10 Мадонна и другие

      На фоне серого утра слабо светился фонарь. Чертовщина, значит, Ефим вернулся? Не привиделся?  Может, упал со ступеней и лежит со сломанной ногой или шеей? Но Елена увидела бы или услышала стоны, а если нет?
       Пить надо меньше, он вспомнил, что Ефим принес фонарь вместе с вином и закуской, включил и забыл выключить.
       Петр посмотрел на часы, скоро одиннадцать, Хельга придет к двум часам,  прикинул, есть ли свободный проход от двери до стола, - мешали пачки старых газет. С трудом выволок за порог две пачки, придвинул к краю крыши,  ближе к  саниному двору, уже рассвело, но Веры не было.  Больше не смог, разболелась нога, подумал макулатуру загрузить в ванну, но на дне вода, капает из  крана. 

        Сил хватило на то, чтобы тщательно задернуть  банно-туалетный закуток с электроплитой камуфляжной прорезиненной палаткой, подобрал когда-то на танкодроме после учений. Далековато от дома, но  стоило того: на поле оставляли и  саперные лопатки, и фляжки, и  еду из пайка.  Цвет  мрачноватый для темного помещения, но в гармонии со стилем военного города.   Елена притащила на замену занавески в цветочек,  дочь захотела кому-то продать палатку, но у них ничего не получилось.
         
        Немного отдохнул, решил поменять постельное белье, из-под дивана с помощью палки достал чемодан, открыл, новые простыни с наволочками, подарок Зои,  залежались, пахли плесенью. Вынести бы на просушку, но в другой раз. Нащупал еще что-то, скрипка, подарил дочери, когда она поступила в музыкальную школу, провел пальцем по смычку, слабо натянут, провис, никуда не годится, давно пора выбросить, но не сейчас.

        Закрыть бы чем-нибудь ржавые разводы на колонне, хотел побелить, но понял, не поможет,  нужно лезть на крышу мансарды, течет, отсюда и разводы. Елена предложила убрать к чертям этот столб и поставить перегородку. Он не согласился: как только помещение разделит, летом кого-нибудь подселят, квадратные метры на юге должны приносить прибыль. Елена потребовала столб убрать совсем. Бесполезно  объяснять, что это опора с квадратным сечением полтора на полтора метра держит потолок. Однажды пошутил:  допустим, у него любовница и он ее целует,  тут лезет на крышу жена, куда ей деваться?   Елена каждый раз, как переступала порог мансарды, заглядывала за колонну.

       Особый кайф – незаметно провести любовницу на крышу. Елена всегда узнавала, но после свершившегося факта, -  кто-то видел, сказал ей,  или сама что-то видела,  мелькнула тень в окне, женский силуэт, или чьи-то шаги, стук каблуков, шорохи,  уверенности добавляло его  вдруг хорошее настроение. Как оно проявлялось? Как-как, бормочешь, вроде поешь. И вот наступало утро, он просыпался, выходил на крышу, созерцал панораму города, а внизу, расставив ноги для устойчивости,  монумент семейной жизни в  женском образе трясет  кулаками над головой.
      Она широко открывала рот, а он улыбался и наслаждался пейзажем. Тряси, милая, крепче сжимай кулаки, пока не потечет вода, так нужная нашему засушливому краю.
      Иногда пробиралась среди ночи, стучала в дверь, но ни разу не поймала. К нему приходили опытные женщины.
      Хельга на опытную не тянет, но и Елена уже не та, сюда не заскочит.
      
