Изерброк. Глава XXII

XXII



Итогом тайной встречи в трактире "Собачья голова" стало следующее решение: «Нужно идти в Приют Святой Барбары, чтобы поговорить там с матушкой Мартой и выяснить, каким образом в приют попала Надя».

Приют находился в самом конце Бульвара Магнолий на перекрестке с улицей Книжных Лавок. Улица Книжных Лавок служила границей между Пограничным районом и районом Старый Город.

Приют находился в Старом Городе. Старинные его корпуса, хозпостройки, часовня, храм с колокольней прятались за древней каменной стеной в тени густого сквера. Чтобы дойти до приюта со стороны Пограничного, нужно было полностью пройти Бульвар Магнолий, пройти мимо зданий борделей, тесно стоящих по обе стороны бульвара, мимо подпольных притонов, мимо многочисленных проституток разного пола, возраста и обличья, круглосуточно дежурящих на тротуаре.

Ночью бульвар не спал; расцвеченный сотней огней и огоньков, украшенный блёстками и мишурой на платьях жриц любви, нездоровым блеском глаз их клиентов, он бурлил, веселился, ел, пил и танцевал под музыку граммофонов и оркестров. Днём огней и блеска было меньше, но музыка звучала так же, пьяные господа перемещались из заведения в заведение в компании веселых фройляйн.

Мамушку хорошо здесь знали. Знали и уважали как сыщика и в прежние годы весёлого выпивоху. Его знали сутенёры и старые шлюхи, кабатчики, игроки, содержатели притонов, мамаши – «мамочки» проституток. Весь здешний контингент служил хорошей информационной базой о преступном мире. Естественно, были у него здесь свои информаторы. Многие до сих пор остаются, работают, как и раньше, проститутками или портье.

Бульвар Магнолий упирался в древнюю стену Приюта Св. Барбары и там заканчивался.
В приближении к приюту бульвар затихал, смирялся – здесь уже не было притонов, кабаков и публичных домов. Здесь на сером тротуаре кучковалось побирушки, нищие, калеки, а также старухи – торговки дешёвыми цветами. Приходящие на бульвар из Старого Города неизбежно проходили через нищих и старух, оставляли милостыню и покупали дешёвые цветы.

Кажется, только по топографическим причинам Мамушка прежде, чем идти в Приют Св. Барбары, решил посетить один старый притон на Бульваре Магнолий, а перед этим встретиться с парой своих старых информаторов, с кем удастся, в частности с мамашей Жужу.

На бульвар он явился поздно вечером. А завтра днём или послезавтра планировал сходить в приют. Естественно, в приют лучше идти днём или утром, а в притоны – ночью.

Мамаша Жужу, ещё более раздобревшая с прежних лет дама, встретила Мамушку звонкими радостными восклицаниями, тут же предложила самую лучшую свою подопечную (новенькую куртизанку – юную шатенку с наивными глазами по имени Лулу)

– Лулу – восходящая звезда Бульвара! – восхищалась мадам Жужу. И тут же без перехода:

– А вы постарели, господин Мамушка, постарели. Это из-за того, что к нам редко заглядываете. А помнится были времена… Да, все мы не молодеем.

Сыщик крякнул и перебил:

– Я сегодня по делу, дорогая моя Жозефина. Как видите, только серьёзное дело появилось, и я  сразу к вам.

– Знаем, знаем, газеты читаем, - закивала женщина. В руках она держала небольшой чёрный веер. А разговаривали они в гостиной небольшого уютного наполовину принадлежащего мадам Жужу борделя.

– Знаете?

– Ну конечно. Сразу могу сказать, что среди наших девочек, среди всех наших на бульваре, за этот вопрос я могу поручиться, девушки, которую вы ищете, не появлялось.

– А какую девушку я ищу? – Мамушка прищурился.

– Известно какую. Но я всех знаю поименно, и легалок, и нелегалок. Той, кого вы ищете, среди них нет, – мадам Жужу говорила пониженным голосом, слегка наклоняясь к сыщику.

Они сидели на большом плюшевом диване. К дивану был придвинут ажурный в стиле рококо столик, на столике стояли пепельница, ваза с конфетами и рюмки: со сладким ликёром перед мадам и с коньяком перед сыщиком.

– Но как вы поняли? Вам разве известно, как она может выглядеть?

– Конечно, известно.

– И как?

– Высокая, стройная блондинка с длинными волосами и аквамариновыми глазами, – как по заученному выдала мадам Жужу.

– Откуда вы это взяли?

– Как откуда? Об этом все знают. Кроме того, к нам ведь уже приходили из полиции, искали, спрашивали.

– Поц приходил? – спросил Мамушка, подкуривая папиросу.

– Да. Кто же ещё?

– И среди ваших девочек ни одна не подпадает под описание?

– Нет. Ну, конечно, есть такие блондинки и даже с аквамариновыми глазами, например, у мадам Азалии недавно появилась девочка, Диана, но она тупая, просто тупая корова, хотя и красивая. В любом случае, ей далеко до моей Лулу.

– А Лулу блондинка?

– Нет, она шатенка. Но зато какая! Глазки, губки… Огонь! Хотите, приведу?

– Нет. В другой раз как-нибудь. А что… В общем, все эти блондинки не те?

– Ну конечно. Мы же знаем о каждой. Откуда она, где жила, что делала, кем воспитывалась… Нет, той кого вы ищете, среди них нет, – мадам Жужу колыхнув своими телесами взяла рюмочку с густым ликёром и пригубила.

– Да  я, в общем, знаю, что нет. Я о другом хотел спросить. Господин Алоизиус Запредельный до сих пор бывает на Бульваре?

– А… поэт, маркиз… У нас его Маркизом зовут. Правда, я не уверена, что он маркиз. Бывает. У него здесь свой клуб. Черные хризантемы. Или орхидеи. Да он и сегодня ночью, должно быть, там. Я видела его карету сегодня. Я понимаю, к чему вы клоните, господин Мамушка. Если б у нас появилась девушка, которую вы ищете, её сразу бы заметил Маркиз.

– Почему вы так думаете? – спросил Мамушка.

 Мадам Жужу, еще более понизив голос, ответила:

– За такими девушками Маркиз и охотится. По всему городу, между прочим. Не только у нас. Говорят, он даже с улиц их хватает. Идёт такая красотка по тротуару, корзину с цветами несёт, рядом останавливается серая с черными шторами карета, дверь распахивается, девушку хватают, затаскивают внутрь и увозят. Потом обрабатывают где-то в особняках. И вот она уже готова. Можно поставлять товар ко двору, как говорится.

– Он правда этим занимается?

– Насчет похищений с улицы  не знаю, не видела. Но вполне может. Почему нет? У него же покровители такие, что… Для них и работает. Короче, полиция к нему ни за что не сунется. Ни ваш Поц, ни кто другой. Вот такая он птица. Неприкосновенная. Может творить всё, что захочет. Только вот, я думаю, девушку, какая его может заинтересовать, редко встретишь на улице. Он же особенных ищет. А ваша, пропавшая, судя по всему, именно такой и была.

Мамушка уточнил адрес клуба Алоизиуса Запредельного и отправился прямиком к нему. Его останавливали напудренные фройляйн и мамзели, зазывно улыбались, называли по имени… Из распахивающихся дверей кабаков вырывались яркий свет и музыка.

Было сыро. Тротуар блестел, отражая свет. Пройдя рядом с шумным рестораном «Жареный гусь», мимо компании пьяных гуляк, Мамушка очутился в относительно тихой части бульвара. Здесь была ниша, образованная небольшим изгибом улицы. В нише стоял старинный особнячок. Чуть в стороне от калитки на площадке стояла серая карета, запряженная парой вороных. На дверце кареты, на сером полотне, обведённом черной рамкой по краю, был изображён черный цветок, видимо, орхидея. Окошко в дверце было занавешено черным бархатом. На козлах дремал кучер в сером сюртуке и гнутом черном цилиндре. Одна из лошадей фыркнула.

