Умирай, мамочка

Путь любви
Рассказ первый

Май 2018 года

         

 Не молюсь, не прошу, не решаю.
Знаю, что желала бы для себя, если бы…
Я хотела бы уйти, совсем уйти, ещё до того, как потеряю опору на разум.
Это то, что я хочу за маму.
Я сейчас многое делаю за нее. Меняю памперсы, мою, расчесываю, меняю белье, стираю,  придумываю обрезать ночные рубашки и разрезать их со спины, чтобы удобнее было протирать спину, бедра и ягодицы камфорным спиртом.
  Не кормлю. Приходит медсестра, набирает какую- то бурую жидкость , открывает клапан и мутный раствор питает маму. Позже соображаю варить домашние бульоны, но последовательность не меняется : медсестра , шприц, клапан, зонд.

  Я отвязываю маму, чтобы повернуть на бок. Глажу, массирую , перехватываю руку, когда она автоматически тянется сорвать зонд и внутривенный катетер, держу,  чтобы не сгибала её  во время очередной капельницы. Тогда игла впивается в кость и мама кричит от боли, но все равно стремится согнуть её в локте, подтянуть к себе. Поэтому надо успеть прийти в больницу, когда ей вводят лекарства.
Я сама привязываю её руки и ноги на ночь, когда ухожу,  иначе она бьётся головой о батарею и ногами о невысокий бордюр этой мученической кровати. Стараюсь не туго, но мама , не признавая  ограничения, тянет руку с такой силой, что кисть синеет и отекает.

  Меня узнавала, с той минуты, как только наклонилась над ней и произнесла,
-Я Лариса.
Спросила,-
-Как твоя ножка?
В какой глубине ее сознания билось беспокойство о моей недавно оперированной ноге?
И без перехода обратилась затем характерным светским тоном,-
-Мы с вами живём где- то рядом! Вы, наверное, Пронина (?)
 Мне так отчаянно жалко и страшно, что сама бы я хотела сбежать из такого почти обезличенного, почти бессознательного бытия…

Врач написал : некритична к собственному состоянию. Эта запись- моя соломенная опора, она отвердевает, когда я  цепко удерживаю мысль: мама не осознает, что с ней происходит.
Хотя, кто может знать, что она испытывает и понимает сейчас? 

   А кто знает,  что чувствовала моя молодая мама, когда вышла, как все, из декрета на работу? Мне было два месяца. Она кормила меня и бежала учительствовать. Как? Как она преподавала, зная, что ее ребенок лежит на кровати один, под условным присмотром, занятой своими делами хозяйки, у которой мама снимала комнату. Что испытала, прибежав однажды на перемене  и найдя пустую кровать, когда я молча завалилась между стеной и подушкой?  А может уже накричалась?
Как опять вошла она в класс?
  Как надо было испугаться, чтобы принять решение отвезти меня к бабушке или умереть эмоционально, чтобы продолжать работать и жить в таком отдалении от меня- ещё грудной?
- Мама, а чем меня кормили?,- спрашивала я потом
-Не- помню,- отвечала с видимым напряжением. Попыталась вспомнить или предположить, но не смогла.

    Пять лет я жила у бабушек, дедушек, тётушек и одиннадцатилетнего дядюшки. Одна из тетей зацеловывала, заласкивала , возясь со мной после уроков. Другая брала на свидания, как живое прикрытие от бабушкиных прозорливых глаз. С дядей катались на санках, запрягая большую дворовую  собаку  Марса. Позже жил этот дядюшка в семье моих родителей несколько лет. Учился, работал, а когда женился, мой отец выхлопотал для него квартиру.
    Зарубками в памяти осталось, как мама появлялась в эпизодах моей маленькой жизни-  всегда неожиданно и быстро выхватывала цепким взглядом непорядок.
 Я робела, когда к нам в далёкий хутор приезжала на школьных каникулах ОНА- красивая, требовательная и осуждающая - мы все делали не так, оказывается. Прабабушка, например, не читала «Малютку», а рассказывала былинные истории.
-Зачем это современному ребенку?- строго спрашивала мама.
Много позже она делилась, что всю древнерусскую литературу в пед. институте она не изучала, а вспоминала по бабусиным рассказам.
К следующему ее приезду я пересказывала  '' Малютку '' наизусть.
Бабуся же и научила меня читать  -  ликвидировала безграмотность не только  односельчан, но и мою.
 А мама? Не из чувства ли вины, она бывала так  нетерпима к весёлым моим домочадцам?
   И что на самом деле испытывала, когда рвалась к своему ребенку через два дня пути? Поездом, автобусом, пешком.

     Сейчас мама почти не видит, я беру ее за руку и говорю.
-Я Лариса.
Иногда она поворачивает лицо в направлении моего голоса и целует воздух, пока я не наклоняюсь к ее губам…и плачет,-
 - Я так скучаю по тебе!  Это она про то, разлучившее нас время или про настоящее?

-Рая, Тая, Валя, Лариса,- зовёт она, мешая спать больным неврологического отделения. Она зовёт своих сестер и меня. Всегда в этом порядке.
А, когда приехала навестить ее родная сестра, произнесла недоумённо
- Валя? У нас таких не было.