      Может, колонну завесить картиной? У него есть копия «Крика» на большом полотне. Копию  сделал и подарил Виталий, он был руководителем  изостудию в детско-юношеском клубе, там же Петр руководил музыкальной студией. У Виталия  была коллекция альбомов художников,  привозили из загранки. Петр помнит Сальвадора Дали, Пикассо, но поразил его не так давно умерший норвежский художник Эдвард Мунк, особенно картина «Крик».    Ему  захотелось сделать копию  картины, что тут уметь, даже расчерчивать на  квадраты не надо, скопировать и пририсовать кричащей голове охваченные пламенем волосы, как у девочки Лиды из детства. Еще пририсовать искаженные лица, черные провалы вместо губ, белые и красные пятна, темный фон, моно акварелью, дешевле.  Советовался с Виталием, но так и не собрался.
       Полотно недавно видел за диваном, только потянулся, вспомнил, что убрал  по просьбе Ефима.
       Картина висела так, что закрывала полку с разными деталями и хорошо просматривалась с места, где сидел Ефим.  «За такую живопись  срока надо давать, как за измену родины.  Искусство должно успокаивать, а эта что, закуска в горле застревает», - злился он.  Петр пытался спорить: «Не надо путать религию с искусством, а также с наркотиками». На что Ефим отвечал: «Если нам песня строить и жить не помогает, то не имеет права быть». – «Сотрешь в порошок или запретишь петь?» - «Нет, прививать молодежь от такого прости искусства» - «Уколы ставить?» - «С младенчества учить думать силлогизмами».
       Не так страшен Ефим, как себя малюет, предпочитая выглядеть жестоким, чем смешным.

       Картина была убрана, и Ефим согласился обсудить ее, если, как считает Петр, дихотомия «добро – зло» не может быть ключом к разгадке ее сильного воздействия на зрителя. Это по другую сторону человеческих отношений,  нечто запредельное, если не верить в потусторонние миры, за порогом нашего сознания. «Особая зона? Как лагерь смерти?» - спросил Ефим. «Похоже, - подумав, согласился Петр, - Ужас без конца, кто-то не выдерживает, уходит добровольно». –  «Мы, по-твоему,  все мучаемся? Я так не считаю, в природе смерти нет», - Ефим махнул рукой. «Смелый. А представь, что на тебя надвигается гигантская волна, все рушится, бежать некуда и негде спрятаться». - «Нас не запугать, пока земля не разлетелась на осколки, мы всегда будем».

       Петр увлекся живописью  в восьмом классе под влиянием учителя рисования, известного и успешного художника на Западе после развала, об этом узнал от одноклассника Петрова Михаила из переписки в Одноклассниках.
       Школьники называли его  Леонидом без отчества, он был  студентом художественно-графического факультета пединститута и проходил педагогическую практику в их школе. Петр сразу захотел писать  картины маслом. Мать поддержала его, дала денег, и он скупил тюбики всех цветов и оттенков, что были в магазине «Палитра».
       Первой  серьезной работой была картина «Утро в сосновом бору» Шишкина, он использовал способ расчерчивания на квадраты, руководил процессом все тот же Леонид,  от него Петр узнал, что это самая известная картина в мире.

       Процесс был таким утомительным, что отбил охоту писать пейзажи. Но краски с кисточками не бросил, перешел на портреты, стал тем же методом переносить фотографии на полотно. Тот же Леонид посоветовал совершенствоваться, пригодится в будущем. Петр одно время пытался найти работу на кладбище, но там мафия покруче наркоторговли.
      
       В том же восьмом классе ко дню рождения матери решил сделать подарок и выбрал фото  ее в юности с  толстыми косами, перекинутыми на грудь. Матери портрет не понравился,  зачем  рисовать, если есть фотография. Почему косы коричневые, а не рыжие, неужели он не замечал этого. А лицо, темное, сильно постаревшее, пожалел белил, мать расстроилась.   У нее даже в возрасте сохранялся бело-розовый цвет, - летом она ходила под зонтиком и в шляпах с широкими полями. На каждый день фуражка с длинным козырьком, сшила сама из  старой панамы пятидесятых годов.  Алиса смеялась: вон бабка - спортсменка побежала,  но после ее смерти долго выясняла, куда дели бейсболку, чистый хлопок, сейчас такой не делают.

