Гнесинка

          
                Рассказ заочницы.

 Возможно, мой рассказ об учебе в Гнесинке не заинтересует читателя-непрофессионала. В подготовке музыканта на высшем уровне много специфических моментов. Но я надеюсь, что те, кто любит музыку, сам занимался ею и, возможно, мечтал о профессии музыканта, найдут что-то интересное для себя в этих воспоминаниях. Ну, ...и, кроме того, я пишу не только о музыке…


  Москва 1975-го. Мне 22, я приехала поступать в музыкально - педагогический институт им. Гнесиных. Позади училище при Московской консерватории (Мерзляковка) с отличием и два года семейной жизни в Липецке. Впервые за много лет в Гнесинке открыли заочное отделение, и я, имея полуторагодовалую дочку на руках, решила попробовать поступить - на «авось» (без подготовки).О заочном отделении я узнала случайно, поздно, за месяц до приемных экзаменов, и, несмотря на двухлетний перерыв, решила рискнуть. Поскольку у нас никогда не было рядом бабушек и дедушек, мой юный 24-летний муж на время вступительных экзаменов взял заботы о дочери на себя… До сих пор не понимаю, как я решилась доверить ему такого маленького ребенка! Но в тот, самый первый раз он оправдал мои надежды.


  Приехав в Москву, я первым делом решила показаться Елене Исааковне Каспиной, моему педагогу по Мерзляковскому музыкальному училищу. Договорились, что она прослушает меня и определит, в какой я сейчас форме. Встреча была назначена на утро следующего дня, а накануне вечером я отправилась в гости к своей училищной подруге Зое Голышевой. Зоя за эти два года тоже вышла замуж и родила ребенка. Нам было о чем поговорить. Слово за слово - и беседа наша затянулась до утра. Я едва успела уснуть часика на полтора. С трудом поднявшись, поехала к Е. И. Голова была тяжелая, но я надеялась, что мой профессионализм меня выручит, и все обойдется.


  Приехав к Елене Исааковне, я с ужасом обнаружила, что руки и пальцы меня не слушаются. Это было следствием недосыпа. Прослушав меня, Е. И. развела руками: «Даже не знаю, что тебе сказать!» Она была явно удручена, как я ни пыталась убедить ее, что моя плохая игра - это чистая случайность. Я же не сомневалась, что в следующий раз сыграю на достойном уровне, но как мне было убедить ее в этом? Слава Богу, что это не произошло в ночь перед экзаменом. Я получила хороший урок на всю жизнь и крепко запомнила: накануне выступления главное для пианиста – хорошо выспаться, иначе моторика не сработает, подведет…

 
  Чтобы лучше подготовиться к поступлению, я, по совету мужа, приехала в Москву пораньше, за пару недель. Поселилась у двоюродной сестры мужа - Гали. Заниматься ходила в ближайшую музыкальную школу, где удалось договориться с директором. Позвонила пианисту Арнольду Каплану, благодаря которому я оказалась в 70-м году в Мерзляковке. Каплан договорился о консультации с одним из лучших педагогов Гнесинки, профессором Леонидом Брумбергом. Брумберг казался весьма суровым человеком, и я здорово оробела в его присутствии. При входе в его квартиру я по русской традиции сняла обувь. Брумберг уставился на меня и спросил, слегка грассируя: «Что у Вас за афгиканские манегы?» Я вначале не поняла, о чем это он? Но через секунду до меня дошло… «Обувайтесь, обувайтесь!» Мне пришлось надеть туфли.


  Спросив меня, что я играю, он снисходительно кивал, пока я перечисляла программу: «Бах ХТК (это обязательные для каждого пианиста прелюдия и фуга Баха из цикла «Хорошо темперированный клавир»), соната Гайдна ми бемоль мажор, этюд Стравинского и т.д.» Но, когда я произнесла: « Брамс «Вариации на тему Генделя», он удивленно присвистнул, подняв брови, и уже с каким-то уважением и интересом посмотрел на меня. Я была хрупкой девушкой, и от меня не ожидали исполнения таких фундаментальных произведений.


   Начала играть, играла больше часа, но Брумберг слушал внимательно, ни разу не прервав мою игру. Закончив, я напряженно ждала его оценки. Пауза показалась мне вечностью. Наконец, он произнес: «У меня сложилось о Вас самое положительное впечатление». Я же, мысленно зафиксировав пару помарок, не считала, что сыграла безупречно. Заметив мои колебания, он добавил: «Я очень редко кого хвалю. И уж если похвалил – значит, это действительно хорошо! Можете смело поступать». Поблагодарив его за консультацию, я спросила, возьмет ли он меня в свой класс в случае поступления? Он сказал, что не берет заочников, потому что их сессия всегда совпадает с его гастролями. Помощи никакой не обещал, сказал, что все зависит от того, как я сыграю на экзамене.


  На ул. Воровского (сейчас ул. Поварская) за чугунным решетчатым забором стояло высокое четырехэтажное здание старой архитектуры с колоннами. Из открытых окон доносились музыка и пение. Не могу сказать, что мое сердце трепетало при виде Гнесинки… Я мечтала о Московской консерватории, видела во сне этот храм музыки, освященный присутствием гениев русской музыки… Моя мечта была доступной, у меня была рекомендация для поступления в Московскую консерваторию. Однако нынешний статус замужней женщины не оставлял выбора – это только заочное отделение (которого в консерватории никогда не было). «А счастье было так возможно, так близко»… Но из оставшихся возможностей институт им. Гнесиных был для меня наилучшим вариантом!


