Истории с окраины. соседи. часть-1

    Семья, окружение, соседи дают маленькому подрастающему ребенку, первые уроки познания мира и сложных межличностных отношений. Очень много зависит от детской компании, в которой появляются первые признанные лидеры и аутсайдеры. Все эти маленькие, детские роли формируют характер ребенка для будущей, взрослой жизни. Отношения семьи ребенка к соседям, учат его правильному и верному восприятию окружающего мира, коммуникабельности или отчужденности к людям.

    В нашей семье оценивали человека не по его образованию и социальному положению, а по уровню порядочности и человечности. Это был своеобразный эталон человека, не богатого, не знатного и не ученого, но главное, что он был « Элатышэ менч», что означало -порядочный человек. Людей с добрым, отзывчивом сердцем называли просто «Эгите менч», что значило- хороший человек. Бесчестных людей называли – «Эшахер-махер менч», что означает аферист, а вредных людей -просто « Эшлехтэ менч», что по-русски значит плохой человек- «редиска».

     Это была атмосфера человеческих взаимоотношений в маленьких еврейских местечках, исчезнувших вместе с жителями в течении нескольких поколений. Покосившиеся и осевшие наполовину в землю, странной формы и непонятных надписей могильные плиты, на разоренных еврейских кладбищах, это все, что осталось от древнего народа. Родившись через несколько лет после войны, я хорошо помню наших соседей, многих по именам и что удивительно- по фамилиям.

     В основном это были пожилые люди, пережившие революции, Гражданскую войну и погромы, но главное -они выжили в последней войне, где зверски были убиты миллионы их соплеменников. Они возвращались из далекой эвакуации, в свой разоренный войной город, в дома, занятые чужими людьми. Полная трудностей, голода и холода жизнь, несмотря ни на что-продолжалась. В каждой семье были погибшие на фронте дети и родные, расстрелянные и пропавшие родственники. Многие из них говорили на идиш, поэтому при разговоре по-русски, присутствовал заметный акцент, чем приводил местных антисемитов к издевательским шуточкам. Они были типичными жителями маленьких еврейских местечек, сотнями и сотнями разбросанных по всему юго-западу Российской империи.

    Дома уничтоженных мирных жителей, еще хранящих человеческое тепло погибших обитателей, были заняты жителями пригородных сел. Можно сказать, что послевоенное население нашей окраины города, было наполовину из старожилов и вторая половина из бывших селян. Это были очень разные группы людей, которые в начале с подозрительной осторожностью присматривались к друг другу. Одни видели в других соучастников убийства невинных людей, с целью захвата их имущества и жилья, другая часть была пропитана антисемитской пропагандой, насаждаемой нацистами и местными полицаями, в течении трех лет оккупации и испытывала соседство с выжившими евреями, как досадное недоразумение.

    Первые считали вторых паталогическими антисемитами, впитавшими вместе с молоком матери, ненависть к богоизбранному народу. Вторые считали живших рядом соседей виновными во всех смертных грехах, начиная с распятия Иисуса Христа и до свершения коммунистической революции. Одни считали других жлобами и кугутами, другие называли соседей -жидами пархатыми. Детвора с обеих сторон получала от родителей «обширные познания» о жизни соседей и слушала презренные клички на них, которые она активно использовала при детских стычках. Хотя обе стороны, с трудом переносили друг друга, но понимали, что жить надо дальше и рядом.

    Привыкали и жили, на христианскую Пасху дарили еврейским соседям крашенные яйца, вкусные куличи и кексы. Те не оставались в долгу и приносили в холодный декабрьский вечер- горячие ханукальные пончики, а когда удавалась фаршированная рыба, то соседи разделяли с ними кулинарную удачу. На свадьбах всегда были соседи и веселый, заводящий подвыпивших гостей, еврейский танец 7-40. Стало популярным выходить замуж за еврея, бытовало мнение, что в большинстве своем они непьющие и хорошие семьянины. Рождались смешанные дети, умные и красивые, на радость родителям, бабушкам и дедушкам.

    Прошел какой-то десяток, другой лет, улеглись и позабылись прежние недоверие и нетерпимость. Но начался невосполнимый процесс ухода пожилых еврейских соседей в мир иной. Выжившие в войне дети не хотели жить в окраинном неблагополучном районе и переселялись в благоустроенные районы города и даже переезжали в большие города. Одни за другими пустели давно не беленные квартирки, на свалку выбрасывались старые, ветхие вещи. Родственники усопших, если таковы имелись, так как у многих после войны, не осталось ни одной родной души, продавали за бесценок место для жилья, если не было родных, то забирало государство. Новые жильцы разрушали старые хибары и на их месте воздвигали новые кирпичные дома.