       Он набил руку и рисовал портреты всем желающим за деньги. Первая работа, которую он продал, была «Испанка под покрывалом» Пикассо. Альбом  графики Пикассо появился в книжном магазине,  он заходил после уроков, мать дала деньги, там же купил Рокуэлла Кента и Ван Гога.
       «Испанку» скопировал без клеток, получилось лучше, чем у художника: глаз выразительнее и профиль изящнее. 
        Перед очередным праздником, ждали  гостей, графику повесили в гостиной. Кому-то из женщин  (они  были одинаковой полноты и почти одинаково одевались,  Петр удивлялся, как мужья их не путают)  «Испанка» безумно понравилась. Отец позвал Петра, и ему вручили десятку. Посыпались заказы, он сделал несколько копий на продажу и был сказочно богат.  Одна из копий  кочевала по выставкам, собрала много грамот и пропала. Мать привезла грамоты сюда.

       Петр  поверил Леониду, что картина, которую он копировал, самая известная в мире, и ни разу не усомнился, пока его не подняли на смех: Шишкин не художник, а ремесленник,  - это было в Ленинграде.
         
       В Ленинград  он поехал после окончания школы, стремился в город у моря, начитавшись Хемингуэя. С помощью одноклассника, абитуриента вуза со сложным названием,  остановился в студенческом общежитии, почти пустом,  экзамены закончились, каникулы продолжались, все разъехались, кроме него только  вахтер, военный в отставке,  и комендант, женщина с деревенским говором.
       Хотелось найти  работу, что-то вроде оформителя - декоратора, пока искал, познакомился с художниками. С ними  было весело, пили, говорили, закусывали, чем попало. Он просил денег у матери, она всегда высылала, надеясь, что сын поступит учиться,  обещала  ему помогать. Нет, учеба в его планы не входит, он  окончательно решил стать писателем, ни Толстой, ни Достоевский в литературном институте не учились. 
       Поездка не была бесполезной, у художников  взял бесплатно несколько уроков живописи, запомнил, что нет ни формы, ни содержания, есть только цвета и оттенки, меняющиеся в зависимости от освещения. Они же предостерегли, что дурная привычка думать помешает ему стать художником.
 
        Он много пил, мучился бессонницей,  ночное белесое небо почти не отличалось от дневного, затянутого тучами.  В начале осени резко похолодало,  дожди не прекращались, он подхватил бронхит, кашлял, слабел, не выдержал и уехал. Подлечившись дома, поехал к родственнику отца в Евпаторию, но там долго не задержался и перебрался в сказочный город Севастополь. Ни работы, ни прописки, ни жилья, познакомился со сторожем, до середины октября  спал на пляже, потом в продуваемом сарайчике, к зиме устроился на тяжелую работу грузчиком и мог платить за комнату.
   
        Интерес к живописи реанимировал  норвежский художник Эдвард Мунк. Скупыми средствами так передать сильные чувства и он бы сумел, особое мастерство не требуется. Увлечение передалось дочери. «Мунк в подарок», – торжественно заявила она в его день рождения  и преподнесла цветную ксерокопию, это была «Мадонна». Петр обомлел: очень похожа на Зою в молодости. Дочь не могла ее видеть, ее тогда еще не было. Елена разоралась, кто дарит отцу голых баб, она  видела Зою, следила за ней, поэтому возмутилась. Узрев  название, замолчала, но настроение  портилось каждый раз, когда смотрела на картину. Петр повесил ее над супружеской кроватью, где его место часто пустовало. Когда Елена собралась клеить обои,  убрала ее под навес у туалета.   Петр с трудом оттер, сильно загадили мухи, и отнес в мансарду.
               