  На консультации я встретила Олю Шеину (теперь Милюкову), москвичку, с которой мы вместе учились в Мерзляковке у одного педагога. Оля к тому времени тоже вышла замуж, и у нее был маленький сын. Мы решили по сольфеджио и гармонии готовиться вместе. Я приезжала к ней домой, и мы занимались по восемь часов подряд, играя музыкальные диктанты и гармонические последовательности друг другу - по очереди. Восьмимесячный Антошка все это время молча стоял в кроватке, не требуя к себе никакого внимания. Оля время от времени кормила его, меняла штанишки и укладывала спать. Я удивлялась его кротости и терпеливости, на что Оля ответила:
 – У него нет никаких объективных причин быть недовольным. Сухой, накормленный – что ещё надо?
 Моя Ариша, которой на тот момент был 1 год и 5 месяцев, любила, чтобы мы время от времени с ней общались, разговаривали, играли. И я не представляла, чтобы ее можно было на несколько часов оставить одну – она уже требовала к себе внимания!


   Режим моей подготовки был очень напряженным. Мне предстояло за две недели восстановить форму по специальности, вспомнить программу, подготовиться к коллоквиуму (собеседованию), экзамену по сольфеджио и гармонии устно и письменно (всех этих предметов я не боялась - у меня была отличная подготовка в Мерзляковке, но надо было освежить в памяти после 2-летнего перерыва). Хуже было то, что надо было сдавать общеобразовательные предметы - а это весь курс истории и экзамен по литературе (устный плюс сочинение). Времени на подготовку не было. Особенно я боялась истории – десятки и сотни событий, дат…


  С утра до обеда я занималась по специальности, после чего ехала к Оле заниматься по музыкально–теоретическим предметам - до вечера. На историю с литературой оставалась ночь. Но при такой нагрузке через несколько дней у меня начало «сносить крышу». Я почувствовала: всё, играть не могу – меня «заклинило»… Я попала в какой-то ступор: не могу собрать голову, мысли и чувства! Перегрузки противопоказаны музыкантам! От депрессии чудесным образом спасла одна-единственная прогулка в парке «Сокольники», на которую вытащили меня Галя и ее муж, за что я очень им благодарна. Я зарядилась их спокойствием, подышала воздухом, послушала пение птиц… По совету липецкой знакомой, позвонившей мне в Москву, я решила готовиться по истории и литературе уже после экзамена по специальности - в случае, если пройду. На свой страх и риск я отложила эти предметы на «потом». Успокоилась, перестала разбрасываться и сосредоточилась только на музыкальных предметах. И это спасло меня. Спецпредметов мне хватало в те дни «за глаза»!


  Программа по специальности была давно готова еще в училищный период (на дипломе я получила за нее 5), «отлежалась» за два года перерыва, и это было немаловажно, т.к. был большой запас прочности! Но занятий с педагогом не было уже два года, после чего я только повторила программу, поэтому сомнения были…


  Наступил решающий день. Экзамен по специальности проходил в концертном зале института им. Гнесиных. Я была назначена на одиннадцать утра и приехала с запасом, к девяти, чтобы разыграться, собраться, но время не рассчитали, всех задержали, и пришлось ждать много часов - без еды и питья! Было очень жарко, июль, запастись чем-то, хотя бы водой, не сообразила – не до того было! Отойти куда-то тоже было нельзя – боялась пропустить свой выход. Но, видно, наработанный годами профессионализм выручил! Я вышла на сцену уже вечером. Поскольку абитуриентов было огромное количество, то целиком программы не слушали, а, быстро составив общее представление, останавливали играющего: «Спасибо».


  Я настроила себя на вполне возможный провал. Мне казалось, что поступить вот так, без длительной подготовки – было бы слишком хорошо. Но и провалиться было бы обидно. Я рассуждала таким образом: скорее всего не пройду (два года перерыва), но - у меня уважительная причина (маленький ребенок), поэтому я заранее простила себе вероятную неудачу. Ну, так хоть получу удовольствие от игры в большом концертном зале, на роскошном рояле! Это же уникальная возможность! Что я теряю? (Ну, и все-таки какой-то небольшой шанс на поступление остается…)


  Подошла моя очередь! Какой красивый, светлый зал! Святое место… С трепетом и благоговением я вышла на сцену. Какие Музыканты сидят в зале! Это же мои единомышленники, Мастера, так же фанатично любящие музыку, как и я. Мне предстояло играть для них! Это настроило на высокую волну…


  Сев за рояль, прикоснулась к клавише, «произнесла» первую фразу – какая прелесть! Рояль откликнулся волшебным звуком! Я начала с сонаты Гайдна ми бемоль мажор. На медленной части (моя любимая музыка) «пощупала» рояль во всех его регистрах (репетиции, естественно, не было)… Играть комфортно. Какое звучание, акустика! С каждой нотой я наполнялась уверенностью! С «кайфом» доиграла медленную часть! И на стремительном финале пальцы мои полетели как птички! Я понимала, что это – исторический момент в моей жизни… Я никогда не играла целую сольную программу в ТАКОМ шикарном московском концертном зале, поэтому играла, как в единственный и последний раз! С вдохновением! Без сучка, без задоринки. И – очень уверенно и спокойно, как большая опытная артистка! Мне нечего было терять. Все сошлось удачно – и правильный настрой, и давно готовая, отлежавшаяся программа, и разумный предконцертный режим (без перегрузок, без недосыпа). После Гайдна - Бах, Стравинский, Скрябин. Завершали программу 35-минутные «Вариации» Брамса на тему Генделя с фугой…


  Я себя не торопила, представив, что такого шанса в моей жизни больше не будет! Мысленно отключилась от комиссии и получила полное удовольствие от своей часовой программы! Я любовалась каждым звуком и чувствовала себя примой, воспарив в пространстве на крыльях прекрасной музыки!...

 
  Меня не остановили, дали доиграть до конца…


  Когда закончила и пошла на выход, за окнами уже было темно. Подняв глаза на комиссию, обнаружила, что все сидящие за столом люди улыбаются мне. (Брумберга на экзамене не было).


