Давидушка

   Телега долго ехала через поле. Дорога была неровная, узкая, однако Селифан – кучер его сиятельства – рассудил, что по объездной путь вдвое дольше. «Викентий Палыч уже поди чай пьёт да посматривает», – думал он, засыпая. Взгляд его терялся в спелой пшенице, клонившейся под лёгким ветром. Ясное, синее небо дышало покоем.
   – Дядя, дядя! – услышал он где-то поблизости.
   Ганя с Митрошей бежали вприпрыжку, появляясь то спереди, то сзади.
   – Борода, борода!
   – Ух-х, бесенята...
   – Покажи-ка, дядя. Покажи-и!.. Покажи, дядя.
   – Брысь! – Селифан грозно взмахнул кнутом, и оборвышей как ни бывало.
   Натянув поводья, он обернулся, поглядел в телегу и снова дал ходу. Порядок. В сохранности. Слава богу. Викентий Палыч-то семь шкур сдерёт.
   На деревне знали: коли сел Селифан на подводу – значит, Викентию Палычу что-нибудь этакое в душеньку запросилось. Возвращался из города кучер всегда нагруженный разными чудесами, надёжно упрятанными под дерюгой. Мраморными лебедями и девами, картинами в рамах, часами на бронзовой башне и другими прекрасными вещицами утешалось тревожное сердце Викентия Палыча в этой жуткой провинции.
   – Доехали с божьей помощью, – сказал себе Селифан, завидев впереди ели с кленами, золочёную маковку церкви и крыши барской усадьбы.

   Сделав круг по двору, подвода стала против крыльца каменного дома, не большого, но и не маленького, в «античной манере». Селифан, кряхтя, слез с облучка и направился к Антону Василичу, управляющему имением. Тот ходил взад-вперёд, заложив руки за спину, беспокоясь, как бы не упало чего да не побилось. «У энтих руки-то – тока грязь месить». Под «энтими» Антон Василич разумел помощников своих, Митрича и Тимоху, – потомственных силачей, известных по всему уезду.
   – Ну, Василич, принимай груз. Вёз-то, господи, как бабу на сносях.
   – Молодец, брат, – отвечал приказчик. – Теперича вот поставить бы.
   – Авось и поставишь. У тебя богатыри вона какие. А не поставишь – так увезём, откуда взяли.
   – Твои бы слова да богу в уши.
   На крыльцо выбегали лакеи с юркими лицами и тотчас исчезали. Со всех надворных построек набралось два десятка любопытных голов, старых и молодых, – поглядеть, чего там у Селифана, кака невидаль, да и барину нравилось порадовать людей заморскими дивами.
   Хозяин не заставил себя долго ждать. Парадные двери распахнулись, и на лестнице показался Викентий Палыч в обществе дражайшей супруги, Ольги Ивановна, её кумы, Афины Мироновны, любимой дочери-красавицы, м-ль Аннет, её компаньонки, м-ль Зизи, сына Юрочки, дядьки его, Финагеныча, губернского прокурора, Милентия Спиридоныча, Юрочкиного учителя, молодого человека по фамилии Камельков, архитектора Карла Стефаныча, а также лакеев и прочей челяди. Вид у него был довольный и радостный.
   – Вот, извольте, – говорил он Милентию Спиридонычу, трогая его за локоть, – плод страданий и дум возмущенных...
   – Да уж ты исстрадался, отец родной, – сказала Ольга Ивановна, оглядев недовольно площадку, где толклись дворовые. «Ишь, стоят, черти, – и не думают кланяться! – злилась она втихомолку. – Парашу послать подмести».
   Антон Василич махнул рукой.
   – Р-раступись! – буркнул Тимоха и залез на телегу. Митрич остался внизу принимать ценность. Тимоха приподнял, ещё раз, толкнул Митричу на руки, спрыгнул, и вместе они сволокли тяжесть на землю.
   – А нельзя ли поближе, голубчики! – крикнула Ольга Ивановна. – Не видать ничего.
   – Антон Василич, водрузи-ка пока возле клумбы, – распорядился Викентий Палыч. – У нас, Милентий Спиридоныч, аглицкий сад в запустении. Туда и поставим – у грота.
   – Давай, мужики! – скомандовал Антон Василич. – Тока тише.
   Мужики обхватили поклажу, с красными, вспученными лицами пронесли до середины двора и поставили в окружении хризантем и фиалок, – напротив окон гостиной. Когда верёвки были распутаны, а дерюга снята, изумлённым взорам предстала ослепительно белая статуя на постаменте – стройный мужчина в смелой, решительной позе.
   – Позвольте представить, дорогая Ольга Ивановна, уважаемый Милентий Спиридоныч, – объявил Викентий Палыч, – Давид, работа господина Микеланджело Бунаротти.
   По толпе дворовых пробежал шепоток – как шорох листвы. Из людской донёсся грохот со звоном – будто что уронили на пол.
   – Батюшки! – послышалось с одной стороны.
   – Лепота! – с другой.
   – Нашим-то – не чета! – сказала какая-то баба громко и весело.
   – Шедевр Высокого Возрождения, ваше превосходительство, – вмешался Карл Стефаныч, обращаясь к Милентию Спиридонычу. – Уменьшенная копия.
   – Etonnamment nu*, – шепнула м-ль Зизи м-ль Аннет. Та прикрыла лицо веером, пикантно смотревшимся на фоне её нового – пепельно-голубого – платья с розовыми оборками.
   – Je crois que je suis tout rouge. Tu as vu, Zizi?**
   – Votre pere semble nous avoir mis dans une situation embarrassante***, – м-ль Зизи, последовав примеру м-ль Аннет, закрылась веером – так, чтобы не упускать из виду мсье Камелькова. Камельков тем временем смотрел куда-то в сторону, а Юрочка грыз печеньку.
   – Прямиком из Италии, – говорил Викентий Палыч прокурору. – По репродукции выбирал. Каррарский мрамор.
   Викентий Палыч повернул голову и увидел лицо Ольги Ивановны.
   – Я те покажу – Бунаротти-Шмунаротти! – процедила она сквозь зубы.
   – Да ты чего, мать? – испугался Викентий Палыч. – Это же понимать надо! Я вон – и башню Пизанскую выпишу...
   Афина Мироновна чуть не прыснула со смеху, но удержалась. Ольга Ивановна посмотрела на неё и вдруг улыбнулась:
   – Шут гороховый, – и шлёпнула его веером.
   Господа удалились в дом отобедать. Дворовые с неохотой начали расходиться. У людской остались Антон Василич с Селифаном, жена последнего, Маланья, и две их дочери, Ульяна с Парашей.
   – Викентию Палычу по трапезе почивать да на охоту с Юрочкой отправляться, – сказал Антон Василич. – Стремянных не видать?
   – Да не видать вроде, – ответил Селифан. – С Прокла не просыхают.
   – Дубина! – закричала Маланья. – Они ж сыновья твои родные!
   – Ну, ладно те, – повинился Селифан. – Ну, сыновья.
   – Уля, Ивана видала?
   – Не, не видала.
   – А Степана видала?
   – Да не видала я никого! – отвечала Ульяна. Она замешивала тесто в кадке, прислонясь к дверному косяку.
   – А ты хоть? – спросили Парашу. – Рот-то закрой – комар залетит.
   Параша замотала головой, не отрывая больших, тёмных глаз от статуи на дворе.
   – Дура ты, что ль? – сказала ей мать. – Иди в избу, кофей приготовь.
   Девушка она была быстрая, исполнительная – на посылках у Ольги Ивановны. Немая с рождения.