      Я барахтаюсь сейчас во временных параллелях.
Это  похоже, на продвижение на ощупь по пунктирной прямой: вот линия- опора из прошлого, а за ней  провал, вот  фрагмент из настоящего и опять провал до следующей  чёрточки, которую подставляет воспоминание. Прерывисты мысли, сдержанны движения, закрыты мои эмоции, а память скачет от события к событию.

Помню, как, наконец , вернулась в семью родителей и очень просто приняла новые условия.
Кто помог мне в этом? Мама?  Папа?
 Мама очень старалась,  пытаясь  изваять продвинутую девочку : отдала изучать английский, но я была настолько зажата и рассеяна,  что вообще не пошло мне это учение.
В Доме Культуры, напротив нашего двора открыли балетную студию и мама сразу вверила меня педагогу.
И хотя я довольно пластична,  чувствую музыку и ритм, но балетных данных не было отродясь. Бывшая балерина, что преподавала хореографию, больше умилялась моим усилиям , чем возлагала  надежды. Опять не то.
  Приняли меня в музыкальную школу, но тут не хватило усидчивости .
  Несведущие мои взрослые пропустили ревматоидную атаку, считая, что ножки болят, потому, что много бегаю.
А, когда случилась скарлатина, мама бежала в больницу , завернув меня в одеяло и прижимая к себе. Одна по ночному городу.
 Смесь горьких , недоуменных и радостных чувств от того времени , от  маминой  проницательности и слепоты.

Лучшие наши годы, начались, когда я подросла.
Мои подружки завидовали, что , придумывая на ходу отмазки для их родителей, сама  никогда ими не пользовалась. Мне не было необходимости врать маме. Рассказывала ей всё, что происходило со мной,  даже, когда прокачарили уроки, даже, когда читала запретного  Декамерона.
 Спасибо тебе, мамочка, за опыт таких отношений без брехни.
-Вы пустосмешки!,- заявляла она нам с подругой, а через минуту мы уже втроём заливались  хохотом, глядя друг на друга и подбрасывая новые словца для веселья.
Работала она в школе- интернате, вела начальные классы. И часто у нас гостил очередной ребенок, которого не взяли на каникулы. Как- то легко вписывались эти детишки в жизнь семьи.
Особенно запомнился мальчик Ванечка, был он послушным, тихим , беленьким и большеглазым, ему доставали приглашение на Новогоднюю ёлку в театр.
 Сама мама больше не рожала.

    Помню, как полноправно участвовала мама в моих юношеских переживаниях.
 Она проживала мои романтические увлечения, чуть ли не с большим увлечением.

  Как же не хватало ей чувственных,  страстных, открыто эротичных  отношений! Я поняла это позже по ее запойному чтению женских романов . Шкаф был полон этой литературы. Она стыдливо хранила маленькие книжечки, в мягких обложках , за закрытыми дверцами книжного шкафа. А на витрине красовались подписные издания классиков.
Как же ей не хватало моего отца!  Она тосковала по нему- любимому. А он, захваченный событиями своей жизни, куда вместились друзья, спорт, охота, рыбалка, командировки, был обращен к ней и многочисленным родственникам заботой и ещё раз заботой.

   Вот, что саднило меня обидой - его безусловный приоритет в мамином душевном пантеоне! С ним она могла быть сдержанной, со мной- никогда! Орать для быстроты передачи информации было для мамы нормально.
   И, как я не уговаривала себя потом, что со мной- то она позволяла быть естественной, зависть к любви рождала нестерпимую обиду.
Отец был для неё главным человеком. Он вызывал в ней  восхищение, любование, ревность, обиду, тревогу и благодарность! Она была настроена на него. И была настроена им, как любимая гитара.
- Папе это не понравится, - выносила она вердикт какой – нибудь моей предприимчивой задумке.
И это было приговором: замыслы гасились, действия приостанавливались.
Я ощущала себя второстепенной и третьестепенной.

 А в эти дни ее стремительного погружения в бессознательное, она говорит, обращаясь ко мне
-ты моя самая, самая любимая.
И целует мои руки.
И поворачивает ко мне свое исхудавшее лицо, вдруг ясно спрашивая,-
-Я тебя не обижала?
-Нет-, мамочка, ты меня не обижала,- опять не вру я ей.
-А их?
Я понимаю, что это про сестер и брата.
-Нет, мамочка, ты их тоже не обижала.
-Я так их любила,- почти шепчет она, прижимая руки к груди.
И пусть через минуту, она доверительно сообщает, обращаясь на , сбивающие меня с ног, ''вы''
-вы здесь самая добрая.
Наверно, она имеет в виду персонал больницы, догадываюсь я.
Догадки накрывают меня, нагоняют, опрокидывая во времени. Нашего времени. Это наши минуты.
-Мамочка, что ты хочешь?
-Чтобы всем было хорошо и чтобы все любили друг друга,-  слабо шелестит ее голос, но я отчётливо слышу пожелание.
Часто я не понимаю, что она говорит. Иногда меня страшит то, что она видит на больничном потолке.
Но я крепко держусь и за иллюзию и за реальность ее присуствия. Я скучаю по ней, когда не вижу.
И я молюсь и прошу
- Не умирай, мамочка, только не умирай.
Это то, что я хочу для себя.