Мамушка скрипнул калиткой и прошёл по гравийной дорожке ко входу в особняк. По обе стороны двери горели два масляных фонаря. Со стороны ресторана донеслись женский смех и музыка. Все звуки казались очень далёкими. А здесь стояла тишина.
Мамушка постоял немного перед входом. Особняк представлял собою странную конструкцию в виду нагромождения мезонинов, выступов и пристроек в три этажа с мансардой. Всё строение было деревянным, по крайней мере снаружи: многочисленные грани и переходы были обшиты досками, посеревшими от времени и местами рассохшимися. Сложные многоколенные водосточные трубы, огибая карнизы и выступы, спускались в миниатюрный палисадник, разбитый под двумя окнами первого этажа. Оба окна теплились светом.

Мамушка вступил на крыльцо и постучал бронзовым дверным молоточком. Пожилой камердинер в засаленном камзоле впустил его в прихожую и отправился доложить хозяевам. От него пахло луком и алкогольным перегаром.

Ждать пришлось недолго. Однако, чтобы дойти до комнаты, где находился маркиз со своими друзьями, потребовалось гораздо больше времени.

Похмельный камердинер повёл сыщика узкими тёмными запутанными коридорами. Дорогу он освещал керосиновой лампой, поднятой к виску. Они долго шли по коридорам, поднимались и спускались по лесенкам, многократно сворачивали налево и направо; всюду было темно, пахло плесенью. Мамушка подумал, что самостоятельно дорогу назад не найдёт. Они так долго шли, что Мамушка решил завязать беседу, быть может, выведать что-нибудь полезное у камердинера, пока они идут.

– Часто здесь бывает маркиз? – спросил сыщик.

– Иной раз по полгода не бывают. А случается, что и каждую ночь тут, – ответил камердинер.

Алоизиус Запредельный, маркиз, поэт, конечно, был известен Мамушке. Сыщик знал, чем занимается этот человек, но лично с ним никогда знаком не был. В свете и для широкой публики маркиз был поэтом, поэтом грусти и меланхолии, то есть по самому модному и утонченному направлению. Периодически у него выходили сборники стихов всегда с виньеткой в виде черной орхидеи на обложке и под именем Алоизиус Запредельный, скорее всего, псевдонимом. Настоящего имени его никто не знал.

 Серьезные ценители поэзии считали стихи Алоизиуса не просто плохими, но образцом дурновкусия, вульгарщины, фальши и позёрства с душком имморализма. Но дамам высшего света нравилось; нравилось и их дочкам – они задавали моду от фасона платьев до стихов и романов. Мода спускалась в широкие массы Средней Зоны, к простым гимназисткам, камеристкам, белошвейкам, дочерям мелких чиновников и лавочников. В это время в поэзии модно было иметь позу декаденствующего гения-паяца, не находящего смысл ни в чём – в моде была наигранность, постоянная игра, пародия и самопародия, ирония и самоирония. Модный поэт изображал собою потерянную куклу, аморальную, развратную, пресыщенную и грустную.

Несмотря на то, что стихи Запредельного были плохи, они выходили регулярно раз в год небольшими тиражами в изящных томиках. В самом начале своей поэтической карьеры Запредельный использовал имеющиеся у него в высших кругах связи для издания сборников и создания имени. Потом связи уже не требовались. Публика полюбила его бездарность. Чему тут удивляться, публика и сама бездарна. Каждый раз в каждом новом сборнике стихов (событие в литературной жизни Изерброка!) с претенциозным названием «Смрадные цветы», или «Выверни моё наизнанку, мой розово-лиловый…», или «Глупое и вожделённое» испорченная публика находила новые шедевры и новые откровения – сверкающие грани пошлой игры поэта. Всегда это было чересчур, всегда поза, ненатуральный жест. Всё настоящее считалось неинтересным, не гениальным и устаревшим. Такая была мода. Не чувства, а изображение чувств, и чем вычурнее, чем нелепее, тем лучше. За изображением, впрочем, должно было угадываться чувство подлинное, страдающее от того, что его, утонченное, так грубо пародируют.

Знакомства у Запредельного были самые высокие – вплоть до вице-бургомистра, заместителей министров и глав департаментов. Он был вхож в ближний круг генерал-бургомистра фон Зайчека. Данные связи не афишировались, но и не скрывались. Как знаменитому поэту, почему бы ему не водить знакомства в самых высоких кругах с сановниками, их жёнами и дочерьми? Запредельный по праву принадлежал бомонду Изерброка. Ничего удивительного.

Однако многим была известна и другая сторона жизни маркиза – тайная. Ни один бездарный поэт, пусть даже очень модный, никогда не поднимался так высоко, если у него не было родственных связей в верхах, или же он случайно (что происходило чрезвычайно редко) не женился на девушке из привилегированного класса.

Запредельный родственников не имел и женат не был. Прошлое его было мутно. Так в чём же разгадка? Дело в том, что Алоизиус Запредельный был тайным поставщиком юных тел в высокие круги. То есть он поставлял высшим сановникам (тем из них, кто этим увлекался), герцогам, богатеям и высокосословным сластолюбивым старичкам молодые тела – юных девушек и нередко юношей – для сладострастных утех. Он подыскивал девушек особенной красоты. Если на Бульваре Магнолий появлялась новенькая, подходящая для его целей, он забирал её только в том случае, если у неё не было ещё ни одного клиента.

"Тела" он искал среди обедневших, но приличных семейств Средней Зоны, присматривал в балетных школах, модных магазинах, просто на улице. Для обработки или подготовки девушки к выполнению тех функций, для которых она была взята, он использовал целый арсенал средств от денежного стимула до банального психологического подавления с последующим «перевоспитанием». Другими словами, он действовал как сутенёр (говорят, в прошлом он и был сутенёром), но сутенёр высшего уровня, ведь он работал для особых клиентов, которых не интересовали обычные даже очень дорогие проститутки. Иногда по заказу он поставлял "ко двору" девственниц, но, как правило, невинные девушки не были нужны – ведь с ними столько хлопот, а удовольствия – минимум. Ценились чистые, не испорченные, но уже обработанные, то есть не невинные, готовые к тому, что их ожидает, и даже желающие этого. Многие девушки впоследствии становились содержанками тех господ, к которым их впервые привезли или уже других, рангом пониже. Строго устранялась из головок девушек мысль, что они проститутки. Даже слово это запрещено было произносить. Все девушки воспринимали себя не иначе как фавориток, компаньонок, девушек для компании в избранном кругу. Вообще, всячески поощрялось в них чувство собственной избранности; прививались благородные манеры, вкус к роскоши. И еще, конечно, для каждого клиента "тело" подготавливалось особым образом, в соответствии с пристрастиями и пожеланиями заказчика. Если у министра или замминистра имелись какие-то специфические наклонности, например, желание унижать девушку, то для него подбирали специальную "воспитанницу" и соответствующе её подготавливали. Обычно подготовка занимала по времени от месяца до полугода.
Еще в некоторых кругах вращались слухи, будто бы часть девушек, уехавших в серой карете, то есть взятых маркизом, бесследно исчезает. Мол, есть в высших слоях группа господ, любящая особый вид наслаждений, связанных с пытками и убийством юных беззащитных жертв. Мамушка тоже слышал об этом и даже допускал возможность оного в действительности. Одной из гипотез в его расследовании, кстати, было то, что Надя могла пропасть именно в подобном кругу.

«Если существует во власти Изерброка кружок кровавых развлечений – то кто-то обязательно использует данное обстоятельство в дворцовых интригах и междоусобной борьбе группировок за власть», – думал Мамушка.
Камердинер отворил дверь, отвёл портьеру – Мамушка увидел просторную, освещенную свечами комнату, круглый стол и троих господ, сидящих за столом. Комната, по неуверенному предположению сыщика, находилась на втором этаже; многократно по пути сюда они поднимались и спускались по лестницам.

Мамушка вошёл. У ближайшего господина, сидящего к нему боком (это и был Алоизиус Запредельный), на коленях сидела бледная девочка лет 13-ти.

Алоизиус повернулся, взглянул на вошедшего. Мамушка подошёл ближе. Он собирался представиться и обозначить цель своего визита, но бледная девочка на коленках у маркиза, несколько обескуражила его – он стоял, раскрыв рот, и молчал.

