Не шей ты мне, матушка...

  В этот раз никакого определённого задания от командира батальона не было. Просто застава шла на новое место дислокации, ближе к фронту.
  Задания нет, но всегда приходится быть начеку: фронт продвигается так быстро, что остаются сзади отдельные группировки немцев - несколько раз в лесу и на хуторах случались неожиданные встречи с ними. А потому вперёд выслали дозор.
  До нового места оказалось неблизко: вышли ещё вечером, а вот уж и утро наступило. За ночь выпал снежок. Хоть было и не очень холодно, но в сарае, где останавливались передохнуть, основательно продрогли. Короткий привал всё же немного прибавил бодрости: одни, когда тронулись, анекдотами потешали, другие из довоенной жизни что-то вспоминали.
  Но вот и анекдоты иссякли, и всё, что вспомнилось, рассказано. Даже самые заядлые говоруны притихли, а конца дороги не видать.
  Вдруг Манькин и говорит:
 - А знаете, в народе бают, что в дороге даже иголка тяжела.
  Ну и Манькин, рассмешил-таки! Сам он такой крепенький толстячок, что кажется, никакие походы не в силах его одолеть. Но это только так кажется - всегда у него какие-то нелады: то ноги натрёт, а то и ещё что похуже с ним случается.
  Подошёл младший сержант Соков. Хлопнул Манькина по плечу:
 - Не вздумай Емельянову про иголку-то сказать - "дегтярём" по голове получишь.
  Сержант Емельянов с пулемётом "Дегтярёва" на плече шёл где-то сзади.
  Наташа вздохнула: "Иголка... ерунда какая-то. Другое дело, если на одном плече винтовка, а на другом - санитарная сумка. И сапоги кирзовые... того и гляди, откажутся идти дальше. С таким трудом отрываешь их от дороги - будто клеем подошвы-то вымазаны".
  Но тяжелее всего - бороться со сном. Недаром есть выражение: "сон сморил человека". В таких случаях команда "привал" действует как выключатель на электрическую лампочку - сознание гаснет мгновенно.
 - А как ты думаешь, младший сержант, - спросил Манькин у Сокова. - Сажнев-то, поди, уж на месте?
 - Не волнуйся, накормит, - ответил Соков.
 - Вот житуха... - позавидовал Манькин. - Тут который час снег месишь, а он сидит себе у котла, кашу помешивает да песенки поёт, - покосился на Наташу и добавил вроде бы с сожалением: - В одиночестве ведь поёт.
  Пожилой повар Сажнев уехал вместе с автоматчиками на подводе пораньше - чтобы к приходу заставы обед приготовить. Он знает множество русских народных песен. И иногда они с Наташей поют вдвоём. Варится ужин, а они чистят картошку и так задушевно поют на два голоса. Здесь и "Хазбулат удалой", и "То не ветер ветку клонит", и многие другие песни.
  Есть один хохмач у них на заставе - "дуэт" с "дуэлью" всё путает. Крикнет иной раз: "Эй, дуэлянты, спойте что-нибудь! Тоска заела". Если песня оказывалась грустной, жмурился: "Лучше б не просил - ещё пуще душу разбередили".
  ...Как ни длинна была дорога, а до каши всё же добрались. И чаю напились.
  Застава расположилась в здании бывшей школы. Парт в классе, где разместился взвод, уже не было, но классная доска ещё висела и кто-то на ней написал мелом: "Даёшь Берлин!".
  Наташа сбросила сапоги, расстегнула воротничок гимнастёрки, присела на солому, расстеленную по всему полу. В голове срифмовались строчки:

"Солома ты, солома.
Усну сейчас, как дома".