  На следующий день было оглашение результатов. Декан Тарнавская Татьяна Николаевна предупредила нас, что двойка означает только то, что человек не прошел по конкурсу. Она начала раздавать экзаменационные листы со словами: «Иванова – два, Петрова – два, Сидорова – два. Румянцева (в мозгу молниеносно пронеслось – два) – ПЯТЬ!» От ликования я мысленно взлетела к потолку!!! Оля Милюкова тоже прошла. В этот момент по длинному институтскому коридору мимо нашей столпившейся группы с гиканьем и радостными воплями пронесся немолодой мужчина с седой бородой, чем-то победоносно размахивая над головой. Мне объяснили, что этот почтенный старец только что получил диплом, а учился он с 1953 года (напомню, что дело происходило в 1975 году)! И мы с Олей, две юные мамочки, получив свои экзаменационные листы, проделали аналогичные па - с радостным воплем и прыжками пересекли пространство коридора, несясь навстречу светлому будущему!


  После экзамена по специальности оставили одиннадцать человек, предупредив, что возьмут только десять, поэтому до конца испытаний мы волновались – кто из нас «отсеется»? Кстати, не «отсеяли» никого, а сказали так, видимо, чтобы мы не расслаблялись. Со стороны комиссии было гуманно сразу «отсечь» тех, кто не проходил, потому что эти люди могли успеть попробовать себя в других ВУЗах.


  На следующий день был коллоквиум (собеседование, на котором проверяется музыкальная и общая эрудиция). Предугадать все вероятные вопросы было невозможно, и я боялась этого испытания. Но у меня был план, который я решила проверить на практике. Исходила из того, что педагоги – тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо! После того, как через 55 минут экзекуции из класса буквально вывалилась красная от волнения первая абитуриентка с закатившимися от ужаса глазами, я, улыбаясь, уверенно вошла в аудиторию. Комиссия засияла ответными улыбками. Я, как участница конкурса красоты, держала улыбку все десять минут, что меня расспрашивали. По музыкантским вопросам я в основном хорошо подготовилась, однако не на все возможные вопросы нашла ответы (тогда еще не было интернета, готовились в читальных залах). Моя улыбка и спокойный, уверенный вид так расположили ко мне членов комиссии, что ответы на вопросы, которые я не знала, они с удовольствием подсказали мне сами и, поставив 5, быстро отпустили! Я не верила своему счастью! Думаю, что моя удачная игра накануне так же сыграла свою роль.


  Следующим испытанием была «угадайка» - музыкальная викторина, где надо было на слух определить отрывки из произведений классики. Прошло два года, я многое подзабыла, но, вроде, удалось неплохо подготовиться. По-видимому, я написала все правильно – все побочные, связующие и заключительные партии многочисленных симфоний и концертов композиторов - классиков. Объявили, что я получила 5.


  Остальные предметы (гармония, сольфеджио – устно и письменно) - я без труда сдала на 5. По правилам, абитуриент с красным дипломом, сдавший специальные предметы на пятерки, освобождается от сдачи общеобразовательных предметов.
 Радости моей не было предела. Я была зачислена досрочно первым номером и даже съездила домой до объявления результатов, повидалась со своей малышкой. Все остальные ребята сдавали историю и литературу, и, как говорили потом, - эти экзамены попортили им много крови…


  Так я стала студенткой Гнесинского института. То, что меня освободили от сдачи общеобразовательных предметов, было огромным моим везением и единственным преимуществом, которое дал мне красный училищный диплом (хоть что-то получила с него)...


  В последний день, когда нам объявляли результаты, в концертном зале института состоялся концерт, где Брумберг аккомпанировал солисту на втором рояле концерт Рахманинова №3. Он попросил меня переворачивать ему на сцене ноты. Все почему-то отказывались… «Вы единственная ничем не рискуете», - сказал он мне. Я доверчиво согласилась. Но когда начался концерт, все слилось у меня перед глазами. Партия была настолько трудна и запутана (я ее никогда раньше в глаза не видела), концерт шел в таком быстром темпе, что я не успевала сообразить, где кончается страница. Перевернула где-то нечаянно раньше времени, и тут Брумберг с такой яростью ударил по листу (назад), что я аж подскочила на месте. Я не на шутку перепугалась, и меня трясло до самого конца. Он понял мое состояние и после исполнения миролюбиво улыбнулся, а я поняла, почему все отказывались переворачивать Брумбергу ноты…


 Это было в июле, а в сентябре мы собрались на установочную сессию.


  На собрании первокурсников нас представили педагогам: я попала в класс к Валерию Петровичу Стародубровскому, и как впоследствии оказалось, это было очень удачное для меня распределение.


  Стародубровский был высокий красивый тридцатишестилетний мужчина, этакий Стива Облонский (похожий на Юрия Яковлева в этой роли), приятный в общении, очень демократичный, добрый и обаятельный. Завидев какого-нибудь знакомого студента (не обязательно своего), он несся к нему с радостной улыбкой и протянутой для приветствия рукой аж с другого конца коридора, отмеряя пространство своими метровыми шагами. Стародубровский был прекрасным музыкантом, педагогом и концертирующим пианистом. Как исполнителю, ему, конечно, больше хотелось позаниматься самому, чем со студентами (исполнителю-педагогу обычно всегда не хватает времени на свои собственные занятия). Студенты, зная эту его маленькую слабость, хитрили, вынуждая его заниматься с ними подольше. Я действовала так же. Прослушав мою игру на уроке, он показывал - над чем надо поработать, после чего говорил:
 – Ну что, поняла, что делать? – намереваясь, отправив меня, самому немного позаниматься до следующего ученика.
– Да, поняла, вот так? – и начинала играть, слегка намеренно сбиваясь.