   Ночь выдалась тихая, звёздная, безветренная. В избе надрывался младенец, лишая сна не только многочисленных её обитателей, лежавших и сидевших кто на полу, кто на печи, но и помещицу Ольгу Ивановну, ворочавшуюся на перинах у себя в спальне, на втором этаже дома.
   – Говорила ему отослать её, девку эту, – ворчала Ольга Ивановна. – Вот теперь – получи!
   – Чутко ухо, зорок глаз новый житель света пялит... – дремотно бормотал Викентий Палыч, поправляя подушку.
   Посреди ночи младенец затих. Всё погрузилось в сон.
   – Горим! Горим!
   Казачок надрывался на всю усадьбу, и вскоре не было никого, кто не вскочил бы и не бросился на этот крик.
   – Что такое? – не понимал Викентий Палыч, протягивая руки и не находя рукавов.
   – Пожар-с, – отвечал ему лакей, подавая халат.
   Финагеныч едва поспевал за Юрочкой на балкон. Ольга Ивановна вышла бледная, уставшая; сенная девка, спотыкаясь, подбежала к ней:
   – Ольга Ивановна, курятник!..
   – Да вижу я, – отвечала Ольга Ивановна, наблюдая зарево за конюшней. – Началось.
   Люди бегали от колодца и обратно, обливая пылающие стены. Вскоре строение сплошь было объято слепящим, трескучим пламенем. Маланья, бегавшая со всеми, вдруг заметила Парашу, стоявшую поодаль с отрешённым видом.
   – Ты чё ж это встала-то, а? Окаянная! – кричала она ей, запыхавшись. – Ослепла, что ль?
   – Не переживай, мама, – сказала Параша. – Это я подожгла.
   – Господи Исусе!
   Маланья уронила вёдра.