  И вдруг вздрогнула от неожиданности, услышав:
 - Батюшки, куда это я попала? Первоклассная гостиница с пуховиками! - Это пришла Анюта, санинструктор с соседней заставы. Поглядела на классную доску и руками всплеснула: - И политзанятия уже проводятся! Где комсорг-то? - спросила у бойцов.
 - Да здесь я, здесь, - вставая, засмеялась Наташа.
 - Гора с горой не сходятся, а человек... - обнимая подругу, засмеялась Анюта. - В общем, вот она - я!
 - Как ты здесь оказалась?
 - Нынче весь батальон здесь, - объяснила Анюта, снимая шинель. - Немцев много в лесу, прочёсывать его будем.
  Они присели возле Наташкиных пожитков.
 - Ты не болеешь? - встревожилась Анюта, вглядываясь в осунувшееся, обветренное лицо подруги.
 - Нет. Просто шли долго.
  Анюта вдруг рассмеялась:
 - А как насчёт стихов? Смогла бы прямо сейчас?
 - Разве что про солому... - смутилась Наташа.
 - Про какую солому?
 - На которой сидим.
 - А... понимаю, - кивнула Анюта. - А у нас голые доски. Шинель - "в трёх лицах": тюфяк, подушка и одеяло.
  Подошёл Сажнев:
 - Не прогоните?
 - Это повара-то? - вскинула глаза Анюта. - Армия же без повара... Впрочем, и сам знаешь, просто на комплимент нарываешься.
 - Скажешь тоже, - засмущался Сажнев, присаживаясь.
 - Ох, вечером в засаду идти... - вздохнула Анюта.
 - Вот и будем - как на передовой, - сказала Наташа.
 - Помнишь, как ходили к майору Епифанову? Ты тогда грозилась на передовую "дезертировать"?
 - Помню, - рассмеялась Анюта. - Он нам ещё сказал: "Поперёд батьки у пекло не лезьте".
  Вдруг лицо её сделалось грустным-грустным:
 - Ой, Наталья, до чего же надоела вся эта мура - и гимнастёрка, и сапоги кирзовые...
 - Да, - согласилась Наташа. - Говорят: "Тяжела ты, шапка Мономаха". А мы можем сказать: "Тяжелы вы, кирзовые сапоги!".
 - Как я мечтаю о туфлях, о платье... - всё с той же грустью продолжала Анюта. - Понимаешь, о таком воздушном... совершеннолетнем платье.
 - А несовершеннолетним можно будет на тебя глядеть? - сморозил ефрейтор Гришанов, подошедший и присевший возле них как-то совершенно незаметно.
  Анюта сердито глянула на него:
 - Не лезь в бабьи разговоры! - Опять задумалась: - Даже не верится, что когда-нибудь будет дом, семья...
 - Сразу видно: замуж захотелось, - не унимался Гришанов.
 - До чего ж навязчивый! - вспылила Анюта. - Недаром ефрейтора присвоили! - Но вдруг, словно спохватившись, пододвинулась к нему, положила руку ему на плечо и, заглядывая в глаза, тихо спросила: - А ты... разве ты не задумываешься о том же?
  Гришанов отвернулся и ничего не ответил. А Сажнев подмигнул Наташе и потихоньку затянул:

- Не шей ты мне, ма-а-тушка,
Красный сарафа-а-н...

  Наташа тут же подхватила:

- Не вводи ты по-пу-сту
Молодца в изъян...

  И, словно по мановению волшебной палочки, наступила тишина. Кто-то из бойцов собирался чистить оружие, кто-то пришивал подворотничок, но песня заставила отложить все дела. Души людские распахнулись навстречу грустной мелодии. Лица сделались мягкие, задумчивые...
  Что видели сейчас эти печальные глаза? Свои дома, жён, детей? Лишь одно поняла Наташа: хотя люди и слушают их песню, но в классе они с Сажневым сейчас одни, остальные - далеко-далеко. Кто где. Одни - в прошлом, другие - в будущем.
  А песня всё лилась и лилась:

Рано мою ко-о-сыньку
На две расплетать,
Позволь её, ру-у-сую,
В ленты убира-а-ть...

  Наташа взглянула на Анюту и увидела в её глазах слёзы...
  Но вот песня кончена, а тишина всё не отступала, словно песня ещё оставалась с людьми и никак не хотела отпускать их в эту суровую сегодняшнюю действительность.
  Анюта встала. Всунув большие пальцы за ремень, расправила гимнастёрку, накинула шинель:
 - Спасибо за песню... пора мне... - Махнула рукой ефрейтору: - До завтра, несовершеннолетний! Завтра и мы с тобой споём!
 - Споём, споём, - согласился Гришанов.
  Свечерело, но в классе было ещё светло, и надпись "Даёшь Берлин!" на доске виднелась очень отчётливо. "Видно, боевой, неунывающий парень написал. Надеется всё же дойти до Берлина..." - только и успела подумать Наташа и тут же провалилась в сон...
  Вроде бы только что глаза сомкнула, а рука дежурного уже коснулась её плеча. И вот они, теперь лишь втроём - Соков, Манькин и она - снова в пути. Снег не очень глубок, но по бездорожью идти трудно. Лёгкая позёмка словно ласково поглаживает наст.
  Подошли к лесу, где нынешней ночью намечено несколько засад. Укрылись за деревьями от ветра, сгребли снег, примяли его, уложили несколько еловых веток.
 - Готово кресло, - с удовлетворением сказал Манькин. - Сидеть - не идти.
  Но и такой "комфорт" вскоре разочаровал его. И не только его: морозец, хотя и небольшой, а пробрался всё же и в рукава, и за воротник. Про ноги уж и говорить нечего. То и дело вставали по очереди и топтались на месте. Вслушивались в шорохи, разговаривали лишь шёпотом. Простуженный Соков частенько снимал шапку и глухо кашлял в неё. Кругом пока тихо, но всё время ожидаешь, что вот-вот хрустнет ветка и появятся немцы.
  Наташе вдруг вспомнился осенний лес неподалёку от Ярцево: шумит ветер, она на посту - одна среди деревьев-великанов, пугающее ожидание: вот сейчас... уже крадутся...
  Но теперь-то их трое. Наташа смотрит на небо, густо усеянное звёздами, и начинает тихо, шёпотом, читать:

- Не ветер бушует над бором...

  Это любимое её стихотворение - запомнилось как-то само собой, на всю жизнь. И вот сейчас холод, пробиравший до костей, напомнил эти строчки:

- А Дарья стояла и стыла
В своём заколдованном сне...