  Стародубровский, как хороший музыкант, не выдерживал этого и начинал показывать снова, незаметно для себя втягиваясь в процесс, постепенно превращавшийся в полноценный урок. Он не только замечательно показывал, давал много технических приемов, но и очень интересно рассказывал о разных композиторских стилях. Начиная работу над Моцартом, он очень четко определял, в чем особенность моцартовского стиля. Работая над Шопеном, он произносил вдохновенную речь о польском национальном сознании, о гордости поляков, которые могут быть нищими, босыми, голодными, но всегда - гордыми, полными достоинства! Это давало ключ к пониманию шопеновского стиля. Он расширял наш кругозор, уроки его были полны новой информации, которую я старалась, вернувшись домой, подробно записывать. Валерий Петрович улавливал индивидуальность студента и уважал ее, никогда не пытался переделывать ученика, не давил своим авторитетом. Ученики любили его.


  Мы бывали у него дома. Там его жена Лариса Алексеевна, тоже преподаватель специального фортепиано в Гнесинке, выкатывала столик на колесиках с кофе и эклерами для нас. Когда он уезжал на гастроли или болел, она сама занималась с нами – более детально, чем он. Но…вот в чем разница. Как-то во время его болезни она замещала его, и я спросила:
 – Как Вы думаете, я успею подготовиться к экзамену?
На это она строго ответила:
– Надо успеть!

  Следующий урок вел сам Валерий Петрович, и я задала ему аналогичный вопрос. Он ответил убежденно:
– Конечно, успеешь! – то есть, дал понять, что нисколько не сомневается во мне! И это было важно для меня!


 На первом курсе нам дали странную программу: две инвенции Баха (2-х и 3-хголосная), этюд Черни соч.740 и любой этюд Крамера, «Песня без слов» Мендельсона и пьеса из «Времен года» Чайковского. Репертуар начала музыкального училища. Мы не понимали – в чем подвох? И чувствовали себя неуютно, играя это.

   На следующем прослушивании, играя сонату Моцарта си бемоль мажор, я пропустила разработку - огромный кусок, и неожиданно для себя вышла на тонику в конце экспозиции… Я удивилась, что соната так быстро закончилась! Быстро сообразив, в чем дело, я слегка приуныла. Но самое смешное, что никто из комиссии не заметил подвоха, во всяком случае, об этом не сказали. После сонаты я играла два этюда Шопена, « Колыбельную» и ноктюрн си мажор, а Шопен - это «мой» композитор. Я удачно сыграла. Может быть, члены комиссии, заслушавшись Шопеном, забыли о моем «казусе» в начале программы? После экзамена я со страхом ждала Стародубровского и «нагоняя» от него за Моцарта, но он вышел довольный и, улыбаясь, сообщил, что мне поставили пятерку…
– За что? – спросила я.
– За Шопена.
– А Моцарт? Я же не сыграла две трети сонаты!
– Этого никто не заметил, – по его виду я поняла, что и он тоже этого не заметил.

  После первого же экзамена по специальности Валерий Петрович рассказал мне:
– Все педагоги дружно вспоминали, как ты играла на поступлении! Жаль, что я тогда не был в комиссии и сам не слышал этого.
Мне было интересно, что же они говорили.
– Ты произвела своей игрой сильное впечатление, продемонстрировала яркость, волю, темперамент – все качества зрелого исполнителя!

  И теперь каждый раз на обсуждениях в течение всех 5 лет педагоги снова и снова вспоминали о моем самом первом выступлении – как о планке, ниже которой я не должна была играть. Но не всегда удавалось поддержать этот уровень – ведь теперь дома у меня не было таких возможностей для подготовки, как раньше, в училище, когда я была еще свободной, без семьи и могла полностью отдавать себя занятиям…


   Так случилось, что мои московские педагоги оказались учениками Генриха Нейгауза – кумира советских пианистов. И моя училищная преподавательница Каспина Е.И., и Стародубровский В. П. - оба учились у него. Выражение «школа Нейгауза» слышал каждый культурный человек. Она воспитала таких корифеев, как Святослав Рихтер, Эмиль Гилельс, Владимир Крайнев, Лев Наумов, Евгений Малинин, Яков Зак, Алексей Любимов. В консерваториях нашей страны и за рубежом сегодня преподают «внуки» по педагогической линии Генриха и «сыновья» Станислава, его сына. Я, таким образом, оказалась музыкальной «внучкой» Генриха Густавовича. Музыкальное «генеалогическое древо», порожденное Нейгаузами, разрослось на весь мир. Основополагающие принципы педагогики обоих Нейгаузов: во-первых – человек, во-вторых – художник, в-третьих – музыкант, и только в-четвертых – пианист. Интересно, как говорил сам о себе Генрих Нейгауз: «Пианист – неплохой, музыкант – хороший, художник - отличный…»


   После двух лет перерыва в учебе я очень соскучилась по музыке и по занятиям. Однообразный рутинный домашний труд не давал такой радости, какую я всегда получала от музыки, от творчества. Поэтому, несмотря на то, что учеба была тяжелой и напряженной, я с головой окунулась в эту волнующую атмосферу познания, творчества, преодоления новых и новых вершин!



   Мне повезло с педагогом по специальности, чего не могу сказать о концертмейстерском классе. Я поздно узнала, что при распределении студентов по педагогам учитывается ваше пожелание – надо только написать заявление! Одна второкурсница предупредила меня: главное – не попасть к Георгинову (фамилия изменена)! К сожалению, было уже поздно, и, конечно же, я попала в класс именно к С. Ф. Георгинову. Первое, что сказал Георгинов, молодой педагог чуть старше нас по возрасту (ни разу не слышавший моей игры):
– На пятёрку в дипломе не рассчитывайте. Пятёрок здесь не ставят.