    Так, с конца пятидесятых годов, когда сельские жители получили паспорта и возможность переезжать в города, началось активное заселение нашего района бывшими селянами. В конце восьмидесятых годов, когда я переезжал в квартиру жены, в другой район города, оставались всего две семьи послевоенного поколения еврейских старожилов.

    По правую сторону от нашего дома, еще с времен оккупации жили две семьи бывших селян. В небольшой комнатке, с темным коридором, жила старушка с незамужней дочерью. Старушка любила звать меня в гости, я часто бывал у нее. В углу небольшой комнатки висела скромная небольшая иконка, с изображением лика седобородого старца, ниже иконы была подставка для свечи, которую зажигали по христианским праздникам. Помню, старушка- я называл ее бабушкой, собрала луковичную шелуху и накануне Пасхи покрасила куриные яйца в желто-коричневый цвет. Она остудила и подарила мне два яйца, с которыми я пятилетний мальчик примчался довольный домой.
 
    Соседями бабушки по дому, была семья раскулаченных сельских богатеев, по фамилии Попушины, глава семьи сгинул в сибирских лагерях, его престарелая вдова молча ненавидела власть, погубившую ее семью. Ее сын Миша, был с повязкой на глазу, он потерял глаз на войне. Жил он с семьей недалеко, в нашем районе. Дочь Люся-вдова, ее муж погиб на фронте и двое внуков Валя и Алик жили с бабушкой. После войны Люся вышла замуж за инвалида войны- Василия Андреевича, потерявшего руку на фронте. Валя вышла замуж и уехала в Киев. Алик жил с женой Инной и двумя детьми, мальчиком и девочкой, в маленьком домике, рядом с матерью. Люся и Василий Андреевич были спокойными соседями, которые жили по принципу «Моя хата с краю, я ничего не знаю». В начале восьмидесятых годов, Люся умерла от онкологической болезни и Василий Андреевич на старости лет остался один. Ближайшими еврейскими соседями была пожилая пара Лещинских- Пиня и его супруга Роза. Они занимали часть небольшого дома, окна которого были очень низко у земли. Любимым занятием четы Лещинских, было сидение у окна и наблюдение за всем происходящем на улице. Ни одно событие не проходило мимо их внимания, они смотрели и живо обсуждали между собой все увиденное.

    Мы детвора, пользуясь темнотой, тихонько стучали в низкие оконца Пининого жилья, он в кальсонах выскакивал на улицу и на идиш «на чем свет стоит», проклинал нас. В прошлом Пиня занимался столярными и стекольными работами, в память об этом напоминала заброшенная мастерская во дворе. Возле мастерской росли несколько вишен, сладкого сорта « Лутовка», мы-соседская детвора внимательно следили за процессом созревания, чтобы в вечернее время сделать разорительный набег. Сын Лещинских погиб на фронте, а когда умер последний из супругов, вдруг объявилась дочь -Евгения Петровна, которая жила и работала на Дальнем Востоке. Она рано вышла на пенсию и с дочкой Викторией, будущим детским педиатром, поселились в нашем городе. Квартиру Лещинских купили и перестроили новые соседи.

    Во второй половине дома, тихо и незаметно жили русская женщина с дочерью, среди соседей был слух, что во время оккупации она выдала своего мужа-еврея, который был расстрелян. В следующем доме, освободившемся от погибших хозяев, заняли две семьи, одна была из сельской местности, неблагополучная, пьющая по фамилии Лесовские, а другая из сотрудничавших с оккупантами. Глава семьи был полицейским старостой нашего района, рьяно помогавший оккупантам в выявлении и уничтожении еврейских жителей и советских активистов. Очевидцы рассказывали, что новоиспеченный староста с красавицей женой разъезжал по городу на фаэтоне. Он был приговорен советским судом к высшей мере наказания.

    Следующим был маленький, аккуратный домик, в котором проживала семья Скопенко, бывшего военного коменданта нашего района, в освобожденном от фашистов городе. Глава семьи покинул свою жену Викторию, медсестру кожной больницы и двух симпатичных дочерей Нину и мою ровесницу Людмилу. Нина вышла замуж за офицера и жила в другом городе. Маленькую Люду я сопровождал в школу, в первый класс, по просьбе ее мамы.  Я был на два года старше ее. Затем Люда вышла замуж, родилось двое детей, девочка и мальчик. В один из летних дней случилась жуткая трагедия, ее сын, недавно начавший самостоятельно ходить, утонул в стоявшей во дворе выварке. Потом у них родилась еще одна дочь. А далее жили в перестроенных и обновленных домах, все новые жители нашего района, сразу занявшие жилье, после расстрела их обитателей. 

