Несломленный

Скажи мне, кто не ошибся, не сбился в жизни ни разу.
Кто первый остановился, когда его несет.
Ломали нетерпеливо, в упор не слушая разум.
Хотели, чтобы  красиво, но все наоборот.

Из песни “Орлы или вороны”
Автор слов: Денис Разумный


Я смотрел в темноту, лежа на шконке. Не спалось. Третий день мы были на голодовке, желудок давал о себе знать. Сквозь решетку на окне пробивались первые лучи зари, скоро подъем.

Теперь у меня есть много времени для размышлений. Пройдя все пять стадий принятия: отрицание, боль, гнев, депрессию и смирение, я кое-что понял. Не важно, как ты сюда попал - оступился, подставили, обстоятельства так сложились. Важно то, что причина кроется в тебе самом. Вселенная не бьет тебя “лицом об стол” сразу, она дает знаки, подсказки, но ты ничего не замечаешь. Как ей еще научить тебя? Ты можешь пенять на судьбу, других людей и еще, Бог знает на что, но правда в том, что последовательность твоих действий и твоего выбора привела тебя в эту точку Б.
Когда ты понял это, следующий вопрос - что дальше?

В то утро, когда я простил тех, по чьей вине здесь оказался, я сформулировал для себя цель - выйти и остаться человеком. Казалось бы, чего проще - сиди тихо и никуда не влезай. Но проблема в том, что ты не долбаная Швейцария, чтобы иметь право на нейтралитет.

Днем по “внутренней почте” мне пришло сообщение от Смотрящего:

- Снимайтесь с голодовки.

- Нет, - ответил я решительно, сообщение цепочкой гулких голосов полетело обратно.

В системе, в которой я сейчас нахожусь, ослушаться прямого указания Смотрящего - то же самое, что нарушить приказ командира. Но сниматься сейчас нельзя, в этом я абсолютно уверен.

- Тебя сегодня дернут, там камера, - пришло новое сообщение.

Окошко в двери изолятора лязгнуло задвижкой:

- Обед.

Слово “голодовка” произносить нельзя. У каждого разносчика баланды - регистратор, а голодовка приравнивается государством к акту массового неповиновения, который карается увеличением срока.

- Спасибо, мы не голодны.

Меня вызвали сразу после раздачи. Иду по продолу мимо камер в допросную. Стол и четыре стула, один - для меня. За столом сидят начальник службы внутренней безопасности (или СБ) по прозвищу Лампочка, начальник оперативного отдела Гриша Длинный и подполковник Арсенин - зам по безопасности и оперативной работе, второе лицо в лагере.

Цель предстоящей беседы максимально прозрачна - записать на камеру мое признание и вынудить меня сняться с голодовки.

- Здрасте, - говорю я.

- Почему не представляетесь? - словно что-то жуя, бросает мне Лампочка.

Заключенный номер такой-то, осужденный по статье такой-то, бла - бла - бла… - положено говорить по правилам внутреннего распорядка.

- Вы же знаете, кого позвали, - я исподлобья оглядываю комнату, прикидываю, где может быть спрятана камера.

Любой лагерь - это система, в которой есть три социальных слоя: менты, воры и обычные заключенные, такие как я. Для ментов я грязь, для воров - потенциальный кадр. Я балансирую на тонком канате своего положения, чтобы не свалиться ни в одну, ни в другую сторону.

- Нам стало известно, - начал Гриша Длинный, - что ваш изолятор находится на голодовке.

- Что Вы, товарищ майор?! - говорю я, -  Какая голодовка? Это стресс! Знаете какой тут ужас творится?!

Все трое напряглись.

- И какой же?

- Три дня назад приходил ОМОН, всех обыскивали, грубо, к стенке ставили, руки до сих пор трясутся. Беру еду и есть не могу, проливаю на пол.

У Лампочки на виске вздулась вена.

Допросная маленькая, единственное окно задернуто шторой - очевидно, камера там.

- Прекратите паясничать, заключенный, - бьет кулаком по столу Арсенин, - мы все знаем.

- Раз знаете, зачем спрашиваете, - невольно смотрю на штору.

В системе лагеря менты - это вышестоящая власть. Однако у этой власти есть начальство на воле, контролирующее их работу. Неповиновение заключенных - сигнал того, что власть на местах не справляется со своими обязанностями. Когда заключенные рискуют увеличением срока, менты могут поплатиться своими погонами.

- Таааак, - Гриша Длинный встает, зовет дежурного, - заберите камеру.

- Теперь рассказывай, - Арсенин откидывается на спинку стула.

- Договоренность была, - начинаю я, - что к нам заходят сигареты, чай и сахар, вы берете свое и пропускаете остальное к нам. Так?

- Так!

Сигареты, чай и сахар - самые ликвидные виды валюты в лагере; менты берут из них “свою” часть (местный налог на доходы населения). Малое количество этих товаров заключенные могут получать по закону в качестве передачи от родных или знакомых; обо всем, что идет сверх лимитов, нужно “договариваться” с вышестоящей властью.

За сигареты, чай или сахар можно купить звонок домой, дополнительное одеяло в мороз или хорошее полотенце, которое рано или поздно отберут во время очередного шмона.

- А в итоге что? - продолжаю я, - ОМОН! Обыск! Все забрали - полотенца большие, теплую одежду, спать холодно.

- Полотенца не положены, - встревает в разговор Лампочка, - мы вам выдали белые вафельные по регламенту.

Арсенин осаживает его взглядом. Раздача еды со всего изолятора вернулась обратно на кухню, заключенные массово голодали третий день, по лагерю поползли слухи. Так могут и звезды полететь, звонко ударяясь о кафель.