       Рядом с пивнушкой открылся интернет-клуб, он как-то заглянул туда, под иронические улыбки подростков прошел к стойке в центре зала, где сидел молодой человек с именем Макс на груди.
       Макс посадил его за компьютер, показал, как двигать курсором, спросил, что его интересует, он ответил: Мунк, норвежский художник. Молодой человек с уважением посмотрел на него, Мунка не знал, немного повозился, и Петр погрузился в просмотр картин.
       Марина скачала кое-какие, у него хранятся в отдельной папке, чем дольше рассматривает их, тем увереннее, что сумел бы так, еще не вечер, на акварель пенсии хватит.

       Картина «Красный плющ» не понравилась Елене: «Плющ не такой, это похоже на кровь».  «Кровь? Чья кровь? – переспросила дочь.  –  «А тебе непонятно? Жильцов, чья еще, дом – кровопийца, как наш».  Просмотр мирового шедевра  вылился в судилище, в основном досталось матери: не строила, а живет как барыня с нормальным туалетом и теплой баней. Елена мылась в оцинкованном корыте, Алиса снимала квартиру со всеми удобствами.
       Петр знал, что мать подслушивала и злорадствовала.

       Мунковский  дом напомнил ему  двухэтажку, где родители получили комнату, и куда его привезли из роддома, - такая же неустойчивая, но не зловещая, скорее несуразная, на скорую руку из глины с соломой довоенной постройки.   
        Когда решено было снести мунковские коммуналки и построить хрущевки, загруженный отец нашел время, чтобы показать ему окно комнаты на втором этаже. Едва успели, потому что рядом стоявший дом превратился в гору строительного мусора.

       «Обрати внимание, - сказал отец, - в то время, когда ты только родился, из окна  был виден сосновый лес до самого завода, а теперь  целая улица  до проходной,  за какие-то десяток лет».
        Что-то отец хотел выразить, то ли восхищение, то ли сожаление, -  сосновый лес приятнее для глаз, чем ряды хрущевок, но квартиры рабочим нужнее.
       С пуском очередного цеха секретной продукции оставшиеся сосны поржавели, их спилили, посадили тополя, прижились немногие. А рядом с заводом построили онкологическую больницу, около нее росла высокая густая трава.   

        Картина «Снег» при минимуме художественных средств завораживала, ели -  великаны, духи из потустороннего мира. «Жутковато», - ежилась Елена.  «Это густой лес, детка, там всегда страшно, а ты что думала», - объяснял он жене. Ему было грустно: так бы и он сумел.
 
       С Мадонной  происходили странные метаморфозы, чем дальше, тем труднее было находить сходство с молодой Зоей,  какой он ее запомнил. Она не тянула на юную ведьмочку, желанную и опасную, она без подтекста, слишком проста. Но почему-то Мадонна  не отпускала его, он подолгу всматривался, ничего конкретного, но ему казалось, что уже видел ее, что-то до боли знакомое, если не сказать, близкое и родное, что-то утраченное, от этого испытывал  грусть.      
       Это был вечер, после очередного скандала с Еленой, выпил, не опьянел, но стало легче, и вдруг всплыла из глубокой памяти   Люси с первого этажа, дочь Клавдии и Василия. Была ли она младше его, так и не смог выяснить. Вероятно года на два моложе, если не обманывала,  жила с рождения в доме, которого еще не было, когда родился он. 
    
       За ней смотрела старшая сестра, криками и подзатыльниками загоняла домой учить уроки. Люси училась плохо, не совсем нормальная, замедленного развития, -   жаловалась  Клавдия соседкам: что с нее возьмешь, поздно, чуть ли не в шесть лет, пошла, заговорила только перед школой.
       Старшая была в отца,  блондинка, белокожая, с холодными голубыми глазами, смотрела так, будто  говорила: и не мечтай, только нервы измотаешь.

