Отличник

Витя Зенин, дружок мой школьный, чистая непорочная душа, неисправимый отличник, незаурядный математик, поэт-романтик, непобедимый шахматист, капитан школьной команды КВН. Он был умнее, добрее, талантливее всех нас, его одноклассников.  Но какая же печальная судьба, какая жестокая участь ... Государственная машина переехала нашего замечательного Витю как самосвал мотылька. Читайте, современники, ностальгирующие по СССР,  это  не телевизионные сказки, это быль.
В начале  все было хорошо и даже очень. В восьмом классе Витя заманил меня в вечернюю физматшколу при Бауманском институте. Сейчас  не стыдно признаться: следующие два года стали  для меня интеллектуальной пыткой – теория множеств, математическая логика, теория чисел  плавили мои мозги, а комплекс неполноценности от комплексных переменных рос как доллар в начале девяностых. А Витя - он нырял  и резвился в многомерных множествах как  молодой дельфин в Карибском бассейне. Математический талант был замечен и после вечерней  физматшколы его оставили в ней же преподавать. Семнадцатилетний преподаватель —  согласитесь,  нетривиально. В Бауманский  мы тоже поступали вместе, но на разные факультеты. Витя поближе к математике, я поближе к двигателям ракет, то есть, поближе к дому (влияние родителей). Пути наши разошлись, но периодически мы сталкивались в автобусных давках и  суете институтских коридоров. По окончании альма-матер Витю  пригласили на  кафедру преподавать  логику. Жизнь вошла в колею и через пару лет он женился на собственной студентке. «Воспитал  жену по образу и подобию» - шутил он.  Переехал в Москву к жене,  породил сына, поступил в аспирантуру, вступил  в партию.  Впереди читалась блестящая карьера  талантливого ученого ... 
После переезда я потерял с ним связь. Телефона Витя почему-то не оставил. На  лесные  посиделки одноклассников  не являлся. Я  не удивился - все больше ребят  отваливалось от   тех ностальгических встреч - новые друзья, новые интересы ...  Зачем напрашиваться?
Появился Витя  в девяносто первом. Худой, постаревший, молчаливый. Тихо улыбаясь, посидел с нами у костра и ушел. О происшедшем с ним, я узнал  позже от одноклассницы, Тамарки, которая всегда все про всех знает, а откуда - сие есть тайна великая, непостижимая.  С ее слов, в семьдесят девятом  Витя выступил на партсобрании Бауманского института с критикой ввода советских войск в суверенное государство Афганистан, за что был отправлен в психушку на принудительное лечение. Пробыл  там до «Перестройки»,  вышел нетрудоспособным  и живет  на пенсию по инвалидности. Я ахнул, списал у Томы Витин телефон и мы  встретились. Бродили по ночным улицам и говорили. Точнее, говорил он.   Мысли его путалась и блуждали, а идеи  были, наверно, гениальны, но бесконечно далеки от реальности. И, чем дольше он говорил, тем яснее становилось — его душа осталась в прошлом.  С восторгом  он вспоминал  школу и учителей, а я слушал и поражался:  неужели это лучшее, что было  в его жизни? Я-то к своей школьной эпопее  относился   весьма скептически.
Зенины  жили на шлюзах (там работал отец ), за четыре километра от школы, за колхозными полями и частными огородами. Однажды зимой в темноте, по дороге в школу  пьяный мужик  треснул его кулачищем по балде.  Витя  две недели пролежал в больнице с сотрясением мозга, а мы - одноклассники - навещали его по очереди. Чего, спрашивается, хорошего? Витя с родителями и младшим братом, Вовкой, обитал в маленьком  домике при шлюзах. Я был там раза три. Отца забыть  трудно - фронтовик с   высоким, почти женским  голосом, острым носом  и стеклянным  глазом. Этот нечеловечески  пронзительный глаз  сильно меня  тогда интриговал. Я всячески пытался ненавязчиво разглядеть его устройство, но так и не сумел. Потом  отец умер и Витя написал стихотворение:

Запомню добрые черты,
еще запомню звонкий голос,
немного поседевший волос
и рану страшную с войны -
нет глаза правого — протез,
а ты все верно видел без:
не докучал, учить не лез,
друзей любил, любил детей -
растила мать двух сыновей -
ей помогал - жене своей.
Гнев в сердце долго не держал,
а, веря в чары доброты,
в жизнь воплощал свои мечты.
И ты всегда сговорчив был,
любил поесть, попить любил,
отчизне верою служил,
в работе радость находил.
А  в семьдесят вдруг умер лет,
чтя долг, закон и партбилет.

А потом пришел черед витиной мамы,  тихой, незаметной женщины.

                Знаю, что всегда меня ты любишь,
                если даже рядом нет тебя,
                никогда о сыне не забудешь
                и простишь за все грехи меня.
                Ничего мне большего не надо,
                ангел мой хранитель на земле,
                только б знать, что ты живая рядом,
                а еще, что хорошо тебе.
                Тьма отступит даже после смерти,
                ясный свет — награда чистых душ,
                не словам, любви побольше верьте,
                а плоды нас всех переживут.
Главное останется на свете
рядом запоздавших добрых строк,
но на них ты больше не ответишь,
голос твой родной навеки смолк.
Очень все вокруг переменилось,
тускло светит желтая луна,
если б только чаще ты мне снилась,
в этом свете ты была б видна.
Нежно, осторожно став дурманом,
ангельское счастье снов обманно.

Прогулки вошли в традицию. Раз в  неделю  мы бродили по вечернему городу. Я понимал - ему надо выговориться. А однажды, он обронил: 
- Валя, мы  с тобой такие старые, поэтому  …
Старые? Нам же нет и сорока!  СВОЛОЧИ!!! -  вдруг дошло до меня и  бросило в тихую бессильную ярость, - что  они с тобой сделали?!!!