   Известие о заговорившей Параше, равно как о её ночных деяниях, разнеслось по усадьбе с быстротой необыкновенной. С утра, как разгребли пожарище, набрался полный двор народу.
   – Помилуй, Викентий Палыч! – причитала Маланья, бросаясь барину в ноги. – Верою-правдою служила, ни в чём отказу не знала. Ой прости ты меня, дочь мою глупую-неразумную!..
   – Да полно, – отвечал Викентий Палыч, стоя на лестнице. – Параша, курей ты пожгла?
   – Я.
   – Батюшки! – воскликнула Афина Мироновна. – Заговорила!
   – Ага, заговорила, – сказала Ольга Ивановна. – Это вон – бесы голозадые под окнами!
   – Mama... – возмутилась м-ль Аннет, стоявшая у неё за спиной.
   – Парашенька, – продолжил Викентий Палыч. – Ты зачем это сделала?
   – Да велели мне.
   – Кто велел?
   – Давидушка, царь Иудейский.
   – А! – смутился Викентий Палыч и повернулся к Милентию Спиридонычу, который только показался в дверях. – Вы слышали?
   Милентий Спиридоныч кивнул и нахмурился.
   – И чего он тебе повелел? – спросил Викентий Палыч.
   – Да велел он детей небесных пустить на волю вольную.
   – Ну?
   – Так я как же их отпущу, когда летать они не умеют?
   – Резонно, – сказал Викентий Палыч и, уходя в дом, шепнул Антону Василичу:
   – Братец, разберись.
   Назначили Параше три удара плетью. Дали Митричу – отказался. Взялся Тимоха. «Дура, – думал он, хлеща ей по голой спине. – А ещё нос воротила!»
   – Ох замучил ты меня, уеду в Саратов! – горевала Ольга Ивановна. – Упырь ты, а не человек.
   – Это не я так решил, а перед Милентием Спиридонычем неудобно, – отвечал Викентий Палыч, выходя из себя. – И вообще, Ольга Ивановна, обеспокоили вы меня, аневризму доставили. До обеда меня не тревожьте – дайте Радищева дочитать!
   – Да хоть бы Едрищева, – взъярилась Ольга Ивановна. – Ты мне девок не порть!

