Новогодняя ёлка и 37-й год

     Году в 1932-м, дома у коллеги моего отца, адвоката М. Н. Ветлугина была устроена новогодняя, рождественская(?) ёлка. Я был знаком с его сыном – Женей. Жили они рядом с мельницей, напротив вокзала. Ёлки тогда были запрещены, считались «поповским праздником», «буржуазным пережитком». Поэтому окна были аккуратно занавешены. Кроме наших родителей присутствовали две незамужние Женины тёти. Я тогда думал, что «у Жени три мамы». Руками этих женщин ёлка была украшена множеством самодельных игрушек из ваты, лент, орехов, яиц, серебряной фольги. Живые свечки освещали всю эту красоту. Когда свечи догорели, нам разрешили ёлку «ограбить», забрать, что понравится. Потом, много лет у нас в кладовке лежал ватный дед мороз с по-детски нарисованным добрым лицом.

     В 1935 году, по предложению кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б) П. П. Постышева, товарищ Сталин разрешил новогодние ёлки. И в декабре 1936 года в Кремле, на Соборной площади, поставили нарядную ель. А через год жениного отца арестовали, и он исчез в мясорубке 37-го года. Подпольная ёлка, наверняка, была его единственным преступлением.

     В то страшное время товарищ Постышев успешно выявлял «врагов народа» и прославился поисками тайных «антисоветских» символов и портретов Троцкого на спичечных коробкАх и на обложках школьных тетрадей. Помню, как я ученик 3-го класса тщетно старался разглядеть нечто подобное в иллюстрации «Песнь о вещем Олеге». Однако, через год сам бывший «кандидат в члены» оказался «японским шпионом» и был расстрелян.

     Тетради с «Вещим Олегом» Пушкина появились не случайно. Трагическая дата смерти поэта в 1837 году, через 100 лет в СССР была превращена во всесоюзное торжество. Пушкинский комитет под председательством Горького два года трудился над его подготовкой. При этом было сделано много полезного для увековечения памяти поэта и популяризации его творчества.

     Главным официальным мероприятием стало торжественное заседание в Большом театре 10 февраля 1937 года c участием всех руководителей СССР во главе со Сталиным. Заседание транслировалось по радио на всю страну.

     Начался грандиозный пропагандистский шабаш, задачей которого было превратить Пушкина в союзника большевиков и врага царизма. В редакционной статье «Правды» говорилось: «Прошло 100 лет с тех пор, как рукой иноземного аристократического прохвоста, наемника царизма, был застрелен величайший русский поэт. Пушкин целиком наш, советский, ибо советская власть унаследовала всё, что есть лучшего в нашем народе. Творчество Пушкина слилось с Октябрьской социалистической революцией, как река вливается в океан».

     Горький объяснял: «мы должны уметь отделить от него то, что в нём случайно, -- всё дворянское, всё временное...». Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев (расстрелянный в 1939 году) призвал Пушкина в ряды строителей нового мира: «он больше наш современник, чем был современником своему поколению» и т. д.

     Поэт как бы материализовался по воле Сталина. Он был повсюду: миллионными тиражами в библиотеках всех республик, в театрах и кино, на радио и в музеях. И, конечно, в школах. Моя первая учительница Мария Ивановна Пешина поставила в 3-м классе Свердловской школы № 12 «Сказку о рыбаке и рыбке». Сохранилась старая фотография: мы с одноклассницей Алей Ятловой в ролях старика и старухи. Аля в царских соболях и кокошнике, я -- с бородой, в лаптях, с сетью в руке. В памяти навсегда остался запах сухой мочалки, из которой мама сделала мне бороду.

     Трудно оценить, насколько непрерывная двухлетняя шумиха увеличила интерес к стихам Пушкина, зато фамилия вошла в обиход русского языка. Я давно не живу в России, но ещё в конце ХХ века не раз слышал эти приветы 37-го года: «А платить Пушкин будет?», «Пушкин за тебя это не сделает» и т. п. И фольклор, как всегда бывает, откликнулся анекдотами, но с опозданием, только в хрущёвские времена. При живом Сталине рассказывать и слушать анекдоты было смертельно опасно. Вот самый известный: «В 1937 году, в связи со столетием со дня смерти Александра Сергеевича принял товарищ И. В. Сталин. В ходе беседы вождь проявил отеческую заботу об издании произведений поэта и о его личных делах, а как только Пушкин вышел, позвонил Ежову и велел активизировать Дантеса».