  Я, прошедшая отличную подготовку по этому предмету в Мерзляковке, была удивлена такой категоричностью. Но Георгинов знал, что говорил: пятерку на дипломе не поставили никому. По-видимому, на это была директива сверху. Я, в то время уже год проработавшая педагогом музыкальной школы, была поражена его антипедагогическим подходом к ученикам. Прослушав вашу игру, он ВСЕГДА начинал недовольно критиковать ее. Наверное, для него было делом чести найти в вашей игре исключительно недостатки. Ну, была бы цель поставлена… Мне так хотелось сказать ему: «Я хоть и начинающий, но тоже педагог, и знаю, что никогда нельзя начинать с критики. Сначала надо отметить то хорошее, что есть в игре ученика – а хорошее есть всегда, и только потом переходить к критике недостатков». Но так и не решилась высказать ему это, к сожалению…


  Заметной и яркой фигурой был проректор заочного отделения Владимир Исаакович Авратинер - добродушный, улыбчивый, с мохнатыми бровями, похожий на филина - мы его любили. Как-то, встретив меня в коридоре, он сказал мне: « О Вас очень хорошо отзывался Каплан! Он сказал, что Вы - это то, что нам нужно!»
 
  Один из педагогов-пианистов, Г. Гордон однажды перед экзаменом по специальности подошел к нам, трясущимся в коридоре, и спросил, улыбаясь:
– Волнуетесь?
– Да, – ответили мы.
– Это что, – сказал он, – вы не видели Рихтера и Ростроповича перед концертом, а я видел.
– Неужели они тоже волнуются? – спросили мы наивно.
– Не то слово!
– ????? – удивились мы.
– Они теряют человеческий облик! – воскликнул Гордон.
 На нас это произвело сильное впечатление! Было приятно, что и таким корифеям ничто человеческое не чуждо!


  Общежитие Гнесинки находилось в районе ВДНХ. Это было четырехэтажное кирпичное здание, полуразрушенное, неуютное. Заочники, приезжавшие на сессию, селились в каких-то условно-жилых помещениях типа красного уголка. Комендантша охотно брала взятки у студентов.

  Мы жили в угловой комнате на первом этаже. Там было так холодно, что к утру пакеты молока на подоконнике превращались в куски льда, по полу гулял ветер. На каждой сессии мы заболевали, и из месяца, отпущенного на сдачу экзаменов, 2-3 недели уходили на то, чтобы выздороветь. После зимней сессии на первом курсе я привезла домой такой тяжелый бронхит, что не могла его потом вылечить несколько месяцев. Я надрывно кашляла, антибиотики не помогали. Промучившись с полгода, нашла выход из положения чисто интуитивно: что-то меня подтолкнуло делать активную гимнастику, задыхаясь от кашля. Но я упорно занималась. И в один прекрасный момент бронхит полностью отступил!


  На нашем курсе было пятеро москвичей и шесть иногородних студенток, четверо из которых жили в общежитии: Лена Пономарева из Пензы, Оля Агафонова из Смоленска, Тала Ашкенази из Киева и я. Мы поселились в одной комнате, жили дружно, весело. Мы были молоды, полны жизни, все время смеялись, хохотали. Несмотря на тяжелую учебу, атмосфера нашего общения была радостной.
 

  К Тале на каждую сессию приезжали родители - моложавая, красивая мама и отец. День рождения Талы был в июне, когда мы сдавали летнюю сессию, и мама Талы привозила из Киева большую сумку зелени, где все это уже созревало к тому времени (в Москве - еще нет). Она делала большие салаты, заправляла их подсолнечным маслом и угощала нас, измотанных экзаменами. Позаботиться о еде нам было совершенно некогда, хватали на ходу что попало. От больших нагрузок и авитаминоза мы часто болели, и эти салатики очень поддерживали нас… Мама Талы, Людмила Наумовна, сама в свое время окончившая институт, помогала дочери, писала ей толстенные конспекты по общественно-политическим предметам, освобождая время для специальности. Я с восторгом наблюдала за этим и дала себе слово так же помогать своим детям в учебе, когда это понадобится. Свое слово я сдержала. Оглядываясь по сторонам, я старалась учиться у окружающих всему хорошему, чем они восхищали меня.

  Отец Талы, Лазарь Моисеевич, преподаватель ВУЗа, рассказывал нам, готовившим «шпоры» на экзамены:
– Любой преподаватель видит, когда студент пользуется шпорами. Он только позволяет или НЕ позволяет ими пользоваться, исходя из того, что процесс написания шпаргалки – это своего рода подготовка к экзамену. Ну, а вывести студента на «чистую воду» очень просто: в процессе его ответа задаётся «левый» вопрос, а дальше по его реакции уже легко определить, знает он предмет или нет.


   В нашей группе, состоявшей из одиннадцати человек, было всего два парня - Саша Ресин и Юра Крашевский, оба москвичи. Саша был светским человеком, истинным джентльменом, хорошо знал правила этикета, в компании мог произнести красивый тост. На наших вечеринках он по очереди танцевал со всеми девушками… Юра Крашевский, юный муж, лохматый и неприкаянный, всюду ходил в сопровождении своей жены – молчаливой девочки Лены. Он был талантливым композитором. Когда мы однажды собрались нашей группой у кого-то дома, он исполнил свои потрясающие песни.