Девочка – у неё были короткие пепельные волосы, тонкие черты лица, большие тёмные глаза – с любопытством рассматривала сыщика. Мамушка молча вертел в руках шляпу. Алоизиус Запредельный, два других господина и девочка ожидающе смотрели на него. На столе горел пятисвечный канделябр.  Над столом висела голубая табачная дымка. Жёлтый свет падал на лица мужчин, высвечивая щёки, носы, надбровные дуги, другие элементы; только лицо девочки, похожее на золотистый овал, было освещено полностью. На фоне зрелых со следами бурной жизни и разнообразных излишеств лиц мужчин – лицо девочки казалось удивительно тонким, гладким, воздушным и почти нереальным. Кожа её казалась прозрачной, тело – хрупким, изящества невероятного; вся она будто была изготовлена из тончайшего королевского фарфора. Господа, напротив, были тяжелы, крайне телесны и материальны. У одного господина были толстые щёки, большие мешки под глазами и мелкие чёрные усики над влажной фиолетовой губой, у другого – щёки впалые, виски сжатые, длинные усы, слабый подбородок, узкий длинный нос и острый выдающийся кадык. В руках у них находились игральные карты, сигары, бокалы с напитками.

Сам Алоизиус Запредельный выглядел как и подобает декадентствующему поэту 45-ти лет: длинное белое (жёлтое в свете канделябра) лицо, бакенбарды, пресыщенный рот, большие довольно выразительные глаза с чересчур длинными ресницами, подведенными тушью, живописные тени во впадинках и морщинках – в целом на лице смешались высокомерие сноба, запредельное самомнение, скука, цинизм, сознание собственной уникальности, гениальности и одиночества.

– Я прошу прощения за поздний неожиданный визит, – заговорил, наконец, Мамушка, перестав терзать шляпу. – Мне необходимо задать несколько вопросов господину Запредельному. Дело не терпит отлагательств. Поэтому я вынужден был явиться без приглашения и без церемоний. Еще раз прошу извинить. Господин Алоизиус Запредельный это, насколько я понимаю, вы? – сыщик кивнул маркизу.

– Да. Чем могу быть полезен, господин Мамушка?

– Могу я с вами побеседовать с глазу на глаз?

– У меня от моих друзей секретов нет, – в голосе маркиза за холодной вежливостью прозвучало еле уловимое презрение – сословное презрение аристократа к плебею.

– Но дело… в общем имеет конфиденциальный характер. И лучше было бы…

– Я повторяю, у меня от моих друзей секретов нет.

Мамушке срочно захотелось выпить бренди из фляжки, лежащей в нагрудном кармане.

– Хорошо. Господа, в таком случае прошу вас представиться, – громко и спокойно произнёс сыщик.

Те переглянулись и поочерёдно представились:

– Граф Крофтон, регулярный советник канцелярии, – произнес господин с длинным носом и впалыми щеками.

– Енох Александрийский, инженер и меценат, – сказал господин с толстыми щеками.

Мамушка, будто выключив их из сектора своего внимания, сосредоточился на Запредельном. Он даже сделал шаг в направлении него.

– Позвольте спросить, маркиз, что здесь делает эта юная особа в столь позднее время?

Девочка улыбнулась, поняв, что речь идёт о ней.

– Она… отдыхает с нами. Пьёт вино, ласкает наш слух своим серебристым смехом. Одним словом, скрашивает наш досуг, – с гнусной улыбкой ответил Запредельный.

– Пьёт вино? Ласкает слух? Но вы понимаете, что она ещё дитя? – Мамушка старался держать свои эмоции под контролем. Голос его звучал в должной мере холодно и равнодушно.

Между тем, где-то в глубине души у него промелькнуло желание вынуть свой Смит-и-Вессон и разрядить его в морды трёх пресыщенных жуиров, по две пули в каждую. Желание мелькнуло и пропало. А в глазах добавилось холода.

Маркиз, не переставая улыбаться, ответил:

– Но это только увеличивает прелесть данного создания. Не так ли?

– Она поставлена на кон. Дело в том, что вчера Маркиз крупно проигрался. И предложил сыграть на неё. Кто выиграет, тот… и выиграет. Игра есть игра, – с какой-то поразительно наивной и благодушной интонацией, словно крестьянин на рынке о поросёнке, проговорил толстощёкий инженер Енох Александрийский.

– Вы играете в карты на дитя? Откуда она? – сохраняя хладнокровие, спросил Мамушка.

– Разве это имеет значение? Её дом находится неподалёку. Она сама к нам пришла. На радость и утешение. В этой жизни так мало радостей, – маркиз запустил пальцы в затылок девочки. Та, улыбаясь, поёжилась. – Прелесть её кратковременна и тем ещё более драгоценна. Не пройдёт и пары лет, как она увянет и погрубеет. А сейчас… Глупо было бы позволить нектару, испускаемому этим созданием, бесполезно пропасть. Я не встречал амброзии слаще и тоньше подобной. Вы видели когда-нибудь бутон, господин сыщик? Бутон розы наинежнейшего розового цвета едва-едва начинает распускаться – и в этот момент – подчеркну, только в этот короткий момент, он источает головокружительный тончайший аромат. Но, боюсь, вам не понять. Вы грубы.

– Мы обсудим это позднее, – сказал Мамушка.

Он подошёл к девочке, взял её за руку и буквально стащил с колен маркиза.

– Иди домой. Никто тебя не тронет. Я из полиции. И я приказываю тебе идти домой, – спокойно и внушительно произнёс сыщик.

Девочка, не сводя глаз с маркиза, боком стала продвигаться к выходу из комнаты.
Маркиз, видимо, что-то указал ей взглядом, девочка отодвинула портьеру и вышла.

– А теперь поговорим в более непринуждённой обстановке, – с этими словами, Мамушка взял стул от стены, присел к столу и положил шляпу на стол. Вынул из кармана фляжку и сделал пару глотков бренди.

– Что вы себе позволяете? Вы прерываете игру! Это наш кон! – попытался возмутиться инженер Александрийский.

– Ничего, дружище, наша игра вскоре возобновится, как только мы уладим некоторые вопросы с этим… господином. Итак? – маркиз подчёркнуто вежливо обратился к Мамушке.

– У вас недавно вышел новый сборник стихов, я слышал, – Мамушка совершил неожиданный поворот разговора. – О чём ваши стихи?

– Вы о стихах сюда пришли поговорить, господин сыщик? Сначала бесцеремонно прерываете игру, выпроваживаете нашу радость, а потом хотите поговорить о поэзии? Не слишком ли импоссибль?

– Возможно. И, тем не менее, ответьте, маркиз. Что ещё читатели могут почерпнуть в ваших виршах, безусловно талантливых, кроме красоты формы и свежести образов? Передаёте ли вы читателям и юным девам в их числе и прочим чистым душам, коих много среди любителей поэзии, то моральное разложение, что клокочет внутри вас и смердит, отравляя всё вокруг?

– Но позвольте… – послышался тонкий дрожащий голосок доселе молчавшего графа Крофтона.

– Я попрошу вас помолчать! – вдруг гаркнул Мамушка, привстав со стула и наклонившись в графу. (Тот мгновенно оробел). – Если вы, пренебрегая благоразумием, остались присутствовать при совершенно вас не касающемся разговоре, то помолчите хотя бы!

Маркиз Алоизиус Запредельный задумался. На губах его продолжала блуждать улыбка, а глаза стали серьёзны.

– Друзья мои, я всё-таки попрошу вас оставить нас на некоторое время. Сходите вниз, отдохните, можете перекусить. Это не займёт много времени.
Мужчины заворочались, вставая из-за стола. Инженер допил напиток из бокала, затушил сигару.

– А как же… Карл? – спросил граф. – Разбудить?

– Пусть спит. Он не помешает, – ответил маркиз.

Только сейчас Мамушка заметил, что в углу комнаты, слабо освещённом канделябрами, на тахте в куче тряпья лежит какое-то тело, похожее на большой мешок с овощами.

– Что это? – спросил Мамушка.

– Это Карл. Не обращайте внимания. Он сегодня несколько перебрал. Пусть отдыхает, – сказал маркиз.