А  сволочи  применили к Вите  инструкцию Минздрава СССР «О неотложной госпитализации психических больных, представляющих общественную опасность».   В   инструкции отсутствовало право госпитализированного человека на защиту, на адвоката, на  пересмотр решений о принудительной госпитализации.  Инакомыслящим  ставили диагноз: «вялотекущая шизофрения», который придумал «доктор зло» советской психиатрии, академик Снежневский. Он обосновал и внедрил в практику бредовый тезис, что  инакомыслие - суть симптом тяжелого психического расстройства. То есть, если ты думаешь не так, как все,  значит, ты психически ненормален.  Отсутствие других симптомов  объяснял вялостью течения болезни.  Такая иезуитская трактовка позволяла   объявить  ненормальным любого неугодного системе человека.
«Все, что там ни скажешь, - писал Солженицын, сам прошедший  спецпсихушку, -  будет приравнено к бреду. Горячиться нельзя — запишут: «Возбужден, болезненно заострен на эмоционально значимых для него темах». Аминазин обеспечен. Будешь  подавлен — запишут депрессию. Веселиться тоже нельзя - «неадекватная реакция». Безразличие совсем скверно, запишут «эмоциональную уплощенность», «вялость» - симптом шизофрении.»
Известна потрясающая по  абсурдности история. Председатель латвийского колхоза Иван Яхимович, убежденный коммунист и правдоруб написал на имя Андрея Суслова (главного идеолога СССР) письмо, в котором возмутился преследованием инакомыслящих. Яхимовича отправили в психбольницу. Выводы экспертизы больше похожи на характеристику образцового коммуниста: «Заявляет, что никогда и ни при каких условиях не изменит идее борьбы за коммунистический строй, за социализм… Считает, что политических заключенных не надо лишать свободы, на них надо действовать методом убеждения. Прекрасно владеет произведениями классиков марскизма-ленинизма … Считает, что общественный и политический долг стоит значительно выше долга перед семьей». И что же? Диагноз поставленный Яхимовичу: «невменяем».  Так и вижу на его месте  нашего Витю, свято верящего в идеалы добра и коммунизма. И что с того, что председатель совета министров Косыгин и начальник генерального штаба Огарков, также как  Витя,  были  против ввода войск в Афганистан. И что с того, что через шесть лет так уже думала вся страна.
Интенсивность «лечения» зависела от статуса «больного». Тех, о ком знали на Западе, «лечили» умеренно.  Менее известных пациентов, вроде Вити, могли залечить до полусмерти галоперидолом, применение которого сейчас признано пыткой. Галоперидол  применялся для лечения бредов и галлюцинаций. А бред - это и есть ваши нестандартные взгляды. Побочный эффект галоперидола - болезнь Паркинсона.
Самый известный пациент  того времени, нобелевский лауреат, Иосиф Бродский, говорил, что  сумасшедший дом страшнее тюрьмы. В тюрьме хоть знаешь срок, который осталось перетерпеть. «Представьте себе: вы лежите читаете — вдруг входят два медбрата, заворачивают вас простынь и начинают топить в ванной. Потом они из ванной вас вынимают, но простыни не разворачивают. Эти простыни начинают ссыхаться на вас. Это называется «укрутка». Цель «укрутки»  пережать  вам кровообращение и вызвать боли.
Из воспоминаний Валерии Новодворской.
«Бормашина. Привязывают к креслу и сверлят здоровый зуб, пока сверло не вонзается в челюсть. Потом зуб пломбируют, чтобы не оставалось следов. Любят удалять неубитый нерв. … Газообразный кислород подкожно. Вводят  толстой иглой под кожу ноги или под лопатку. Ощущение такое будто сдирают кожу (газ отделяет ее от мышечной ткани). Возникает огромная опухоль, боль ослабевает в течении двух-трех дней. Применяют как лечение от «депрессии».
Если хотели наказать, кололи сульфазин или серу — невыносимо болезненные уколы, приковывающие к постели на несколько дней.  Еще страшнее  инсулин. Он вызывает шок,  повреждающий рассудок. Но самое страшное - электросудорожная терапия - узаконенная пытка током, влекущая необратимое нарушение сознания.
Какие методы «лечения» применили к Вите можно только гадать. Он эту тему обходил,  я не настаивал. Выйдя из больницы, Витя  ни дня не работал. И понятно почему - он не мог концентрироваться. Его математический талант  исчез бесследно. Единственная способность, которой не лишился Витя  – стихосложение. Его стихи просты, изящны и предельно искренни.

Формально все идет нормально -
одно сменяется другим,
мы замолкаем моментально,
единством прошлым дорожим.
Не изменились мы с годами,
конечно, стали чуть мудрей,
осеребрилась чернь кудрей,
в чем мы не виноваты сами.
А тридцать лет, как день промчались,
лишь чувств смятение осталось,
ясней не сделав этот хаос.

          Галина

Заботы и годы оставили след,                Am E E7 Am
а ты не меняешься в хаосе лет,                Dm Am F E
к тебе также просто всегда подойти      Am G C
и все откровенно сказать по пути.            F C G Am

Галина, Галина на «Дальней» жила,           F G C
а школа нас  нас близко  с тобою свела.     Dm Am F E
Любая случайность — какой-то закон,      Am G C
я  в этом давно глубоко убежден.                Dm Am F G Am

Расстаться легко, чтобы встретить опять,
о чем-то спросить, обо всем рассказать.
Возможно причина, что мы земляки,
а, может, характером оба близки.

Галина, Галина на Дальней жила,               
а школа нас  нас близко  с тобою свела.               
Любая случайность — какой-то закон,               
я  в этом давно глубоко убежден.