  Особенно мне запомнилась песня «Пророк» на стихи Пушкина. Юра не был «академистом», он писал музыку в эстрадно-джазовой манере. В фильме «Зимний вечер в Гаграх» он играет вступление к «Песне о дружбе», которую поет героиня. Все эти годы после Гнесинки он неоднократно мелькал на экране телевизора. На You Tube я нашла его записи – он все такой же, в своих неизменных очках и с длинными волосами, уже поседевшими. Работает в своем жанре, успешен, известен. Вот здесь, например, он играет на 20 минуте в белом костюме и очках ( Музыкальный фильм «Про кота» 1985 года)
  Юра был простодушным, добрым парнем. На всех экзаменах он, как истинный джентльмен, брал на себя главный удар – как буфер, шел отвечать первым. Мы судорожно ждали, когда он выйдет. На наш вопрос: «Что получил?» - он, выходя из аудитории, отвечал всегда одинаково, втягивая голову в плечи, разводя руками и виновато улыбаясь: «Два!» На первом же дипломном экзамене – по научному коммунизму, когда он по традиции пошел сдавать первым - его «срезали», и это означало, что к последующим он не допускался, а сдавать теперь придется через год. Очень жаль его было.



  Учеба на заочном отделении была трудной. Дома в своих городах мы работали, а у трех студенток нашего курса были маленькие дети: у меня, у Оли Милюковой и у Иры Федоровой. Моя дочь Ариша много болела и в детсад не ходила. Липецк был чужой город для меня – ни родных, ни знакомых. Мне приходилось крутиться без бабушек и дедушек. Сидели с ней поочередно с мужем, когда он бывал в городе, но его работа была связана с постоянными командировками.


  Я работала в музыкальной школе. Пока Ариша была еще совсем маленькой – мне разрешали заниматься с учениками дома. Позже, с четырех лет приходилось оставлять ее дома одну. До музыкальной школы было семь минут ходьбы. Я уходила на работу на три-четыре часа, и давала ей при этом задание: накормить всех кукол, почитать им книжки и уложить спать. Потом нарисовать для меня как можно больше рисунков. У нас был проигрыватель с детскими пластинками. Я научила Аришу ставить пластинки (но это уже позже, лет с пяти). Она сидела и слушала свои любимые сказки.

  Ариша была удивительно разумным и самостоятельным ребенком, не капризничала, а была занята делами в мое отсутствие. Но, конечно, моя душа была не на месте, и я неслась домой, как угорелая, особенно, когда она болела. Телефона у нас не было, сотовые появились только лет через двадцать пять. Помню, пришлось оставить ее одну, с высокой температурой, когда у нее началась корь, потому что в этот день у моих учеников был экзамен. Сердце разрывалось, но деваться было некуда, замены не было. Выкручивалась, как могла. Муж отсутствовал примерно восемь месяцев в году. Когда Ариша засыпала вечерами, я садилась за фортепиано на пару часов – примерно  с 21 до 23 часов. Я удивляюсь, как она не просыпалась от моей игры. Соседи были недовольны. Я выдержала немало сцен в свое время: «Играйте днем», - «Я днем работаю». Привыкли…

  Позанимавшись по специальности, переделав все домашние дела, глубокой ночью я садилась за гармонические задачи. Это было единственное время в сутках, когда я могла спокойно сосредоточиться. На решение одной задачи уходило часа три. Ариша спала ночами очень мало, не больше 6 часов, просыпалась на рассвете, и я частенько не успевала даже заснуть. А днем – работа, заботы о ребенке, домашние дела… Меня годами мучил хронический недосып. Работу нельзя было бросить – я совершенно случайно, по знакомству устроилась в музыкальную школу, а самостоятельно пробиться в то время в Липецке было практически невозможно, даже с моим красным московским дипломом.


  Студентам-заочникам необходимо было выполнить и выслать к определенному сроку энное количество контрольных работ, иначе нам не оплачивалась сессия. Сроки всегда поджимали. Кроме контрольных работ, над нами висела еще программа по специальности и огромное количество теоретического материала к экзаменам, на который у меня просто физически не оставалось времени - с учетом работы и частых болезней ребенка. Поэтому я фактически начинала учить теоретические предметы, в основном уже прибыв на сессию. Это было страшно – оказаться перед лицом такого количества «неразрезанных» учебников.

 
  До сих пор, вот уже почти сорок лет подряд, меня мучает один и тот же кошмарный сон. Я прибываю на дипломную сессию и с ужасом обнаруживаю, что еще даже не раскрывала толстенный учебник по истории музыки. И меня пронизывает страшная тоска… Что же делать? Я отлично понимаю, что прочитать его и выучить все сейчас нереально – на это уже нет времени. А еще и по специальности Бог знает сколько не занималась, программу наизусть не знаю… А уже надо выходить играть… Перед сценой судорожно просматриваю по нотам Баха, пытаясь запомнить наизусть… Но все пианисты знают, как легко «заблудиться» в фуге Баха, это просто «лабиринт»… И все, надо выходить играть… И я понимаю, что мне не дадут диплом, ведь мне не сдать историю музыки! Какие переживания! Даже во сне не удается расслабиться… Просыпаюсь неизменно в холодном поту… И какое облегчение я испытываю, когда до меня постепенно доходит,  что это был всего лишь сон!


  Москвичи по сравнению с нами были в лучшем положении. Они регулярно ходили к своим педагогам на занятия по специальности. Кроме того, у них еженедельно были семинары по общественно - политическим предметам, и к началу сессии они были прекрасно подготовлены. А в основном зарабатывали «автоматы». Остальные предметы типа иностранный язык они тоже сдавали досрочно, и у них к сессии практически оставалась одна специальность.


  Иногородним заочникам рекомендовалось как можно чаще приезжать в Москву для занятий с педагогами по специальности. Но для меня это было нереально – не с кем было оставлять дочку. Хотя я изредка все же выбиралась, когда приезжал из командировок муж. Но, в основном, приходилось заниматься самостоятельно, ну и, конечно, с педагогом непосредственно на сессии – там уроки по специальности шли плотно, через день - два.