И Мамушка вдруг увидел, что все господа, и инженер, и граф, и сам маркиз довольно сильно пьяны. Инженер и граф, выходя из-за стола, покачивались. У маркиза неестественно блестели глаза.

Мамушка достал портсигар, закурил папиросу. Маркиз налил в свой хрустальный бокал напиток коньячного цвета из графина.

– Скажите, маркиз, – начал Мамушка, – почему вы выбрали именно этот титул? Могли бы стать графом, бароном или даже герцогом.

– Герцогом не мог. И, собственно, почему вы так уверены, что я не действительный маркиз? Откуда вы знаете?

– Знаю. Впрочем, не важно. По нынешним временам кто угодно может стать маркизом, были бы деньги и связи.

– Не говорит ли в вас сословная зависть с обидой? – с усмешкой спросил маркиз.

– Нет. Никогда не стыдился своего происхождения в отличие от вас, – ответил сыщик.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить? – маркиз поднёс к носу бокал с напитком, насладился ароматом, сделал глоток.

Мамушка тоже решил выпить, вынул из кармана фляжку, отвинтил с лёгким скрипом крышечку, приложился к горлышку и забулькал.

– Да обо всём. Я давно хотел с вами познакомиться, маркиз. Поэзией я не увлекаюсь, уж так случилось, не обессудьте. Но мне интересны вы сами как фигура. Фигуры, подобные вашей, всегда привлекали мое внимание. Уж очень хочется узнать, что у вас внутри, что вами движет, – ответил сыщик, завинчивая крышку.
Маркиз только хмыкнул.

А Мамушка продолжил:

– Мне интересно, например, что вы думаете об обществе, вообще, о людях, об устройстве совместного проживания. Что вы думаете, к примеру, о Великом Статуте?

– О Великом Статуте? – маркиз вздёрнул брови в непритворном удивлении.

– Да.

– А что я о нём думаю?

– Вот и мне интересно было бы узнать, что вы о нём думаете.

– Ну, наверное, я не думаю о нём ничего сверхординарного. И ничем не смогу вас удивить. Взгляды мои на сей счет вполне традиционны.

– Ну и…?

– Великий Статут положил конец международным войнам. Более ничего сказать не могу. А почему вы спрашиваете?

– А что вы думаете об извращённых наслаждениях, связанных с пытками, убийством и расчленением людей?

– Лично меня подобные наслаждения не привлекают. Были, конечно, мимолетные фантазии. Ведь я поэт. Мне сдерживать воображение нельзя. Наоборот, следует всячески будоражить его. Но дальше фантазий дело не пошло. Я написал несколько стихотворений на подобную тему. Они включены в цикл "Сломленные лилии". Хотите, прочту?

– Нет. В другой раз. В общем, в мыслях вы допускали подобные… забавы?

– В мыслях да.

– И… у вас, насколько я знаю, даже были фантазии о надругательстве над детьми?

Маркиз ответил, спустя короткую паузу:

– Да. В том же сборнике.

– Стихотворение о надругательстве над детьми… Ведь в нём нет осуждения подобных деяний? Я правильно понимаю?

– Ну, в общем, с точки зрения лирического героя – запретов нет. Но ведь в этом и был замысел данного цикла – отобразить тему безудержного падения в бездну. Любое морализаторство в данном случае было бы неуместным. – Маркиз сменил положение, приняв полную достоинства позу гениального поэта.

– То есть, там вообще нет никаких границ?

– Да. Я совершил попытку как можно более глубокого исследования данной опасной темы.

– И поняли, что никакой морали нет и никаких границ, и вообще любых рамок не существует? – в интонациях Мамушки невозможно было не заметить скуки. Он спрашивал так, как спрашивают о банальных, давно всем известных и неинтересных вещах. А для Запредельного это были краеугольные камни, главные предельные вопросы его личной философии.

– В поэзии, позвольте заметить, вообще в принципе невозможны какие-либо рамки или границы.

– А в жизни?

– В жизни, к сожалению, существует закон, – маркиз потеребил бакенбард и горделиво повёл головой.

– К сожалению? А мораль? Что такое мораль? Это некие внешние ограничения, налагаемые на подлинные желания свободного человека?

– Я считаю, что мораль просто в силу своего происхождения всегда глупее духа свободы. Поэтому мораль, плохо это или хорошо, неизбежно является ограничением. Мораль, мещанское благоразумие, добродетели кухарок, рассуждения твердолобых отцов семейств, косность чинуш, учителей и бюрократов – всё это тяжёлые гири на кандалах свободного, если хотите, дикого духа. А без этого духа невозможна настоящая поэзия. Но, я боюсь, что вы не поймете столь высоких рассуждений. Тем более с предуготовленным заранее осуждением. Поэт воспаряет в безвоздушные выси, или падает в страшные бездны, где нет никакой морали, никакого закона… И он сам за всё отвечает.

– Я прекрасно всё понимаю, – Мамушка зевнул, прикрыв рот ладонью, снова отвинтил крышечку на фляжке и сделал пару глотков бренди. – Чего уж там не понять. Бездны, безвоздушные вершины, вакуум, раскалённая магма, поэт сам в неё ныряет, выныривает, снова ныряет, хохоча от боли; погружается в пучины греха. Совершает немыслимое, преодолевает самые страшные запреты… Взойти на ложе родной матери, обезглавить отца, затем совокупиться с родной дочерью в колыбели, выпить кровь невинных сестёр… Да, это может потрясти воображение. Вы когда-нибудь убивали людей?

– Нет, – мгновенно ответил маркиз, – но, безусловно, хотел бы испытать этот опыт. Мне как певцу запредельного, я думаю, было бы полезно.

– Но вы понимаете, что вы развращаете и разрушаете наш мир изнутри?

– Я разрушаю? Вы ничего не понимаете. Я просто зеркало, я отражаю то, что…

– Нет. Вы лично со своим внутренним отсутствием границ приближаете конец света.

– Конец света, если вы не заметили, уже наступил. Мы все живём в аду. И моя поэзия в этом смысле – это самый честный голос, голос эпохи. Искренность – моё второе имя.

– Почему вы считаете нас глупыми? – спросил Мамушка.

– Кого вас?

– Вы только что перечислили. Нас, это моралистов, мещан, обывателей, отцов семейств, кухарок, обычных не гениальных граждан, честных трудяг и мелких служащих, изо всех сил старающихся вырастить из своих детей хороших, добропорядочных граждан, желающих, чтобы их дочери выросли в чистоте и благоразумии.

– Вы ничего не понимаете. В те вдохновенные моменты, когда я восхожу к недосягаемым вершинам духа, откуда падаю в бездны, мне, собственно, дела нет до обывателей и их дочерей. Причем тут вообще обыватели? Причем тут люди? Дух несогласия и преодоления владеет мною, я воспаряю к звёздам, беседую с богами, – маркиз поднял глаза к потолку. Под потолком плавало голубое облако табачного дыма.

– Что вам сказала Белая Тара? – отчетливо спросил Мамушка и вперил в Запредельного свой прищуренный взгляд.

– Кто?

– Белая Тара. Спасительница. Вы же разговаривали с ней?

– Кто это? Это что-то из мифологии Мутанга? Из архонтов? Я правильно понимаю?

– Неважно. Важно то, что она должна была явиться к вам и кое-что объяснить про бездны, вершины и кровь невинных жертв.

– Я не понимаю, о чём вы говорите, – маркиз уткнулся в стол и занялся приготовлением сигары для раскуривания. Он вставил кончик сигары в гильотинку.

– Придет время, поймёте. Вам известно, как народ представляет себе спасительницу? Иногда она является с огненным мечом в руках. А для чего ей меч? Для срубания неразумных голов, я полагаю.

– Вы пытаетесь меня запугать? – с усмешкой спросил маркиз. – Даже не пытайтесь. Не знаю, осталось ли ещё что-нибудь во вселенной, что способно меня испугать, – самодовольно заключил он.

– Скоро узнаете. Ну да ладно, всё это не имеет отношения к делу. Скажите, маркиз, где находится Надя? Вы знаете?

– Нет, не знаю. К её исчезновению я не причастен, – ответил маркиз. После чего вдруг сник и заметно  погрустнел. Грузно отвалился на спинку стула, нижняя губа его оттопырилась, глаза помутнели. В руке его дымилась сигара.

