, он, конечно, терпит тетю Зину, иногда любит Сонечку, но беззаветно и бескорыстно он любил только его, - я вяло пошевелил скукоженный и перепачканный в грязи мертвый комочек. Я кажется мне, что вендетта его будет настолько страшна, что оставшиеся в живых позавидуют мертвым.
Туманная борода Сержа стала еще туманней, силуэт Кристины ужался в размерах, а Иннокентий снова громко обоссался прямо под все прощающий жасминовый куст.
-Идея! – туманный силуэт Кристины оживился, хлопнул в ладоши и махнул стопку пасхального кагора. – А давайте его вымоем, расчешем, и положим туда, на участок это страшного человека?!
Идея была приведена в действие немедленно, а еще через пол-часа вымытый добела и высушенный феном Никодим лежал на полу беседки. Он был живеее всех живых, по крайне мере выглядел так, а сердобольная Анжела даже спрыснула его какими-то загадочными духами.
Серж взял на себя самую сложную и опасную часть миссии, и тихо крадучись удалился в сторону соседского участка, над которым воцарилась гробовая тишина. Через несколько минут его борода снова гордо топорщилась в искрах догорающего камина.
- Как живой! Прямо под кустом сирени! И даже, как будто, улыбается кому-то!
Компания засобиралась в путь, тем более, что над лесом проявились первые признаки наступающего утра. Инннокентий бодро погрузился в багажник, туманный силуэт Кристины поцоловал меня в щеку и пообещал вернуться, ее высокий живот в который раз лег в мою длань, даря какакую-то надежду, а приветливая борода Сержа несколько раз задумчиво кивнула из машины.
Чудо английского автопрома исчезло в утреннем тумане, а я задумчиво допил пасхальный кагор и прислушался к себе и миру. По прежнему пахло свалкой ТБО, а в воздухе висело предчувствие чего-то такого, о чем не хотелось и думать.
Я лениво прошаркал к дому, несколько минут возился на шкуре возле камина и успел упасть с спасительные обьятия Морфея где не было ее высокой груди, Живого Инникокентия, мертвого Никодима и туманного силуэта Кристины, утопавщего в задорной бороде Сержа. Сложно сказать, сколько продолжалась эта иллюзия. Времени нет, как заметил еще мудрый Лао Цзы под приснопамятным деревом, а для спящего это так и вовсе пустая и бессмысленная абстракция.
Из спасительного пространства меня выдернул противный и долгий звук. Звонок в калитку. «Может, она решила вернуться и искупить начатое?» Я не был уверен, что я этого хочу, но звонок трезвонил так настойчиво, что я прислушался к себе и миру и побрел к воротам.
НА улице клубился густой туман, освещаемый первыми лучами равнодушного к чужим бедам солнца. А перед калиткой стоял он. Он был настолько страшен, что мне захотелось упасть на колени и громко кричать моля о пощаде. Дядя Миша. Он был небрит, бос, с его лица смело мог бы рисовать свои шедеврым сам Босх.
- Я войду? – это была констатация, а не вопрос, и я сделал шаг назад впуская соседа в свой двор. – У тебя есть выпить? -Я молча кивнул и повел соседа к остаткам сатурналии в беседке.
Наверное, подумал я, есть такой самурайский обычай, к отором мне раньше не приходилось слышать. Очевидно, врага вначале стоило напоить, и уже потом перейти к лютой и кровавой расправе. А налил пасхальный кагор, и чуть не расплескав его вручил стакан в могучую чуть подрагивающую длань. Нужно было что-то сказать, и я начал: - что случилось?
Дядя Миша махнул стакан, невидяще уставился в сторону восходящего солнца мрачно кивнул.
- Случилось. Никодим умер.
На мои глаза навернулись слезы, я сделал попытку обнять дядю Мишу за плечи и просюсюкать какую-то сентенцию о том, что все имеющее начало обязательно имеет свой конец.
-Дело не в этом, ОН болел уже неделю, а вчера его тропа оборвалась на краю великой пустоши…Я простился с ним, совершил все необходимые почести и обряды и зарыл его прямо под моим любимым сиреневым кустом…
- И что? – моя мошонка предательски сжалась, а сердце забилось в унисон с восходящим солнцем.
- Утром, - дядя Миша махнул еще стакан кагора, вытерся несвежим рукавом рубахи, и вдруг совершенно безумно уставился куда-то в сторону жасминового куста, словно подозревая его в соучастии совершившемуся. – А утром я вышел проведать его могилку, а тут – он! Белый, гладкий, казалось – живой, но – мертвый. А могилка – пуста… Что скажешь???
Я долго молчал, прислушивался к себе и миру, вспоминал «Хакагурэ» но смог только бессильно пожать плечами и выдавить из себя: «может, он просто пришел попрощаться?»
Дядя Миша ничего не ответил, сгорбился, встал и прошаркал по направлению к воротам и восходящему солнцу.