       Люси взяла от Клавдии темный цвет лица, черные волосы,  широкие брови и ускользающий взгляд.
        Издалека казалось, что у Клавдии вместо глаз темные провалы, что она не смотрит, а подглядывает. Смотрит или нет, видит – не видит, и вдруг улыбка на сурово сжатых губах, будто солнышко выглянуло из-за тучи.
        С люсиных губ не сходила блуждающая улыбка, веки припухшие, будто только проснулась,  никакого интереса  к крикам сестры. Она выходила из подъезда, не причесанная, небрежно одетая, и тотчас появлялись мужчины всех возрастов: пенсионеры садились на скамейку у подъезда играть в домино, тут же работяги скидывались на бутылку, а подростки громкими голосами привлекали к себе внимание. Пустой двор, и вдруг начиналось движение. Уловить, как это происходило, Петр не мог: ее выходы не привязывались ко времени и были случайными, значит, за подъездом следили. Он тоже следил, выглядывая из кухонного окна, так, чтобы не заметила мать.
       Старшая сестра, как могла, боролась с ее ухажерами: кого-то выталкивала со скандалом из квартиры, кого-то ругала, в чем-то обвиняла, разгоняла толпу взрослых мужчин у подъезда. За ней приезжал Москвич,  она укатывала, и наступило затишье. Но вечерами часто случались драки, накопившийся тестостерон надо было выплескивать.
       Вдруг сестра куда-то пропала, сосед и одноклассник Сергей пожимал плечами, наверное, вышла замуж и живет у мужа. Правильно делает, красота красотой, но слабоумной Люське она не конкурентка, пусть живет скучной замужней жизнью. Петр не понял: как можно сравнивать уродку с красавицей. Сергей не согласился: если Люську отмыть и причесать, тогда можно судить о ее красоте или уродстве. Не в этом суть, это разное, как горячее и холодное.
        Петру нужна конкретика: кому она дает, и у кого к ней особый интерес. Интересовался Вовка Рогов по кличке Волк, успел отсидеть срок в колонии, непутевый, жертва собственного темперамента. Сергей советовал на конкурентов не обращать внимания, живет в одном подъезде с ней, какие препятствия? Люська расскажет Волку? Да, она его боится.
      
        Что это был за день, чем отличался от других, он не помнит,  все произошло спонтанно, увидел приоткрытую дверь и вошел в темную прихожую, ступил на узкую полосу света, прислушался, ни  шума, ни голосов, протянул руку и наткнулся на плотные шторы. Проще простого, раздвинул шторы и попал в комнату. Обнаженная Люси лежала в ворохе пестрых одеял, смуглый  торс  был освещен неярким солнцем, голова запрокинута и веки полуопущены, непонятно, спит или смотрит на него. Потянулась, появилась улыбка на губах. Улыбалась ему, или  что-то снилось?  Он осторожно прилег рядом с сильным желанием коснуться ее, но не решился. Коснулась она, провела рукой по его груди и сказала, не открывая глаз: «Сними», - он не сразу понял, скорее догадался, послушно снял брюки и свитер, остался в майке и трусах и снова лег рядом. Дотронулся до ее груди, и она захихикала, такой реакции не ожидал, не знал, что делать дальше, и почувствовал в трусах ее руку.
 
       Дребезжащий звонок был  лишним, он резко сел, она прильнула к его груди, потянула на прежнее место. «Кто-то звонит», - сказал он, сопротивляясь, и услышал ее спокойный голос: «Родители». Он не понял, зачем звонить, если дверь открыта, но не успел спросить, раздвинулись шторы, первой вошла мать в пальто и платке и  с  жадным любопытством стала рассматривать его. «Что там?» - спросил мужской голос. «Ничего, Люська кувыркается с соседом». Василий выглянул из-за плеча жены, ни возмущения, ни интереса, ничего, если бы Петр его не знал, считал бы, что в комнату вошел незрячий.
       Все происходило настолько обыденно, что он не почувствовал неловкости,  только досада, что помешали. Натянул брюки, свитер, Клавдия вышла, унося верхнюю одежду, Василий достал  бутылку портвейна из-под стола,  выпить с женишком. «Не пугай, шутник нашелся», - сказала Клавдия, войдя в комнату с закуской, она была уже в платье, туго обтягивающим аккуратную грудь.  Петр отметил, что у матери талия тоньше, чем у Люси.  От дешевого портвейна  не отказался, потом ему было плохо.
   