Мамушка понял, что маркиз совсем опьянел, и разговаривать с ним более не имеет смысла. Тем более, всё главное он у него уже выяснил. Надев шляпу, Мамушка вышел из комнаты.

Поникший маркиз даже не взглянул на уходящего – он продолжал неподвижно и чуть косо сидеть на стуле и тупо глядеть в одну точку. Тоненькая нитка слюны потянулась от его фиолетовой губы к белоснежной манишке. Через пару мгновений Мамушка вернулся в комнату, взял со стола канделябр, но, взвесив его в руке, поставил на место и вынул одну свечу из гнезда. Огонёк свечи колыхнулся. Мамушка снова вышел из комнаты, на этот раз навсегда.

Освещая себе путь свечой, Мамушка продвигался по длинному запутанному коридору. Обратного пути он не помнил, поэтому двигался по наитию. Взобрался по скрипучей лестнице, повернул налево, упёрся в тупик, вернулся, пошёл прямо, открыл какую-то дверь в стене, осветил небольшую комнату с окном. Посреди комнаты стояла кровать. Обойдя кровать, сыщик подошёл к окну, отодвинул штору – в стекле абсолютно тёмном и глухом снаружи, отразились огонёк свечи, сама свеча, желтая и оплавленная, и рука. На пальцы сыщика падали горячие капли, но не обжигали, а согревали. Ещё, приблизив свечу к стеклу, Мамушка увидел, что окно снаружи плотно заколочено досками. Он хотел было открыть окно и выломать доски, чтобы выглянуть на улицу, вдохнуть свежего ночного воздуха, но развернулся и вышел из комнаты.
«Странный дом, – мелькнуло у него в голове, – внутри он еще более странный, чем снаружи».

«Нежеланного гостя легко можно подкараулить в этих тёмных коридорах и закоулках, стукнуть чем-нибудь по голове, придушить, уволочь в тёмную комнатушку и там спрятать труп», – с такими мыслями Мамушка не спеша продвигался по коридору и внезапно в нише справа увидел девочку. Он даже вздрогнул от неожиданности. Девочка стояла в нише, прячась от кого-то, или кого-то поджидая. Сначала  Мамушке показалось, что глаза её закрыты – она была похожа на большую фарфоровую куклу, но не пухлощёкую румяную с кудрявыми волосами и в кружевном платье, а тоненькую бледную с жидкими серыми волосиками и в простом коротком платье из сатина. Глаза её были открыты. Мамушка отшатнулся, отвёл свечу, несколько горячих капель упало на внешнюю сторону ладони. Девочка не пошевельнулась и даже не мигнула, она как будто спала с открытыми глазами. Но она не спала. Она внимательно следила за движениями Мамушки, что было заметно по её зрачкам. В зрачках светились маленькие свечные огоньки.

– Ты чего здесь? – тихо спросил Мамушка.

– Я вас жду, – сразу ответила девочка.

– Меня? Ты знаешь выход отсюда?

– Да. Я не первый раз здесь. Пойдёмте, – девочка вышла из ниши и уверенно пошла по коридору. Мамушка последовал за ней. По пути он успел задать ей несколько вопросов.

– Откуда ты?

– Из Приюта Святой Барбары.

– А здесь что делаешь?

– Ничего. Мне, конечно, запрещено здесь находиться. Матушка Марта строжайше запрещает даже ступать на Бульвар Магнолий. Так, здесь лестница. Но у нас многие девочки ходят. Только нужно возвратиться до восьми вечера. Иначе лучше и не приходить совсем.

– Накажут?

Они спустились по лестнице, вышли в широкий коридор. Здесь уже было скудное освещение в виде нескольких масляных плошек на стене – коридор вёл прямиком в вестибюль.

– Ещё как строго! Три ночи стоять на коленках и читать святые назидания.

– Как тебя зовут?

– Шарлотта.

– Сколько тебе лет, Шарлотта?

– Уже тринадцать. Господин сыщик, позвольте мне остаться здесь до утра.

Они вышли в хорошо освещённый вестибюль.

– Остаться здесь? Но… Ты понимаешь, кто эти люди и что здесь происходит? Нет, Шарлотта, оставить тебя здесь я не имею права.

– Но господин сыщик. Куда мне идти сейчас? В приют? Невозможно. Матушка Марта…

– Нет. И откуда ты знаешь, что я сыщик?

– Вы же сами сказали… в комнате, – обиженно ответила девочка.

– Я не говорил, что я сыщик, а сказал, что я из полиции.

– Ну я поняла. Я же знаю, что вы Бенджамин Мамушка, гениальный сыщик. И вы вовсе не из полиции.

– Хорошо. Это не важно. У тебя есть что-нибудь из верхней одежды? Пальто или накидка какая-нибудь? Ты в этом сюда пришла? На улице прохладно.

– Да, в этом. Это моё самое лучшее платье, – девочка кокетливо расправила тонкую ткань простого серого платьица. Ткань напоминала марлю. – Не в приютской же форме мне сюда приходить? С этим ужасным коричневым фартуком и бантом.

На тонких ногах девочки были натянуты самые дешёвые чулки не по размеру – на коленках чулки морщились и собирались в складки. Глаза у девочки были неумело подкрашены тушью. На тонкой детской шее висели дешёвые стеклянные бусы. В целом облик её не вызывал ничего, кроме жалости.

В вестибюль проникли голоса господ, выпивающих и закусывающих в гостиной по соседству.

– Пойдем. Не стоит здесь задерживаться.

Они вышли под ночное небо, в небольшой дворик. Скрипнули калиткой и оказались на бульваре. Издали доносился шум ресторана. Влажная мостовая искрилась в зелёном свете фонарей.

До улицы Книжных Лавок, за которой начинался район Старый Город, идти было действительно недалеко. Сразу за улицей Книжных Лавок возвышалась стена Приюта Святой Барбары – её хорошо было видно отсюда в свете фонаря на перекрестке.
Бульвар пустовал. Нищие и торговки цветами, обычные для этого участка, разошлись – значит, время уже перевалило за полночь. На тротуаре лежал пьяный одинокий калека, валялись одинокие мятые цветы, обрывки упаковочной бумаги.

Девочка взяла Мамушку под руку. Так они и пошли к приюту, переговариваясь обо всем. Мамушка сначала хотел дать ей свой макинтош – на улице и правда было прохладно – но плащ ей явно был велик, он бы волочился оп земле, да и идти в общем было недалеко.

– Скажи, Шарлотта, ты правда сама к ним пришла? – спросил Мамушка.

– Да. Мне ужасно скучно в приюте.

– Но ты же знаешь, для чего ты им нужна, этим мужчинам?

– Для чего? – лукаво взглянув на сыщика, спросила девочка и тихонько рассмеялась. Смех её в сырой ночи прозвучал серебристой трелью.

Они обошли ящик-прилавок цветочницы – стена приюта уже совсем хорошо была видна.

 Девочка плотнее прижалась к руке сыщика, к его тёплому под макинтошем боку.

– Неужели не знаешь?

– Господи, ну конечно, знаю! У нас все девочки об этом знают. Прям великая тайна. Это же Бульвар Магнолий. Некоторые девочки даже ходили сюда подрабатывать, пока матушка Марта не узнала и не договорилась с мадам Жужу, чтоб воспитанниц приюта гнали с бульвара поганой метлой. Но сама я никогда бы не стала этим заниматься. Я хожу сюда просто потому, что мне скучно. И я… И мне всё равно уже.

– Маркиз плохой человек. Очень, очень плохой человек. Ты должна об этом знать, – наставительно произнёс сыщик.

– А мне он кажется забавным. Я даже когда-то была влюблена в него. Пока не поняла, что всё – тщета. Любовь, чувства, терзания – всё тщета и томление.

– Томление? – Мамушка всё больше изумлялся этой девочке.

– Да. Напрасное томление. А я люблю веселиться. Я люблю музыку, и пить вино. Люблю карточную игру.

– Они на тебя играли, между прочим. Как на вещь.

