Лес мертвых сов

Тонкая спица света пронзала напитавшуюся сыростью тьму. Единственный проем в надежно сколоченной деревянной крыше, погребенной под слоем чернозема, он же единственный выход, казался невозможным и недосягаемым. Несколько дней он приносил в эту дыру не только солнечный свет, но и воздух, продлевающий и без того мучительную жизнь. Лучик едва доходил до дна, рассеиваясь по очертаниям измятого платья, запятнанного кровью и грязью. Женщина, лежавшая на дне ямы, была повернута лицом к земляной стенке. Казалось, будто она просто спит. Спит настолько крепко, что душераздирающий плач младенца не в силах ее потревожить.
- Ну перестань же, - шептал охрипшим голосом худощавый мальчик, прижимая к себе новорожденную малышку, завернутую в куртку, точно подобранный на улице котенок, - Нас никто не услышит! Никто!
Грязные темные волосы падали на лицо, глаза слезились и закрывались от усталости, а живот изнывал от долгого голода. Сырая футболка прилипла к телу, и каждое веянье сквозняка вгоняло мальчика в дрожь. Сквозняк разносил по кругу пока еще слабый запах тления и плесени. Ребенок не замолкал, и мальчик с закрытыми глазами качал его на руках, пытаясь расслышать хоть что-нибудь помимо этих визгов. И он услышал гулкое жужжание, пронесшееся совсем рядом. Мухи. Они стали слетаться на труп.

Шли часы, и свет, сочащийся сверху, угасал, в яме становилось холоднее. Мальчик в полудреме и изнеможении обнимал уже слабеющего ребенка, чей плач являл собою эхо безысходности и грядущей смерти. Совиный крик, словно тиканье часов – был, казалось, всегда, но пойман только сейчас. Когда младенец замолкал на мгновения, птица отзывалась громче, то ли смеясь, то ли плача по ним. Недавно он нашел такую мертвой, распростертой по сухой листве. И она была красивее, чем если бы парила меж деревьев – раскинутые крылья как роскошные веера, мягкие перья шевелил ветер, смертоносные когти сложены и бессильны. Бери и играй с нею, как с украшением, раздвигай эти перья, смотри через них, трогай холодные лапы, только не уколись – ничего она тебе не сделает и никуда от тебя не улетит. А теперь его мать лежит так же недвижно, не слышит, не видит и не говорит, совсем безучастная в этом кошмаре. И как же теперь свыкнуться с тем, что ее нет? Как понять, что она обозрима и осязаема, но ее нет? Он держался напротив, но постоянно ловил себя на мысли, что хочет лечь рядом и обменяться холодом навсегда. Но опасался даже смотреть в ее сторону, поворачивать к себе ее лицо и видеть, насколько оно изменилось и сникло за эти безумные дни. Запах тления медленно топил с ног до головы, обретая густоту и мухами ударяясь о земляные стены. Будь сова падальщицей, может, раскопала бы своими когтями эту могилу и освободила ее полуживых пленников. В этом лесу точно есть волки и лисы, но какое им дело до воплей губителей жизни? Хоть бы одно живое существо спасло их, пусть и убило, только б не гнить здесь заживо. Но сюда никто не летит, кроме мух, и никто не идет, кроме смерти. А реальна ли эта сова? Или она лишь фантом мертвой птицы, которому все безразлично теперь…

- Как же плохо ты пахнешь, мама… - произнес он, глядя посиневшими глазами в черное никуда.
Головокружение искажало родной силуэт, заставляя его двигаться. Мальчик одернул себя, чувствуя как машинально сжимает хрупкое тельце малышки. Ему так хотелось ее раздавить, задушить, и забыть как страшный сон эти осточертевшие вопли, что будут еще долго звенеть в голове, продолжая сводить с ума. Но каждый раз он гнал эти фантазии прочь, ослабляя руки и целуя ребенка в лоб.

Проснулся в тумане, растворившем очередной рассвет на холодные капельки и удивляясь тому, как легко сразили его те прозрачные сны, что лишь отражают реальность, разбирая ее на фрагменты словно битое зеркало. Немного надежды прошлого, голос матери. И следом напоминание – призрак ее изувеченный, с пробуждением снова прилегший на землю слегка умереть. Платье и густые черные волосы шевелит сквозняк, и лучше не думать о том, что роится внутри. Она не проснется уже никогда.
- Прости меня… - шепнул вполголоса, и комок подступил к горлу.

Утро сочилось в зазор, новостями неся новые звуки. Младенец, лежащий на коленях мальчика, едва шевелился. Тот поспешил завернуть малышку в остывшую куртку, легонько потер ею нежную розовую кожу, разгоняя холод, и та вновь закричала. Слабо, хрипло, но настойчиво. В глазах мальчика двоилось от голода, и он едва заставил себя встать на ноги, все еще держа ребенка, боясь его отпустить.
- Голоса! - сказал он самому себе, - Там… там люди!
Потянулся к потолку, вслушиваясь в неразборчивое копошение. Звуки стали собираться в слова, отчетливо донеслось «ребенок» и «рядом». Голоса мужчин, двоих или троих. За ними послышался шорох травы, и тени от ног пали сквозь туман.
- Эй! – изо всех сил закричал мальчик, до боли в слипшемся горле, - Мы здесь! Мы под землей!
Истощение валило с ног, и он облокотился спиной о земляную стену, продолжая кричать:
- Мы здесь! Мы внизу! Спасите… нас…
И вот струя фонарного света ударила в глаза сквозь потолочную лазейку. Но гул в голове и ослабшее сердце посадили мальчика на колени, выключив все вокруг. Грохот, возня. И наконец, рассвет наполнил эту яму целиком.