Кровать

Кровать была старая, с проплешинами белого металла между островками ржавчины и непонятного налета. Сетка, сотканная из согнутых крючьев-пальцев,  держалась крепко, что разьединить было невозможно, прутья - прохладные, все в коростах, и вверху, на каждом втором - металлические шишечки, кое-где сбитые, или отпавшие сами, кто их знает. Если поскрести правую "ногу', можно было увидеть овальное клеймо " Братья Курепины. Самара".

- Начало двадцатых, - сказал Роберт, чуть брезгливо прикасаясь к грязному металлу.

- Берем, - ответила дама.

- Может, не надо? - мужчина вытер палец о брюки.


 " Противный какой", - подумала кровать.

 Несли ее какие-то два грязных мужика, торопились, грубо ставили на землю, курили.


А поперво-то спали-почивали на ней  Арестовы. Хорошая семья!  И в доме хорошо, прибрано всегда. Сама Евдокия, правда, немногословна, но дружно жили со Степаном, зачали троих детей, трое, правда, и померли в младенчестве.

 А красивенькие все  были! Красавочки, губки красненькие, и личики жалостливые, будто просят о чем.  Девки! Аглая, Алевтина, и Арина. Друг за другом шли. За Аришу, было,  Степан жене по лбу кулаком дал, три дня не подходил, так сына ждал.
А Ариночка как ягодка была, глазки бусинки, ротик, что цветочек, щечки - яблочки. Такой румянец у всех был, от того румянца и померли. Одна за другой ушли, улетели...

- Эххх, - вздыхала кровать, поскрипывала, опять вспоминала.

Бывало, зайдет Евдокия, поправит кровать, подзор, до подушки дотронется, но не сядет.. Только видно, что мучается, страдает.. Не может деток отпустить. А смирились,  что сделаешь, вдвоем доживали. Потом Степан помер, потом и саму похоронили,  и новые
заехали хозяева, все повынесли, и кровать выставили.

                ******

Держали притончик мать и дочь Клыковы.  Держали плохо - окурки не выметались, грязь и вонь такая,  что обходили хибару стороной, благо, на конце городка стояла, где гулящие да всякая пьянь жили. Среди топчанов и досок, прижавшись то ли к стенке, то ли к перегородке, стояла красавица-кровать, ее Клычиха, здоровая баба, считай, на себе притащила. Прибрали тоже, но уж не до подзоров было, так, тряпьем закидали, шалью изьеденной, с золотыми кистями прикрыли. Для шику-куражу.
Да и гости вымучили кровать,  прутья попрогнули, кому-то силушку девать некуда было, дак  упражнялись, во хмелю, или по злобе пьяной. Терпела молча. Когда, правда,  было совсем невмоготу  - выкидывала фокус-какой, протестовала - одним прутом заистоцкому по лбу пришлось..
Начальство делало вид, что не видит непотребства, покамест прутом кроватным парня чуть насмерть не забил Глеб-Сила.
Глеб-Сила был богатырь, но в тошниловку заглядывал, с дочкой якшался, влюбился, говорили, присох. Ревновал. Клыкова Анастасия, рослая, с высокими, тяжелыми ногами, и красным ртом, будто, приворожила Глеба. А когда к ней неместный пролез, с Заистока,  забил его прутом кроватным. А что прутиком бил! Кулачище -  два обычных. Но гость кровью захаркал, в управу донесли. За что в тюрьму пошел Глеб, оставив жену и трех дочек. Дочки красавицы: в рядок выстроятся, и глаза в пол, за папку стоят, голосят. И жена в управу приходила, за Глеба просить, еще поговаривали Клыкову травила, да неудачно. Здоровая девка, отплевалась, и только.

- Померли уже  все, - одна я, вот, живу... - думала кровать.

А разогнали, когда, притон, кровать на помойку выставили,  никто ее в дом не брал,  брезговали. Уже первый блеск сошел, пальцы-скрепки заржавели, пошли желто-коричневым, но не разжимались, служить хотели, получается, людям..

- Кто мой следующий, - тосковала, мерзла кровать, стоя под дождем.

Какое-то время неизвестно где таскали-носили ее, вот судьба-то, и не задерживалась нигде, пока не прибрали в местный музей. Небольшой такой, в два зальчика,  и поставили рядом с граммофоном. И люди такие хорошие - помыли, прутья вытянули, шишечки до блеска начистили, застелили с красивым подзором, подушки с вышитыми наволочками, "уголком" поставили.

- Вот же, повезло, - жмурилась от счастья,  оглядывая кружевные бока, кровать...

Люди приходили, культурно глазели. Целые экскурсии были. А на кровать даже присесть было запрещено. Табличку  повесили: "Не садиться!"

Вона какая! Барышня!

Ах, как приятно холодит перинка ребрышки, а теплые руки человеческие прикасаются к прохладным прутьям! И сама хозяйка, Раиса Ивановна, утром  придет, рукой огладит, подушечки подправит. Ну, не счастье ли?!