– Это всё равно. Господин сыщик, давайте переждём где-нибудь до утра. Пойдёмте в бар. Здесь рядом «Ночной приют», хороший бар. Если вы сейчас сдадите меня матушке, то меня накажут. А утром я бы незаметно проскочила и влезла в окно, мне бы открыли девочки. Мы всегда так делаем. А сейчас никак, там Оскар. Сторож. Всё закрыто, все спят. Ну зачем мы будет людей тревожить?

– Нет, Шарлотта, извини. Я попрошу, чтоб тебя не наказывали. Меня послушают. Мне всё равно необходимо побеседовать с настоятельницей.

Они уже приблизились к перекрестку почти вплотную. Старый чугунный фонарь на керосине хорошо освещал большие замшелые камни стены приюта со стороны входа.
Вдоль улицы Книжных Лавок стена была жёлто-серой, в осыпающейся штукатурке.

Пробежала тощая бродячая собака.

За перекрестком чуть поодаль прямо по пути следования горело два огонька – два фонарика перед главным входом на территорию приюта.

Шарлотта после некоторого молчания вдруг выдала:

– А я знаю, кого вы ищите, господин Мамушка. Она жила в нашем приюте. Я сразу догадалась, когда увидела вашу шляпу. И сразу поняла, зачем вы пришли, и что захотите поговорить с нашей матушкой.

Сыщик остановился:

– Кого я ищу?

– Надю. Но у нас её звали Софией. Или Агнессой. Или Звёздочкой. У нас же прямо легенды о ней ходят. Я, если честно, сначала не верила,  думала, сказки. А потом, когда она исчезла, когда уже узнала, что её зовут Надя, в общем, стало ясно, что это наша Соня. То есть Софья. Но её чаще Соней звали. Потому что она всё время спала. Её удочерили из приюта в 5-летнпм возрасте, но я точно не знаю.

– А какие легенды о ней рассказывают?

– Да разные чудеса. Например, то, что она уже с трёх лет, это когда она только появилась в приюте, она хорошо разговаривала, как взрослая. И даже на нескольких языках могла говорить. Уже тогда о ней ходили легенды, будто она существо божественное. Она спасла от смертельной болезни нескольких младенцев. Ну а сейчас, когда все вокруг говорят, что она спасительница, то уже и никаких сомнений нет. Все чудеса объясняются. Только никто не может сказать, куда она исчезла. Я тоже скоро исчезну. Как Надя.

– Ты исчезнешь? Почему?

– Не знаю. Просто исчезну. Растворюсь в воздухе. – Шарлотта протянула ладонь к фонарю, поглядела на просвет. – Я делаюсь прозрачной. Медленно таю. Но мне не страшно. Только иногда грустно бывает. Все девочки наоборот плотнеют, укрупняются, розовеют, как свинки, а я после 12-ти лет начала истончаться. Я делаюсь всё легче и легче, легче и тоньше, прозрачнее. Я постепенно исчезаю. И скоро исчезну совсем. Как Надя. Может быть, обо мне тоже будут говорить. И кто-то, может быть, будет искать меня. Но я буду нигде. Представляете, господин Мамушка? Я – нигде. А где это? Нигде. Мне даже бывает весело, как представлю это. Но я редко об этом думаю. Мне пока теперь хочется веселиться, пить вино, сидеть на коленях у мужчин – они такие теплые, большие и твёрдые. А бывают мягкие. Но все сильные, не истончаются, не делаются в каждый час легче и прозрачнее. Я иногда люблю есть мясо. В доме маркиза часто подают мясо. А в приюте мясо не дают почти никогда. А если дают, то обрезки и кости, как собакам. Мясо дорогое. А кто будет нас, сироток, мясом кормить из своего карман? Интересно, Надя любила мясо? Я раньше вообще не любила мясо. Только когда начала исчезать, я полюбила его. Больше всего я надеюсь, что Надя заберёт меня с собой. Я верю в это. Ведь она наша, из нашего приюта, не чужая нам. Она вернётся и заберёт меня. Мне хочется исчезнуть вместе с ней. Некоторые думают, что Надя вернётся и спасёт весь наш приют. Только матушку Марту не спасёт, потому что она злая. Но я лично не считаю, что матушка Марта злая. Она не злая, просто у неё забот много, а она одна.

Перед воротами в приют, освещенными двумя фонарями, Мамушка дал Шарлотте немного денег в купюрах и монетах – всё, что у него было с собой, около 150-ти драхм.

– На, возьми это и спрячь куда-нибудь. Потом купишь себе на рынке пирогов с мясом. И молока. Обязательно пей молоко. Будешь пить молоко, лицо твое обязательно станет румяным.

Шарлотта положила деньги в кармашек платья.

Узорные ворота из литого чугуна были заперты. Кованая дверь с небольшим окошком тоже была закрыта. Над дверью висела цепочка с деревянной ручкой. Цепочка соединялась с рычагом, на котором висел колокол по ту сторону двери. Шарлотта дёрнула за цепочку, за дверью раздался глухой звон. Вскоре квадратное окошко в двери открылось, и в нём показался нос сторожа Оскара.

– Шарлотта, это ты? – хриплым голосом спросил сторож и отворил дверь.

Освещая дорожку большим фонарём со свечой внутри, сторож Оскар – пожилой, но ещё крепкий, с огромными бакенбардами человек в замшевой куртке, в старомодных панталонах и деревянных башмаках, – повёл сыщика и девочку к левому крылу приюта, в котором находились покои и кабинет настоятельницы, матушки Марты, в миру госпожи Залевской. С дорожки, застигнутые светом фонаря, отпрыгнули два кролика – сначала черный, через пару шагов – белый. Шарлотта вдруг нырнула в темноту, в кусты, вслед за белым кроликом, сразу вынырнула, держа беглеца на руках. Так, с кроликом на руках, она и пришла к настоятельнице.

Матушка Марта не спала. Она работала в своём кабинете при свете свечи: отвечала на письма, приводила в порядок бумаги, бухгалтерию. Эта 50-летняя женщина небольшого роста, всегда в строгом одеянии с чепцом на голове, обладала железной волей, практичным умом и хваткой, сделавшими бы честь любому генералу или эмиссару тайной полиции. Под её началом находилось древнейшее учреждение, полсотни взрослого персонала: воспитатели, учителя, повара, сестры-хозяйки, и около семисот воспитанниц возраста от года и до семнадцати лет. Спала она четыре часа в сутки и знала каждую воспитанницу в лицо. Руководила приютом уже без малого двадцать лет.

Встретила она Шарлотту без удивления и без гнева. Напротив, в её серых стальных глазах без ресниц промелькнула печаль, когда она взглянула на ночную гулёну. Этот взгляд, исполненный скрытого сострадания, не ускользнул от Мамушки – это и стало первым важным впечатлением от знакомства с матушкой Мартой.

– Иди к себе. И учти, завтра встаёшь ровно в семь вместе со всеми к утреннему правилу, не отлынивать. И кролика отпусти! Сколько можно повторять, чтоб не тащили кроликов в комнаты?

Кролик таращил круглые глупые глаза и шевелил усами.

Шарлотта, попрощавшись глазами с Мамушкой, убежала.

– Не наказывайте её строго, – попросил сыщик. – В конце концов, она еще дитя и…

– Я вообще её не наказываю, – перебила настоятельница и пригласила сыщика пройти в кабинет.

В кабинете было довольно уютно, скромно, тепло и без аскетизма. Стоял удобный кожаный диван, шкафы с книгами, буфет, секретер, большой красного дерева письменный стол с изящными письменными принадлежностями. На столе – серебряные подсвечники, пресс-папье из малахита, бронзовые статуэтки, несколько книг в сафьяновых переплётах, шкатулки, письма, бумаги, большая книга приходов и расходов.

Мамушка Марта уселась на стул с высокой резной спинкой. Слева от неё за спиной находилось наборное готическое окно с синими, вишнёвыми, жёлтыми и зелёными стеклышками. В углу находился камин с изразцами. На стенах, обитых бордовым штофом, висели небольшие пейзажи в золочёных рамах.

Мамушка присел на мягкий стул с высокой спинкой и выдержал на себе пристальный изучающий взгляд матушки Марты.

– Не очень вы похожи на вашу фотограмму в газете, – вынесла вердикт настоятельница.