- Чего ты хочешь? - спрашивает Арсенин.

- Встретиться с Артамоном.

Голодовка - это ответная мера, если менты не соблюдают договоренности. Мне нужно выяснить, почему передача, обещанная три дня назад, до сих пор не зашла, а Смотрящий настаивает на отмене нашего протеста.

- Снимайся с голодовки, я разрешу проход, - выдавливает из себя Арсенин.

- Нет, - говорю я, - снимусь после встречи.

- Будет тебе встреча.

Арсенин и Гриша уходят, Лампочка медлит. Я выхожу за дверь, Лампочка толкает меня к стене, поджимает своим локтем мой подбородок:

- Слушай ты! Думаешь самый умный?! Да тебя сейчас твои же оприходуют, я лично устрою.

Я смотрю ему прямо в глаза, он тушуется, отпускает хватку.

Есть такая теория - если хочешь выйти из какой-то системы, нужно создать с ней дисбаланс, прийти в несоответствие. Система не терпит чужеродных элементов, она их отторгает. Если я хочу выйти на волю, я должен стать поперек горла устоявшимся порядкам. Не стучать ментам на заключенных и тактично уклоняться от вербовки в воровские схемы - вот две мои стратегические задачи. Делать все нужно с хирургической аккуратностью.

В качестве прикрытия выполняю мелкие поручения Смотрящего, когда это идет на пользу простым заключенным. Три дня назад нужно было получить передачу, распределить по изолятору и проконтролировать, чтобы никто не хапал лишнего. Передача не пришла, вместо нее был обыск с ОМОНом -  что-то явно пошло не так.

Возвращаюсь в камеру. Трое узбеков, которые сидят со мной, не находят себе места:

- Тэбэ снофа сказали снимаца с голодофка иначе кранты.

- Ребята, если хотите, снимайтесь, я попрошусь в одиночку, чтобы вас не трогали.

Узбеки переглянулись.

- Нэт, мы с табой да канца, брат.

- Хорошо.

В лагере у тебя обостряются все инстинкты: ты лучше видишь в темноте, слышишь голоса сквозь толстые стены камер, чутье становится звериным. Ослушавшись Смотрящего, я рискую гораздо больше, чем с ментами. В любой момент надо мной могут совершить физическую расправу, не разбираясь в причинах.

Не знаю, что за информация у Артамона, но знаю две вещи: первое - если затеял голодовку, иди до конца, иначе ты гонишь холостую волну по всему лагерю (люди голодают зря); второе - если менты победят, мы проиграем, а значит нас ждет усиление террора. Я словно зажат между двух постоянно сближающихся стен, но мое чутье говорит мне, что я все делаю правильно.

Еще одна бессонная ночь, желудок крутит от голода.

Утро, лязг железа, дверь открывается, на пороге стоит Лампочка:

- Выходи!

Мы идем на улицу, через двор, петляем по обитым деревянной изгородью закоулкам. Впереди - глухая дверь в маленький дворик. Лампочка запускает меня, радостно скалясь. Хлоп - дверь во двор закрылась у меня за спиной.

В утренней дымке различаю силуэт Артамона напротив, он Смотрящий в лагере, по бокам от меня - два здоровых отморозка, ожидающих команды “Фас!”. Опер на вышке крутит в руках телефон, готовясь снимать, как меня будут избивать.

Я напряжен до предела, словно растянут на дыбе, еще немного и жилы начнут рваться, к чертям. Главное, что сам Артамон здесь, а значит у меня есть шанс.

Я делаю уверенный шаг вперед - сигарета замирает во рту у Артамона:

- Ничего не хочешь мне сказать? - начинаю я, каждая секунда дорога, каждый звук может изменить ситуацию.

- Я? - лицо Артамона от удивления ползет вниз.

- Да! Ты! Скажи мне, по какой причине я на голодовке? По твоей версии?

Артамон тушуется, понимает, что что-то не так.

- Из-за шмона с полотенцами.

- С полотенцами? А не ты ли мне сказал четыре дня назад, что с ментами - уговор, к нам заходят сигареты, чай и сахар?

- Да!

- И? Где все? Вместо этого ОМОН, договор - по боку. Ты первый должен был сесть на голодовку и дожать тему. Ты Смотрящий!

- Да, да, - Артамон потупил взгляд, - менты нас кинули, ты прав.

- Воры тоже думают, что кипиш из-за полотенец?

- Да.

- Ты им сказал?

- Да.

- Надо все уладить.

- Хорошо.

- Дай закурить.

Я затянулся, выпустил кольцо дыма. Посмотрел влево на одного отморозка:

- У тебя есть ко мне вопросы?

- Нет.

- А у тебя? - поворачиваюсь ко второму.

- Нет.

- Тогда не стойте за спиной, подходите.

Мы с Артамоном пожали друг другу руки, разошлись.

На следующий день заехали сигареты, чай и даже какие-то плюшки к нему.
На прогулке меня окликнул Щербатый, позвал поговорить.

- Ну и дел ты натворил, - хихикает Щербатый, смешно втягивая шею и сутулясь.

- Ты о чем?

Щербатый огляделся и понизил голос:

- Лампочка вчера организовал в штабе тотализатор на то, что Артамон тебя пощекочет.

- И?

- Ну, и продул, ходит злой как собака.

- Кто еще ставил? Гриша?

- Не, Гриша сказал - этот не так прост, этот выкрутится.

Что ж, - думаю я, - этот бой я выиграл, но мой путь на свободу еще не пройден до конца. Не знаю, сколько еще испытаний мне придется преодолеть, но одно знаю точно - я кость в горле этой системы, либо она меня сломает и проглотит, либо выплюнет на свободу.