   Вечером в усадьбе Семирадских продолжились события странные и пугающие.
   – Что там Параша? – осведомилась Ольга Ивановна у Маланьи, когда часы отбили три пополудни, а в столовой начались приготовления к праздничному ужину. – Милентий Спиридоныч рыбу изволил, Викентию Палычу гуся подавай да пирог страсбургский, Юрочке запеканку, остальное как прежде. Огурчиков средней засолки, на десерт мороженого. Всё поняла? Барышням шоколад.
   – Поняла, – ответила Маланья.
   – Ну, что Параша-то?
   – Да ничего, благодарствуем. Савельевна раны обмыла. До свадьбы заживёт... Простите нас, Ольга Ивановна!
   – Дочка твоя тронулась, поняла ты меня? Смотри за ней в оба. Накажи: пусть посуду вымоет да фарфор разберёт.
   – Ага.
   В половине шестого почтенное семейство – не исключая гостей, нахлебников и приживалок – собралось за столом, отмечая пополнение садовой коллекции Викентия Палыча. Общим числом человек пятнадцать.
   – За искусство, любезные мои, – говорил, улыбаясь, Викентий Палыч, поднимая бокал с игристым, чокаясь поочерёдно с каждым. – Подпитывайтесь, дорогие. Ars longa, vita brevis, как говорится.
   – Спасибо тебе, кормилец ты наш!
   Графин помаленьку опорожнялся, тарелки пустели; лакеи зорко следили за происходящим, подкладывая и подливая с проворностью неописуемой. Маланья ходила до кухни через двор, отдавая распоряжения; Ульяна с двумя девками едва поспевали готовить и относить.
   – Ну что, родненькие мои, – не утерпел наконец Викентий Палыч после всех разговоров обо урожае и неурожае, обо всех уездных, губернских и столичных сплетнях, – как вам новое моё приобретеньице? Правда ведь хорошо? – и поглядел за окно, где мраморное тело Давида золотилось под косыми лучами заходящего солнца, и небо лиловело так славно, и ветер чуть в древесной сени дыханьем листья шевелил.
   – Grazioso! – провозгласил некто в бархатном сюртуке, отерев роскошные усы. Викентий Палыч едва ли помнил, кто это («Седьмая вода на киселе»), однако поблагодарил весьма горячо.
   – Идол заграничный, – начала Ольга Ивановна. – Да разве так можно человека лепить? Ты на иконы-то погляди русские, отец родной!
   – Совсем тут иное, ягодка вы моя Ольга Ивановна.
   – Да срам тут один. Разврат!
   «Вам ли вопить, м-м Семирадская». М-ль Зизи обмахнулась веером, тогда как м-ль Аннет решила опустить глаза и не поднимать их до окончания minute de honte****.
   – А неудобство, Ольга Ивановна, и завесить можно.
   – Ты о дочери-то своей подумал, бесстыдник?
   – Чего вы так взъерепенились, душенька моя, – сказал Викентий Палыч. – Одно дело – обряд святой, образа; другое – свет искусства, нам во тьме проливаемый.
   – Ты к обедне когда последний раз ходил? Ну, ответь! Отец Афанасий-то ради кого надсажается?
   – Уважаемая Ольга Ивановна, – сказал, с трудом ворочая языком, Карл Стефаныч, – телесная красота Господом Богом дарована и чрез то её не хулить, а почитать надобно.
   – Спасибо тебе, родненький ты мой Карл Стефанович – выручил! – засмеялся Викентий Палыч и опрокинул беленькой.
   – Да где она там – красота ваша! – не унималась Ольга Ивановна.
   – Символ совершенного творения, – мягко ответил мсье Камельков, до сих пор упорно отмалчивавшийся, и залился краской, как барышня.
   – Mama, ну чего вы так беспокоитесь? – сказала м-ль Аннет. – Ну статуя да статуя.
   В этот момент в столовой появилась Параша. Она стояла в дверях с кухонным ножом в руке и смотрела на Семирадских.
   – Внемлите, дети пустыни бесплодной! – сказала Параша. – Давидушка, царь Иудейский, велит почитать его вам, и не быть по иному – отныне и впредь.
   С этими словами Параша полоснула лезвием по ладони и, приложив её к большому, украшенному зеркалу возле двери, испачкала кровью всё, что могла.
   Афина Мироновна, вскрикнув, опрокинула тарелку на скатерть. М-ль Зизи лишилась чувств, и мсье Камельков тут же бросился помогать ей.
   – Отставить! – закричал Викентий Палыч, вскочив со стула. – Потому я кормлю да ночей не сплю, чтоб стекло венецианское портить?!
   Лакеи схватили Парашу и увели её вон.
   
   С наступлением утра мсье Камельков любил уходить в поля. Там он гулял в одиночестве, размышляя о прошлом и будущем. Вчерашний гимназист, завтрашний педагог. «А интересно, – думал он, сходя по ступеням с крыльца, намереваясь в очередной раз совершить echapper a la nature*****, – насколько Зизи увлечена мною, раз ей понадобилось с такой силою стискивать мою ладонь во время вчерашнего происшествия...»

   Ён не сизой соловей,
   Ён удалый молодец;
   Мы в одном садике гуляли,
   Мы в одном тереме сиживали, –

   услышал Камельков где-то поблизости. Тихие напевы заставили его остановиться. Он увидел сперва чьи-то руки, затем длинные русые волосы, нежные плечи, цветочный венок на голове... Параша сидела на земле под статуей; из одежды на ней ничего не было, что привело Камелькова в страшное беспокойство. Он хотел было скрыться побыстрей в воротах, однако что-то его удержало. Боязливо, точно завидев ядовитого гада, он обошёл вокруг постамента.
   – Параша, ты что делаешь?
   Странная улыбка скользнула по её бледному лицу.
   – Да как же? Свадебку поджидаю, пока жених мой Отцу Небесному молитву шлёт.
   «Бедняжка», – догадался Камельков.
   – Давид?
   – Давидушка, суженый мой.
   Камельков огляделся кругом, не понимая, что ему делать. По счастью, взгляд его обнаружил отца Афанасия, стоявшего в тумане возле церковной ограды. Поняв, что Камельков заметил его, отец Афанасий открыл калитку.
   – Никак бесноватая, – сказал он подошедшему Камелькову. – Помилуй Господи душу грешную!
   Камельков поправил очки и внимательно посмотрел на отца Афанасия.
   – Могу я просить вас?..
   Вскоре отец Афанасий скрылся в дверях господского дома, а Камельков зашёл туда же с чёрного хода. Через некоторое время лакеи выбежали на двор и попытались оттащить Парашу от статуи. Девушка отбивалась, кричала, кусалась, – сила в ней обнаружилась недюжинная. Наконец показался Тимоха в одних портках. Он взвалил Парашу на плечи, отнёс в сарай, бросил, как полено, и запер на замок.
   – Была у меня девка хорошая, работящая, – вздохнула Ольга Ивановна у окна. – Испортили!