– Моя физиономия вообще не подходит для фотографирования.

– Да, физиономия у вас… какая-то никакая. Но ведь это хорошо для человека вашей профессии? Не так ли?

– В общем, наверное, да.

Матушка Марта усмехнулась. Потом предложила:

– Не хотите ли вина? Время позднее, взбодритесь немного.

– Если позволите.

Настоятельница достала из буфета графин с вином и два толстостенных бокала на ножках. Разлила вино по бокалам. Сыщик взял бокал, пригубил – вино оказалось насыщенным, густым, терпким и сладким. Послевкусие отдавало морожеными яблоками, гвоздикой и черным хлебом.

– Но вы же знаете, где она была? – Мамушка возвратился к вопросу о Шарлотте.

– Вы о Шарлотте? Конечно, знаю.

– Она беспокоилась, что вы её накажете.

– Тут дело… такое. Других девушек, безусловно, я наказываю. Подобные отлучки из приюта недопустимы. Но Шарлотта…

– Что с ней? Она больна?

– Да. Она, видимо, уже кое-что рассказала вам. У неё – млечная чахотка. – Настоятельница сделала мелкий глоток вина и поставила бокал на стол между письменным прибором и раскрытым гроссбухом.

– Давно? – Мамушка прокрутил в голове недавние часы от момента, когда он впервые увидел Шарлотту, сидящей на коленях у маркиза, до последнего её грустного и дружески-заговорщицкого взгляда уже здесь.

– Почти год, – со вздохом ответила матушка Марта.

– Неужели никакой надежды нет? Я слышал, что…

– В здешних условиях, боюсь, что нет. Очень жаль, но Шарлотта не первая и не последняя. В одном только Старом Городе ежегодно от млечной чахотки умирает порядка полусотни девочек. А по всему Изерброку – до нескольких тысяч. И все возраста от 12 то 13. До 14-ти практически никто не доживает. Доктора не могут сказать ничего определённого. Впрочем, как и о многих других подобных болезнях. Насчет излечения, точнее, значительного повышения шансов на выздоровление, все они сходятся в одном: если девочку, заболевшую млечной чахоткой, как можно скорее перевезти из Изерброка на побережье Бонги, то она почти наверняка выздоровеет.  Вы понимаете? Их убивает наш город, наш тяжёлый воздух, ужасный климат, само небо. А в Бонги – солнце, море, воздух – вот лекарство. Естественная климатическая лакуна. Но никто этих девочек не повезёт в Бонги. Во-первых, Бонги закрыто для простых смертных. Во-вторых, ни у кого из них нет нескольких миллионов драхм, чтобы купить билет в жизнь. Вот такая у нас система, такая метрополия со своей арифметикой. Что тут ещё сказать? Мы выплавляем тысячи тонн чугуна и алюминия, строим железные дороги и дирижабли. Но убиваем своих детей. И всех дирижаблей не хватит, чтобы переправить умирающих детей в Бонги. Самого Бонги не хватит. В общем, как это ни грустно, Шарлотта обречена. Если только не случится чудо. Ей осталось не больше года. Я видела, как это бывает. Плоть её будет становиться всё прозрачнее и тоньше, девочка будет таять на глазах. Одно утешает, они не чувствуют боли до самого конца. Просто ослабевают. Не могут уже самостоятельно ходить… Почти не говорят. И улыбаются. И все хотят увидеть солнце. Они никогда в жизни не видели солнца, а перед смертью хотят увидеть. А потом просто засыпают и всё. И хоронить практически нечего – там от плоти одно название остаётся – невесомая полупрозрачная тень с волосами.

– Это грустно, – промолвил Мамушка.

– Да. Это очень грустно. Разве я могу её наказывать? Пусть делает, что хочет. Она же всё понимает. Самое страшное, они с самого начала всё понимают. Они понимают, нет, чувствуют, что исчезают, что им недолго осталось. Вы знаете, конечно, это грех и нельзя такое думать, но, может быть, пусть в 13 лет, когда их женское естество начинает давать о себе знать, пусть они перед тем, как уйти, вкусят то, чего требует их проявившееся женское естество. Быть может, это бы их как-нибудь спасло?

– Что вы имеете в виду?

– Ладно. Не будем об этом. Это так… просто мысли. Давайте о Наде. Вы же о ней пришли сюда поговорить?

– Да. Шарлотта уже кое-что рассказала о ней. Её звали вначале Софией?

– Соней. Это я назвала её Соней. Просто взглянула на неё в первый раз, на малышку, ей, наверно, годика два или три было, когда её нашли, но мы точного возраста не знаем… Я впервые увидела её и сразу сказала – это Соня. Мне показалось, что это имя ей очень подходит.

– А где её нашли?

– В парке Клио, на площадке, возле фонтана. Вы это место сразу найдёте. Там от фонтана, как лучи из центра звезды расходятся все дорожки парка, пять или шесть. Вот там она и стояла под фонарём.

– А как это произошло? Кто её нашёл?

– Её нашли две женщины, простые горожанки, одна из них – прачка, вторая, кажется, работница с фабрики. Ещё там был фонарщик и старик-шарманщик. Все они поздно вечером – фонарщик уже зажигал фонари – увидели маленькую девочку у фонтана. Было холодно. А на девочке была только лёгкая тряпочка. Но по виду она не мёрзла. Стояла – улыбалась. Они долго не могли решить, что с ней делать. Закутали девочку в одёжи со своего плеча. Чем-то пытались накормить, что было у них с собой. Расспрашивали, пытались выведать у девочки, кто она, откуда появилась, где её папа с мамой. Ждали, что вот-вот за ней должен прийти кто-то из взрослых, мать её или отец. Но никто не приходил. Обратились к жандармскому патрулю. Девочку сначала хотели сразу забрать в жандармерию, чтоб уже оттуда определить в какой-нибудь приют, как это обычно делается. Но девочка испугалась жандармов. Наверное, её напугали лошади. Старик-шарманщик предложил отвести девочку в наш приют, естественно, с ведома квартальной жандармерии.
Женщины, да и фонарщик с шарманщиком не хотели отдавать девочку в жандармерию. Ну, вот так вот, на руках принесли её к нам. Она и осталась у нас до тех пор, пока её не удочерили.

Матушка Марта подлила в свой бокал вино из графина.

– Так и не выяснилось, откуда она появилась у фонтана?

– Нет, не выяснилось, – ответила настоятельница и зевнула, прикрыв ладонью рот. На среднем пальце блеснул перстень с черным квадратным камнем.

– И никаких предметов при ней не было?

– Нет, ничего не было. Всё, что у неё было, это только лёгкая рубашонка из бумазейной ткани.

– И эта рубашонка, конечно, не сохранилась?

– Нет, не сохранилась. Да там простая была рубашечка, я сама её осмотрела на предмет каких-нибудь надписей или инициалов. Ничего не было.

– Понятно. А какие чудеса Надя, то есть Соня, творила в приюте? Это правда, что она исцелила двоих младенцев?

– Не знаю, насчет исцеления. Но один случай был. К тому времени Соня прожила у нас уже больше года. Она уже хорошо разговаривала, была такой умницей, загляденье. Умницей, помощницей, все воспитатели на неё не нарадовались. Но и все понимали, что такая девочка у нас надолго не задержится, её быстро удочерят. У нас заболел один ребёнок, девочка, год с небольшим, залихорадило её, жар. Доктор прописал капли, растирания, ничего не помогает. И ночью Соня пришла к этой девочке, просидела до утра рядом с кроваткой, положила ручку на её голову. К утру у ребёнка уже не было ни жара, ни лихорадки, всё прошло. Абсолютно здоровый ребёнок. Сестра-воспитательница, когда нашла утром рядом с люлькой Соню, очень удивилась. Сестра должна была смотреть за малышкой. Там и другие дети были. Но сестра уснула. Потом проснулась и вот такое вот чудо увидела, что ребёнок здоров, а рядом с кроваткой на полу спит Соня – сама в сущности ещё ребёнок. Ведь все думали, что больной младенец до утра не доживёт. Да и доктор давал мало шансов. Что вы думаете, это было чудесное исцеление? Возможно. Но возможно, что ребёнок выздоровел сам по себе, жизненные силы, слава Господу, взяли верх не без помощи капель, и к утру болезнь отстала. А Соня пришла к ребёнку просто из жалости. Лично я так полагаю. Но в приюте слухи уже поползли. Заговорили о какой-то второй спасённой девочке. Потом появились слухи, что Соня может заговаривать боль, угадывать мысли, предсказывать будущее. Говорили, что она может произвольно исчезать и появляться в разных местах. Но это уже совсем сказки. Дальше, эту уже после того, как Соню забрали от нас, и она стала Надей, в приюте наряду со всякими прочими приютскими сказками, старыми историями про призраков, а также реальными забавными случаями из приютской жизни начали вращаться легенды про чудесную Соню. Ну и в этих легендах она предстаёт совсем уже волшебной девочкой. Лично мне во всё это поверить трудно. Однако могу сказать, что за всю мою многолетнюю службу в приюте, я ещё ни разу не встречала подобной воспитанницы.