 - Вот и мы - прямо как эта Дарья... - поёжился Манькин. - Совсем застыли...
 - Хорошая у тебя память, - позавидовал Соков.
  Он всё чаще и чаще стал поглядывать на часы... Наконец-то, как ни длинна и томительна была эта зимняя ночь, а пришло-таки ей на смену утро...
 - Эх, зря просидели - никаких немцев и не видели даже, - говорит Манькин, возвращаясь на заставу.
 - А тебе что, так уж сильно хотелось встретиться с ними? - иронизирует Соков.
 - В общем-то, предпочитаю встречаться с Сажневым, - согласился повеселевший Манькин и даже зашагал быстрее.
  Вот и школьный двор. "Хоть бы выспаться как следует...", - размечталась Наташа... Но что это? Кто-то лежит на снегу под плащ-палаткой. Видны только носки кирзовых сапог.
  Подошла, приподняла краешек брезента и... словно током пронзило от плеча до кисти - так крепко вцепились пальцы в плащ-палатку.
 - Анюта... Аннушка... - зашептала в смятении. - Господи, да что же это?! Как можно?!
  Бледное лицо Анюты было спокойным - она будто спала. Но сон этот был уже вечным... На правом виске её Наташа вдруг увидела маленькое пятнышко фиолетового цвета...
 - Кто это? - спросил Манькин.
 - Анюта, - ответила Наташа осипшим голосом.
 - Да, нет больше нашей Анюты, - печально подтвердил подошедший старшина с Анютиной заставы. - Немцы на них вышли. Сначала-то они подумали, что свои идут. Вроде бы наряды проверять. А когда поближе подошли, Анюта и крикни: "Стой, кто идёт?".. И вот тебе... - развёл старшина руками. Помолчав, добавил: - Пойду. Сделать кое-что надо. Хоронить нынче же. К вечеру - передислокация...
  Наташа добрела до школьного крыльца. В голове хаос... Белая лесная тишина. Звёздное небо. И... смерть!..
  Подошёл Сажнев. Присел рядышком:
 - Ну и дела!.. Песня-то, Наташа, пророческой оказалась: "Не шей ты мне, матушка...".
 - Этой песней мы беду накликали.
 - Мы... этой песней?! - вдруг возмутился Сажнев. - Да как тебе это в голову пришло? Ты Днепр-то помнишь, что ли? Сколько могил там было? - ступить негде. Там-то кто накликал?..
  Решительно снял с Наташкиных плеч винтовку и санитарную сумку:
 - Ты зачем эту амуницию носишь? Чтобы беду накликать?.. Завтракать идём, а то остынет всё.
  И пошёл, не оглядываясь. Наташа поплелась следом.
  Под котлами угасли последние угли. Подавая Наташе котелок с кашей, Сажнев всё ворчал:
 - Не место девкам на войне. Не место. - Поглядел на неё и вздохнул: - Бог знает, кто будет следующим...
  "Это могу быть и я. Или ты, Сажнев. А может, сразу вся застава...", - подумала, но ничего не сказала Наташа. И снова ей вспомнилось Вильно, захваченное немцами. И те бомбёжки, когда казалось, что каждая бомба, каждая мина ищут именно тебя...
  Наташа взяла из своей санитарной сумки белый шёлковый платочек и пошла на Анютину заставу. Ах, как тяжела была сейчас для неё эта короткая дорога! Особенно - те несколько шагов к гробу...
  Анюта лежала со сложенными на груди руками. Волосы гладко причёсаны. Больше обычного выглядывал чистый белый подворотничок. А по бокам заботливо уложены сосновые ветки.
  "Даже теперь никто не может исполнить её мечту - одеться в платье...", - подумала Наташа, доставая из кармана платочек. Поглядела на лицо Анюты, словно извинялась за этот свой скромный подарок. Окончательно вдруг ощутила всю безысходность случившегося, заплакала.
  К гробу подошёл начальник заставы:
 - Пора. Несите. Батальон уже строится...
  Наташа свернула мокрый от слёз платочек и вложила его в руку Анюты...
  Батальон выстроили в виде буквы П. В центре стоял взвод стрелков с винтовками. Около них и поставили гроб.
  Командир батальона говорил что-то о жестокости войны, о долге перед Родиной, но Наташа, стоя среди бойцов своей заставы, почти ничего не слышала - плакала об Анюте, об её маме, о подорвавшейся на мине незнакомой девушке Тане, которую она, Наташа, заменила на заставе. И ещё о чём-то о многом, о чём и рассказать невозможно...
  Похоронили Анюту на ближайшем сельском кладбище. Были и ещё речи, и прощальные три залпа...
  Все уже разошлись, а Наташа осталась у свежего холмика с красной звездой на фанерной пирамидке - хотелось побыть с Анютой наедине подольше, потому что никак не покидало чувство чего-то недосказанного между ними...
  Но батальон уже снимался. Снова надо было идти - месить сапогами снег и нести за плечами винтовку и санитарную сумку.
  Война продолжалась...