   Трижды прокричал петух. Солнце разогнало утреннюю хмарь. Маланья с Ульяной подошли к сараю и стали возле зарешеченного окна.
   – Горе-то, горе! – заплакала Маланья. – Что ж ты за дочь-то такая, пропащая?
   – Не плачь, маменька, – говорила Параша. – Я теперь девушка обручённая: царь Иудейский меня в жёны позвал.
   – Да, позвал! – пуще прежнего заливалась Маланья. – Тебя кто из сарая-то выпустил, гадина?
   – Давидушка ночью на землю сошёл, засовы снял да замок отомкнул.
   – Чё, прямо так – в неглиже? – изумилась Ульяна; закусив подобранную соломину, она глянула через решётку и едва разглядела Парашу в темноте. – У вас это, свиданье, что ль?
   – Свиданье, Улечка, – отвечала Параша из дальнего угла. – Обнял он меня да поглядел глазами лучистыми. Так мне стало светло...
   – Пойду до Степаныча, – сказала Ульяна. – Скажу, пускай ясли готовит.
   – Ещё одна! – Маланья толкнула Ульяну; та едва не упала, однако смеяться не перестала. – Ох, горе мне... В Сибирь все в кандалах пойдём!
   День прошёл в усадьбе тревожно и суетно. Дворовые, бегая с поручениями, то и дело отвлекали Антона Василича от мрачных раздумий расспросами о Параше. Тот отмахивался от них, как от мух; советовал к статуе не приближаться. Из господ никто не выходил на прогулку, лишь в окнах мелькали беспокойные лица. Отец Афанасий, отслужив утреню, пожаловал к барам на чай; откушав, они с Ольгой Ивановной и Викентием Палычем заперлись в кабинете последнего до обеда.
   Лакеи стояли под дверями, напрягши слух, не в силах понять разговора, разбирая лишь некоторые слова: «наследство», «стыд», «Петербург», «деньги», «Саратов», «заклад», «бумаги», «приданое», а также ряд иных выражений, о коих благопристойность умалчивает. Большей частью звучал грудной, надрывный голос Ольги Ивановны, время от времени звонко вклинивался Викентий Палыч, гудел басом отец Афанасий. Наконец они вышли. Ольга Ивановна – вся красная – направилась в гостиную; вдруг остановилась, обернулась и, отчеканивая каждое слово, сказала громко:
   – Дурак ты чистопородный, нехристь!
   Отец Афанасий перекрестился; Викентий Палыч отёр платком лысину, затем всё лицо.
   – Ну чего вы, Ольга Ивановна? Пойдёмте лучше киселя выпьем...
   – Увози ты отсюдова заразу эту заморскую! – кричала она охрипшим голосом. – Чтоб глаза мои её не видали!
   – Совести у вас нет! – разозлился Викентий Палыч. – Будь по вашему, так вы бы на это убожество посконное – все эти ваши тряпочки да узорчики! – тут всё попеременили, тьфу!
   – Я те покажу – посконное! – пригрозила Ольга Ивановна и скрылась за дверью.
   – Ой ма... – вздохнул Викентий Палыч. – Н-да...
   Дом накрыла тишина. Викентий Палыч походил по коридору туда-сюда, попил водички, поглядел в окно, сел-подумал да и велел Антону Василичу закладывать лошадей.
   – Вези Лаврению Николаичу, – сказал он, едва не плача, – там разберутся...
   На дворе вновь собралась толпа. Митрич с Тимохой погрузили статую на телегу, закрыли дерюгой. Селифан махнул кнутом:
   – Пошла!
   Люди молча смотрели вслед. Одна Параша, прижимаясь лицом к решётке, кричала и звала кого-то – никто не понимал, кого: вместо слов у неё вырывалось что-то невнятное, переходя в привычное всем мычание. Подвода вышла за ворота и скрылась из виду.
   После обеда, когда, по распоряжению Ольги Ивановны, Парашу отпустили, она стала совсем смирная. По вечерней прохладе (день выдался жаркий) собрались дворовые в поле. С ними отправилась и она, и до поздних сумерек помогала остальным убирать сено.


   * Поразительно голый. – фр.
   ** Кажется, я совсем пунцовая. Ты видела, Зизи? – фр.
   *** Ваш батюшка, представляется, изволили поставить нас в неловкое положение. – фр.
   **** Минута позора. – фр.
   ***** Побег на природу. – фр.