    По левую сторону от нашего дома, по дороге в продовольственный магазин, в небольшом крепком домике, жила еще одна семья бывших сельчан, по фамилии Голубовичи. При доме был хороший сад, еще посаженный погибшими хозяевами. Громадное дерево грецкого ореха, с раскидистой, необъятной кроной не помещалось в саду, большая часть дерева свисала за ограждением участка. Каждую осень, я и другие малолетние воришки, сбивали увесистыми палками созревшие орехи. Иногда, когда нам было невтерпеж, мы сбивали еще незрелые орехи, вот в это время, нас легко было уличить в краже, по окрашенным несмываемым ореховым соком рукам. Почти у каждого дома росли деревья, кусты сирени или шиповника, посаженные еще до войны. Эти растения каждый год цвели, старели и усыхали, в отличии от людей, посадивших их, оставшимися навсегда -молодыми. У нас под окном спальни росла сирень, посаженная братом отца Хаимом, погибшим при обороне Ленинграда.

    Далее по нашей стороне, был родительский дом, где жили три еврейские семьи, связанные родством. В семье Бармаш росли двое сыновей моего возраста, старший мой тезка, а меньший- Леонид. В маленькой комнатке жила тихая и незаметная, бездетная вдова Бася, так и оставшаяся одна, до конца своих дней. В двух маленьких комнатах жили супруги Айзман-Цудя и Геня. Цудя-лысоватый, похожий на нэпмана мужчина, выглядел тенью своей колоритной супруги. Невысокая, но полная Геня, с постоянной папиросой во рту, представляла собой типичную, восточную женщину, с пробивающими мужскими волосиками на смуглом лице. Ей не надо было говорить, она одним только взглядом, управляла супругом, никто не сомневался, кто в доме -хозяин.

    В следующем доме, в одной половине жили бездетная супружеская пара Абушевич и сестра хозяина дома по имени-Дора. Другую половину дома занимали семейная пара, переехавшая после войны, из сельской местности- в город. Они сняли квартиру у Абушевичей, не знаю по какой причине возник конфликт между квартирантами и хозяевами, но многие годы они платили арендную плату не хозяевам квартиры, а государству-депозит. Эта квартирная драма длилась не один десяток лет и можно представить радость хозяев, когда на старости их лет, наконец-то «соседи» получили новую квартиру. У Шуры Абушевича, так звала его жена, сестра Дора была инвалидом детства. Она болела, так называемой «слоновой болезнью», распухшая, малоподвижная, она когда позволяла погода, сидела у порога квартиры и бессмысленной, постоянной улыбкой, смотрела на непонятный ей мир.

    В следующем доме жила большая семья-выходцев из села, с титулованной в Украине фамилией-Шевченко. В маленьком и аккуратном домике, перед магазином, жила тихая, интеллигентная женщина по имени Рая. Всегда приветливая и доброжелательная, она вызывала симпатии, даже у меня-ребенка. Ее дочь училась и жила в Минске. За домиком Раи было неказистое жилье семьи Ставинских. Отец -инвалид войны пил, мать пила, а дети дочь Тамара и сын Валерий, не только пили, но и посидеть в тюрьме успевали. Всегда из их дома доносились пьяные крики и матерщина, жили они как в кино «Украл, выпил, сел», затем «Вышел, украл, выпил, сел». Фактически квартиры Раи и семьи Ставинских разделяла одна стена, но между ними пролегала глубокая пропасть, как между человеком, соблюдающим, независимо от религии все заповеди человеческого бытия и людьми, погрязшими во всех семи смертных грехах.

    Следующим было здание магазина, единственного на весь район. Это было место, где знавшие многие годы друг друга соседи, встречались в послевоенных очередях, затем в очередях голодных шестидесятых годов и в постоянных очередях, у пустых полок перестроечного периода. Примечательно, в послевоенные при магазине работал ларек, где продавали с ближайшего мясокомбината -субпродукты забитого скота, своего рода деликатесный магазин, хотя во всем мире это были обычные мясопродукты. За магазином жила семья Гусевых, невысокий, сухощавый глава семьи -дядя Коля, носил темную пиратскую повязку, прикрывавшую место, где не был глаз. Он был человеком востребованной профессии- каменотесом, изготовителем могильных надгробий. Как человек мастеровой, часто бывая в подпитии, отчаянно сквернословил и дебоширил.