       Случилось так, что он влюбился в  Клавдию. И стал понимать Василия, выбравшего ее в жены. Завораживало, когда унылое лицо озарялось улыбкой, бревно оживало на глазах,  лик на иконе светлел, как после реставрации.   
       Петр подстерегал ее, в подъезде, на улице, даже вычислил, что рабочие смены ее и мужа не всегда  совпадали, даже начертил график.  Она улыбалась ему,  раз в подъезде провела рукой по его груди, животу, задержалась в промежности и засмеялась. От нее пахло одуряющими фруктовыми духами.

        Девственность  не потерял ни с Люси, ни с ее матерью. Только после Светланы, секретарши отца,  осмелел и стал  спать с Люси, таская ее по дачам друзей. И каждый раз в постели с ней вспоминал Клавдию, испытывая неприятное чувство, что изменяет ей. Наваждение прошло после того, как  уехал.

       Когда Петр увидел автопортрет Мунка с Туллой Ларсен, сыгравшей роковую роль в  жизни художника, был потрясен ее сходством с  Клавдией: не только широкие брови, запавшие глаза, долгий нос, унылое выражение,  но и бледный цвет лица с зеленоватыми тенями.
       В детстве мать ему читала сказы Бажова, и он спрашивал, почему у работников зеленели глаза и лица. «Много работали, уставали, -  и добавляла: - Если не будешь  есть кашу, тоже позеленеешь».   
       Отец хранил фотографии рабочих, о которых писал заметки в заводскую газету под рубрикой: передовики производства, - своеобразная доска почета, Петр нашел Клавдию и ее мужа Василия. 
      Если сходство двух женщин было бесспорным, то найти общее художника  с рабочим Васей было сложнее:  сходство то появлялось, то нет, мешали губы, у Василия они  запавшие из-за отсутствия зубов, у художника брезгливо опущенные, с годами брезгливость все выразительнее.
      Напряженно-настороженный  взгляд на автопортретах  по мере старения художника, приближался к тихому ужасу, застывшему в светлых глазах Василия. Странно, что такую фотографию  поместили на доску почета.

       Но, с другой стороны, где художник, а где Вася, как говорил Ефим, там викинги, а тут азиатчина. Археологические находки подтверждают различия, а ты считаешь, что их нет. Как можно сравнивать художника (кто-то называет его великим, допустим, знаменитый) и тагильского рабочего, с дочерью которого ты барахтался в постели и мечтал о ее матери.
      Петр не сразу сообразил, что ответить Ефиму, чувствовал, что прав, постоянно думал об этом, наконец, дошло: различия предполагают общее основание. Таким основанием было отражение  в их глазах, мягко говоря, - недоброго мира. «Пить надо меньше, и мир повернется хорошей стороной», - проворчал Ефим, но настроения не испортил,  Петр был доволен собой, повторяя: «Все мы  братья и сестры, все мы страдальцы», - и радовался как именинник.

       Ефима раздражало сравнение художника из капиталистической страны с рабочим из страны социализма. «Что это тебе дает? Что ты узнаешь, найдя сходство? В чем суть сравнения?» - «В том, что художник ближе к рабочему, чем к элите».  Ефим расхохотался: «Был такой президент, предлагал кисточки и краски вместо пьянства. Насмотрелся твоего Мунка и предложил переучивать  безработных в художники.  А что еще делать тем, кто умеет только кайлом и лопатой и не способен  мыслить силлогизмами».
      Когда Петр приезжал за отцом,  от Раисы  узнал, что Вася похоронил жену, Люси не стало еще раньше, ушла из жизни молодой.
      Пьет, что ему еще остается, тихий алкоголик, из дома редко выходит, плохо видит, мало кого узнает. Про старшую дочь ничего не известно.