   На протяжении пяти лет дважды в год я уезжала на сессии, длившиеся по месяцу. Иногда разлука наша длилась дольше – по полгода приходилось ребенку жить у моей мамы на Урале, потому что из-за частых болезней она нуждалась в уходе, какого я не могла ей предоставить с учетом работы, которую не могла бросить, и учебы. Мы обе тяжело переживали разлуку. Поступала в Гнесинку я, когда ей было полтора года, заканчивала, когда ей исполнилось шесть с половиной лет. Все ее дошкольное детство прошло в бесконечных расставаниях со мной. Все мои мысли в Москве были о ней, о моей маленькой белокурой крошке. Мои однокурсницы могут это подтвердить – я им все уши прожужжала о своей Аришке.

  В метро в одном из переходов стоял книжный киоск с детскими книгами. Это были годы книжного дефицита. А в этом киоске иногда «выбрасывали» яркие красочные книжки–игрушки, например, книжка в виде большой киски «Котя – котенька - коток», глянцевые объемные стереокнижки. В провинции о таких и не мечтали. Проезжая мимо, я регулярно «затаривалась», с радостью предвкушая, какой восторг вызовут они у моего ребенка. Каждый раз, бывая в центре, я ехала в первую очередь в «Детский мир» - в советские времена это был чудесный магазин, где можно было недорого купить прекрасные игрушки, одежду. Я караулила и покупала доченьке шелковые платьица, колготки, пальтишки… Отправляла в Соликамск с поездом веревочные сетки с минеральной водой (по 20 - 30 бутылок) для ее лечения.

  Как-то я услышала по радио в исполнении Клавдии Шульженко песню «Голубка». На припеве при словах: «О, голубка моя, как тебя я люблю…» - я разрыдалась, вспомнив свою хрупкую голубоглазую девочку с золотыми кудряшками, похожую на одуванчик… Наши расставания были очень болезненными. Мы обе страдали от вынужденной разлуки. В Соликамске бабушка (моя мама) вывешивала на стене лист бумаги с черточками по количеству оставшихся до встречи дней, и бедный ребенок каждый день зачеркивал по одной черточке - с надеждой, что скоро мама приедет…


  Вспоминаю свое возвращение с самой первой, установочной сессии в сентябре 1975 года. Помня, как хорошо справился муж с ребенком летом во время моего поступления, я оставила Аришу с ним. Ей исполнился год и восемь месяцев. Накануне нам повезло – «выбили» место для дочки в яслях. Ей там не понравилось.
Когда утром отец нес ее в ясли, она громко кричала, вырываясь из его рук: «Пить! Писать!» в тщетной надежде, что папа отнесет ее обратно домой. В яслях она плакала, когда ее там оставляли.

  Когда я вернулась с «установки» через неделю (был холодный сентябрь), то в первую очередь побежала в ясли – к доченьке. Заглянула в группу – там печально бродила моя малышка… Обернувшись, увидела меня… А глазки-то – совсем больные! Глухим голоском вскрикнула: «Мама!» и, заплакав, упала в мои объятия. Сколько страдания было в ее глазах! Она гулко кашляла. Я отнесла ее домой и вызвала врача. У нее была пневмония. Лечили ее дома, уколами, а к первому января мне снова надо было ехать на сессию. Рискнули опять отдать ее в ясли в надежде, что все обойдется… В этот раз я была спокойна, так как оставляла дочку не только на мужа, но и на свекровь, приехавшую из Тамбова побыть с ребенком.
 

  Вернувшись с зимней сессии, как пуля летела с вокзала домой, чтобы поскорее увидеть свою девочку. Но мне с порога объявили, что Ариша лежит в больнице с тяжелой двухсторонней пневмонией. Два взрослых человека упустили ребенка! Такого невозможно было предвидеть! Я не видела дитя целый месяц, и еще месяц мне предстояло ждать, пока ее выпишут.


  Какое это было мучение! К детям в больницу не пускали. Помню, как я стояла под больничным окошком и смотрела вверх, на второй этаж, где за стеклом, стоя на подоконнике, терла глазки кулачками крошечная беленькая девочка, которой только что исполнилось два годика, и тянула ручки к окну, беззвучно сотрясаясь в плаче: «Мама, мама!» Не говорю о том, что делалось у меня в душе! Мое сердце разрывалось от горя… И так каждый день в течение месяца! Но бессердечные врачи не допускали свиданий маленького больного ребенка с матерью, не говоря уже о том, чтобы положить их вместе. Моя мама рассказывала, что, когда я сама в детстве болела воспалением легких, то не только маму положили со мной, но и выделили нам отдельную палату. Это было в 1955 году в Соликамске. Мама удивилась тогда – почему такие привилегии? – на это ей удивленно ответили: ребенку нужен покой! Неужели не понятно? Сегодня это звучит неслыханно!


   Я не знала, чем мне порадовать доченьку. Покупала ей дорогие игрушки – но в палате у нее их отнимали и ломали старшие девчонки, и она плакала еще сильнее. Наши дети не защищены в детских учреждениях. Я не помню, как пережила этот месяц до встречи с ребенком. Вспоминать все это очень тяжело…


  Остаток времени до следующей сессии ушел на лечение Ариши. От яслей пришлось навсегда отказаться. Наша соседка, которая работала в этих яслях на кухне, рассказала, что детей специально простужали во время сна, открывая фрамуги в мороз, чтобы не допускать перегруженности в группах. Воспитатели хвастали друг перед другом — у кого зимой меньше детей в группе. Через пару месяцев пневмония дала еще один рецидив, снова больница. И снова без матери на три недели… Врачи разводили руками и говорили – мы сделали все, что могли… Но кашель продолжался.


  Ребенок ослабел настолько, что мне пришлось согласиться на предложение моей мамы – забрать ее в Соликамск до окончания летней сессии, на полгода, потому что мне пришлось бы бросить учебу и работу, чтобы обеспечить ей нужный уход. Помню перрон липецкого вокзала, бабушку и маленькую девочку в окне вагона. Ребенок, чувствующий разлуку с матерью, поднял крик, уплывающий вагон огласился душераздирающим рыданием. Трясясь от слез, уходила я с вокзала…


  После летней сессии я, как всегда, помчалась за своей малышкой в Соликамск. Благодаря маме, девочка выздоровела, окрепла. Я всю жизнь благодарна своей маме за ребенка, за то, что вернула ей здоровье.