– Подобной воспитанницы? Что вы хотите сказать? Она была каким-то необыкновенным ребенком?

– Вот именно. Она была… Как бы это сказать… Не то, чтобы очень умной девочкой или развитой для своих лет, хотя и это тоже. Но у нас в приюте развитые и умные не по годам девочки бывали и до неё. Она была необыкновенно одухотворённым ребенком. Одухотворённым. Да, наверное, это слово больше других здесь подходит.

– В чём это выражалось? Например? – Мамушка даже достал из кармана блокнот с карандашом, но ничего не записывал.

– В чём выражалось? В любви. В чём ещё? Она всех любила. Причем осознанно и без вот этого, как это бывает у деток, неосознанного выгодоприобретательства в любви. Я не знаю, можно ли это отнести к легендарным её чудесам, но в группе, в которой она жила, всегда были мир и благодать. А потом и во всём корпусе. Когда её забирали от нас, весь младший корпус рёвом ревел. Не хотели её отдавать. Понимаете, она обладала несомненным явственно чувствуемым внутренним светом. Но никаких таких очевидных волшебных чудес не проявляла. Я, по крайней мере, такого не наблюдала. Она просто была полна света, всеобъятной любви и сострадания ко всякой живой былинке. Все приютские питомцы, кошки, собаки, естественно, тоже входили в светлый круг её любви. И знаете, вот конкретный пример, у нас в приюте было и сейчас есть небольшое хозяйственное подворье. Мы держали там кроликов для мяса, кур для яиц. С самого основания приюта много веков назад тут держали кроликов и кур. И Соня однажды выпустила всех кроликов из клеток. Удивительно, как она сумела добраться до клеток? Кролики разбежались по территории, по всему скверу. Мы привлекли девочек из старших групп для поимки зверьков. А Соня стала им препятствовать, начала убеждать девочек, чтоб они не ловили кроликов, мол, пусть кролики живут свободно в сквере, питаются травкой, листьями и радуют глаз. Она утверждала, что кроликам плохо в клетках, что она якобы разговаривала с кроликами, и они сами об этом ей сказали. И почти все девочки послушались Соню, пятилетнюю мелочь, и перестали ловить кроликов. Но, в конце концов, их всё-таки потом переловили, посадили обратно в клетки. Чуть позже в приюте образовалась целая партия освободителей кроликов. Девочки тайно организованно снова освободили зверьков. Представляете? Оскар и воспитатели опять переловили животных. Клетки снабдили тяжелыми замками и поставили на возвышении, и все входы на  подворье тоже закрыли на замки. И знаете, чем всё закончилось в итоге? Партия освободителей кроликов всё равно выиграла. Подключились все старшие группы, ключи украли, часть замков была спилена, кролики снова оказались на свободе. В конце концов, их так и оставили в сквере. Они до сих пор так у нас и живут по всей территории, скачут между деревьями, в кустах, питаются травой. Днём их хорошо видно, дети играют с ними. Потом для кроликов сделали, конечно, поилки и кормушки. А в холодное время они прячутся в домиках, но уже не на хоздворе, а под клёнами возле конюшни. Они уже 15 лет лет так живут, свободно, благодаря Соне. Мы, разумеется, контролируем их количество, как можем, регулярно продаем часть кроликов на рынке, живыми. Сами никогда не забиваем. Мы вынуждены их продавать, иначе они всё собою заполнят, ступить будет негде. Как бы там ни было, в возрасте пяти лет Соня положила начало новой традиции приюта. Только за одно это её уже никогда тут не забудут.

– А как же питание? Чем вы заменили крольчатину?

– Куриным мясом, частично свининой, говядиной. Но с мясом у нас всегда непросто было. Яйца постоянно есть. Курятник расширили.

– Воспитанницы не голодают? Мне Шарлотта жаловалась, что ей не хватает мяса.

– Вообще, мясо даётся регулярно. Но одной курятины мало. Свинина и говядина с рынка – дорогая. Государственные деньги наполовину разворовываются по пути к нам. Мы планируем построить свой свинарник. Но это непросто, нужна земля, за территорией приюта, около реки. Мы вынуждены рассчитывать только на себя. У нас есть швейный цех, где старшие девочки зарабатывают деньги, заодно получают профессию и опыт. Есть мастерская по плетению похоронных венков. Есть кружевная мастерская и шляпная.

В завершение беседы Мамушка задал настоятельнице отвлеченный от житейских проблем вопрос. Здесь, в древних стенах приюта – бывшей монастырской обители, глубокой ночью при огне свечей в окружении старинных фолиантов – вопрос не прозвучал странно:

– Скажите, матушка Марта, что вы думаете о конце света?

– Ничего не думаю. Во-первых, господин Мамушка, я человек верующий. Я дореформенная христианка, католичка маронитского обряда. Всё, что я могу думать о конце света, записано в Писании. По наступлению Страшного Суда всем станет ясно, что вот оно началось – ни у кого никаких сомнений не возникнет. Небо окрасится в красный и разломится напополам перед Вторым Пришествием. Понимаете? Мне не нравятся все слухи, сплетни, связанные будто бы со скорым концом света, признаки его, игрища, столпотворения на площадях. Я как могу, стараюсь оградить своих девочек от всего этого. Ведь они, неокрепшие души, начинают увлекаться, рассказывают страшные истории, распространяют сплетни, что не проходит бесследно. Многие воспитанницы из младших групп пугаются, плачут, верят во всякие бредни о чудищах и разбойниках, о каких-то крылатых кровососах. Во-вторых, мне просто некогда. Я работаю. У меня нет времени для слухов, если они прямо не касаются моих подопечных. Если я не позабочусь о хозяйственном, продовольственном положении приюта, то конец света у нас наступит уже через месяц. На моём попечении семьсот ртов и всех нужно кормить ежедневно, по четыре раза в день. Всех нужно одевать, учить. Заболевших – лечить.

– Я дал Шарлотте немного денег, 150 драхм. Может быть, она купит себе на них молока и пирожков.

– Вот это зря. Пирожков она, конечно, купит. И обязательно конфет. Но вместо молока возьмет вино, в этом я не сомневаюсь. Ладно бы она одна пила вино. Девочка исчезнет вне зависимости от того, пьёт вино или молоко. Срок её ухода не ускорить ничем, но и не замедлить. Но она спаивает своих товарок, сожительниц по комнате, а это нехорошо. Ладно хоть не курят. У нас в приюте никто не курит, за этим я слежу во избежание пожара. За всю историю, за двести лет существования здесь приюта, обитель горела всего однажды. А при мне – ни разу.

– Понимаю. И всё же, значит, вы не верите в скорый конец света?

– Я не думаю об этом. Всё во власти божией. И даже если конец света должен состояться завтра, и, допустим, нам известно об этом, мы не должны отступать от своего привычного распорядка жизни. Иначе, этот распорядок был неправилен с самого начала, и его уже давно надо было изменить.

Матушка Марта вызвала Оскара, дёрнув за шнурок удалённого колокольчика, тот скоро пришёл, и, освещая дорожку большим четырехгранным фонарём, провёл сыщика к воротам. Возле домика сторожа под фонариком сидело два упитанных кролика, они что-то жевали из миски, расторопно шевеля пухлыми усатыми мордочками.