    На входе еврейского кладбища, в небольшом домике из красного кирпича, жила небольшая семья смотрителя кладбища Шамиса, с уходом его в мир иной, оставшимся членам семьи дали благоустроенную квартиру, а красный домик стал складом, для кладбищенских рабочих. Через дорогу, напротив магазина, был крохотный продовольственный ларек, в котором торговали супруги Барабан. Рядом с ларьком была водоразборная колонка, где в послевоенные годы жители округи набирали воду. Ларек Барабанов был как филиал магазина и их торговая точка была большим подспорьем у любителей выпить и курить. Конечно, это напоминало что-то о временах НЭПа, но Барабаны были работниками советской торговли и помогали магазину выполнять план, ;никому не отказывали и продавали из дома, в выходные и вечером.

    Помню этих пожилых местечковых евреев, всегда с каменными лицами, они молча отпускали товар, едва помещаясь вдвоем, в крошечном киоске. В малолетстве, насобирав немного денег, я бежал с зажатыми в руке несколькими монетами и не доставая до окошка, вставал на цыпочки и протягивал денежки, получая взамен кофейные подушечки или прилипающие к зубам ириски. Их дочь-красавица Клара Ильинична Будиловская, была моей учительницей в восьмилетней школе. У нее было два сына, моего возраста.

    Соседями Барабанов были несколько еврейских семей. Рядом, как раз напротив входа на еврейское кладбище, жила семья Корецких, глава семьи работал служащим на расположенном недалеко мясокомбинате. По дороге на работу, Корецкий-старший шел неспеша, с важным видом, заложив руки за спину. От его зорких глаз ничего не ускользало, мы детвора побаивались его менторских выпадов. Выглядел он солидно, как директор большой базы. Его сын был известным в городских кругах шахматистом, участником городских и республиканских соревнований. Другая соседка Барабанов, миниатюрного роста, очень категоричная и эмоциональная Катя Цыбулевская напоминала стрекочущую стрекозу. В ней был какой-то шарм от польской пани, не сильно знатного рода, но все равно ее носик всегда был поднят кверху, видно в молодости она пользовалась успехом у мужчин.

    В нашем районе были две модистки, так называли женщин-портных, одна была Нина Громова, а вторая-Неля Бойко. Громовы были старожилами района, еще с довоенных времен. Жила Нина с пожилой матерью, в аккуратном деревянном доме, вокруг которого был сад, с большими яблонями и грушами. В их доме, куда меня брала на примерки мачеха, было светло и приятно. Я любил рассматривать старые фотографии, развешанные на стенах их уютного жилья, с них смотрели дореволюционные усатые горожане, женщины в накинутых на плечи, невероятно красивых шалях, приказчики магазинов и мастеровые люди. Для меня это был ушедший, непознанный мир.

    За домом Громовых, был дом семьи Лянгас. Старик Лянгас был обрусевшим австрийцем, взятым в плен российской армией в Первой Мировой войне. Он женился на местной жительнице и работал на железной дороге, помню его невысокого, с усами, в черной железнодорожной форме. У супругов Лянгас была дочь, у которой были две дочери, Валентина и Зинаида- моя сверстница.

    За домом Лянгас был переулок, ведущий к большому массиву домов частного сектора. По другую сторону переулка был большой дом, ранее принадлежащий двум уничтоженным еврейским семьям. После войны в нем жили тоже две семьи, помню семью Гордеевых, глава семьи заядлый голубевод и любитель выпить. Мы местная детвора, с восторгом смотрели на полет голубей из голубятни Гордеева, иногда он показывал нам красивого голубя или голубку, только он понимал их пол. Он аккуратно выносил голубя из голубятни, нежно целовал его в клювик и слегка подбрасывал, запуская его. В семье Гордеевых была дочь Галина, местная красотка, менявшая мужей каждую советскую пятилетку, а иногда почаще.

    Также в этом доме жила бездетная пара Венциславских. Супруг работал в ателье портным, а жена его -Полина была домохозяйкой. Как-то в начале шестидесятых годов, к Венциславским приехала родственница из Польши и с ней мальчик-мой сверстник, по- имени Анджей. Мальчик вышел погулять и примкнул к нашей соседской компании, он уже был с кем-то знаком. Мы играли в какую-то детскую игру и по ходу игры я обратился к мальчику по имени, на что он мне резко ответил. И я не знающий, в первый раз в жизни услышавший польский язык, все понял. Наверно это произошло на генетическом уровне, заложенной в моем народе, за многие века гонений. Анджей сказал, что мой народ не имеет родины и нигде его не любят. Всего-то и сказал, но я был поражен этим детским антисемитизмом, Польша и ее народ, в лице этого ребенка- стали для меня страной, где ненависть к евреям впитывается вместе с молоком матери.