Ночами били часы, кровать слушала, опять свое вспоминала. Как терзал Степан женку, катал по перине, сына хотел. Как Аришка-бусинка металась, горячая, а мать в слезах, страдала.
Хорошо было в музее, но одиноко. Особенно ночами. Даже затосковала.

Однажды ближе к ночи  пришел незнакомый мужчина в пиджаке, и с ним женщина. Они зажгли лампу, долго возились, и  достали чайные пары с буфета, с витыми позолоченными ручками, а потом и подушку перевернули.

Ах, - как это неожиданно,- зашевелилась кровать, принимая ночных гостей..

Вот и  подзорник спустился вниз, сбился. Часы забили.
Застыдилась маленько, отвыкла уж, кровать-кроватушка.
Но аккуратные были гости, все застелили за собой, подушку углом восстанавили.

- Ишь, под часики любятся, и под приглядом, - с портрета, и правда, мужчина смотрел, с усиками, нарисованный.

Так и приходили ночами, и кровать даже скучала, ждала.

- Хоть бы что путнее... с этих свиданок-то получилось, - мечтала тихонечко. - Ребеночек бы... Вот как Аринка!

Раз мужчина в пиджаке, наливая из штофа, сказал своей подруге, - Нынче Раиса моя приезжает, надо придумать что-то.

- Вот язвина, - возмутилась кровать. - Язва!!! - выругалась, что заскрипели, покраснели прутья.

А когда гости улеглись, в самый неподходящий момент, расжала кулачок свой железный, расслабила пружинки, да выстрелила мужику в самое место.


                *****


Но время изменилось, и скоро музей притеснили, переоборудовали в видеосалон, Ленька-кооператор в свои руки взял. Всю мебель перетащили в одну комнату, сгрузили как попало. Вечерами с салона доносились звуки уж совсем непотребные. Кровать краснела, вспоминала притон . А Леньке-кооператору тесно, развернулся, открыл еще и парихмахерскую, "Натали", назвал. Запахло мылом, спиртом и девками.

Кровать вынесли , поставили около дороги, у перекрестка.

 Бери - не хочу!

               
                ****

- Робик, смотри, - сказала молодая женщина спутнику. На голове у нее был большой шар из волос.

-  Начало двадцатых, - сказал Роберт, чуть брезгливо осматривая клеймо.

Через пару недель кровать блестела как новенькая.

- Клеймо, клеймо! - показывала  Маргарита перламутровым пальчиком, - на левой ножке! - стучала отточенным ноготком.
Гости наклонялись,  осматривали, кто с интересом, кто снисходительно.

- Любите вы, Пузыревы, - говорила неопределенно дама с большими пластмассовыми кольцами в ушах.

У Пузыревых много чего было. Даже прялка.

- На такой кроватке-то, и ребеночка не грех соткать, - сказала дама с кольцами.

- Они не по этому делу, - молодой, узконогий с бородкой, плюхнулся на кровать, и стал подпрыгивать.

 "Чего бестолку кровать сотрясать-то, - подумала она, и загрустила, заскучала совсем. Вспомнилось опять, как пыхтел на ней, вывертывал Евдокию наизнанку, Степан, какие сладкие девчонки потом появлялись, загрустила, даже шишечки запотели, заплакали. "Видно совсем стара стала, ни на что уж не гожусь, вон, прутья повысохли, даром, что лаком намазали. Она сжалась, заскрипели крючья-пальцы, - уж на погост пора, нету толку от меня", - думала, думала.



- Что ты его мучаешь, - говорил Роберт, - его уже никто не читает, - гнусавил, опустив очки на нос.

- Москалевы читают! - парировала Маргарита.

-  Твои Москалевы и Асадова читали..

- Москалевы, Асадова!? - кидала книжку, возмущалась Маргарита..



- Противные какие, - думала кровать. Не ночи, а читальный зал.


Через год  Пузыревым кровать надоела, выволокли ее, на мороз, поставили возле мусорных баков, так и  стояла голая, без подзоров и кружев, а вскоре большая гремучая машина руками-когтями, подцепила под ослабшие ребра,  смяла  "влепешку", и увезла в неизвестном направлении.


 

- Мам, - дай что-нибудь, забить.. Вон, железяка ваяляется!

Грязная железяка встала ровно, поддержала разьезжающуюся дачную конструкцию.

- Смотри как держит, хорошая штука...

- Смотрите, здесь клеймо!

- Чо там?

- БРАТЬЯ КУ РЕ ПИ НЫ..

- Ну, и хорошо, Курепины, дак Курепины, лишь бы держало..


- Как хорошо... Мы, курепинские такие, - волновалась ножка, с проплешинами белого металла, с островками ржавчины, подпирая непонятную ей, но нужную человеческую  штуковину, волновалась и сверкала внутренним блеском.