  После моего первого курса муж также поступил учиться заочно - в Воронежский Институт искусств, и наша семейная ситуация стала еще более напряженной. Теперь мы уже оба совмещали работу с учебой, и я видела его еще реже. Он уезжал на длительные гастроли по стране, а, возвращаясь, отбывал на свои сессии. Между нашими сессиями я еще как-то справлялась в одиночку с часто болеющим ребенком, учебой и работой - напомню, что это был чужой город, где у меня не было ни одного близкого человека. Ну,а на время сессий просто необходима была помощь моей мамы. Ариша половину своего дошкольного детства провела в Соликамске. И считает его своей второй родиной.


  Мне очень жаль, что раннее детство Ариши было омрачено моими частыми отъездами, и своим подрастающим детям я всегда говорила: «Постарайтесь закончить учебу до появления детей». Раннее детство - слишком ответственный период в жизни ребенка, и надо, по возможности, уберечь его от психологических травм.


  По истории музыки нам посылали (за деньги) бобины с отрывками из произведений, которые мы должны были знать на слух. На экзамене были викторины, и мы отгадывали произведения и автора. Когда я дома прослушивала их на магнитофоне, Ариша, которой в то время было четыре-пять лет, всегда вертелась рядом и тоже прислушивалась. Порой она удивляла меня своими комментариями. Она, как ни странно, чувствовала современную классическую музыку лучше меня. Например, при прослушивании симфонии Шостаковича спросила:
 
– Мама, а кто написал эту музыку?
– Шостакович.
– А он сейчас живой?
– Нет, умер.
– Как жалко, правда? Ведь он мог ещё столько хороших музык написать! – ей нравились симфонии Шостаковича, мне – нет…


  Однажды мне задали по камерному ансамблю сонату, кажется, Оннегера или Пуленка, точно не помню. Она мне не нравилась – какая-то негативная смурь, язык атональный… Ариша, крутившаяся рядом, затихает, садится на свой маленький стульчик, внимательно слушает и вдруг говорит:

– Мама, ты знаешь, а это дождь капает…

 Я удивилась… А ведь и вправду – это дождливое, осеннее настроение… Даже моя преподавательница по камерному ансамблю – Тамара Степановна Илюхина была удивлена этим чутким комментарием маленького ребенка, когда я рассказала ей об этом.


  Подругой моей по Гнесинке была Лена Пономарева, пианистка из Пензы. Лена - умница, интересный человек, у нас с ней было замечательное взаимопонимание. Мы зачитывались стихами Глеба Горбовского, провожали в последний путь Сергея Лемешева, который был ее кумиром в искусстве, много говорили о жизни, радуясь, что наши взгляды во многом схожи.


  На третьем курсе Валерий Петрович дал мне Скерцо Шопена № 3. У меня маленькая рука, а скерцо рассчитано на большую растяжку. От длительного напряжения я переиграла руки. У основания правого запястья выскочила огромная шишка. Я не знала, что мне делать. Продолжать играть скерцо - не могла, шишка угрожающе выпячивалась. Учить что-то новое – уже не оставалось времени. Приехав на сессию, обратилась за советом к Елене Исааковне, педагогу по Мерзляковке. Она пообещала помочь. Ее знакомая, врач–хирург, сказала, что мое заболевание не дает освобождения от экзамена. Но как теперь выйти из положения, чтобы получить отсрочку? Она закатала мне руку в гипс, написала какой-то диагноз, и мне разрешили сдать специальность попозже. На все предметы я теперь ходила с загипсованной правой рукой. Писать на лекциях приходилось очень много, держала ручку кончиками пальцев, выглядывающих из-под гипса. Было крайне неудобно. Я царапала конспекты, как курица лапой. Носила гипс на руке целый месяц...


  Наконец, сессия, в основном, закончилась, и, выйдя прекрасным летним вечером на улицу, мы с Леной, не дожидаясь, пока доберемся до общежития, стали избавлять мою руку от ненавистного гипса. Ошарашенные прохожие с изумлением наблюдали, как девушка разматывает бинты с руки, с отвращением срывает два больших куска гипса и, с грохотом разбивая о края урны, пытается затолкать их в узкое горлышко!


  Однако больная шишка у основания запястья осталась. Парень моей соседки Лельки – студент-медик – говорил, что шишку надо раздавить. Я об этом и слышать не хотела, боялась боли. У Иры Федоровой был муж – хирург. Он как раз приехал к ней в гости. Когда ему сказали про мою шишку, он попросил показать ему руку. Аккуратно и мягко пощупав шишку, он погладил ее большим пальцем, начал что-то говорить и спрашивать, и вдруг рраз – и молниеносно надавил на нее! Шишка исчезла!!! Безболезненно! И я, и все окружающие были потрясены этим ловким цирковым трюком, а хирург сказал:

– В нашем деле главное – вовремя обмануть пациента!


  Нам повезло застать в Гнесинке педагогов старой школы. Олег Параничев – светлый лучезарный пожилой человек - вел у нас историю КПСС. Про таких говорят – старая гвардия. Он был из настоящих убежденных большевиков, верящих в свое дело. Известный педагог - методист Моисей Фейгин вел у нас методику преподавания фортепиано. «Последние из могикан»… Как интересно было слушать их!


  Седовласый педагог Павел Геннадьевич Козлов вел анализ музыкальных форм. Он рассказывал много интересных историй о музыкальной Москве, о старине. Например, о том, как однажды была вскрыта могила одной богатой купчихи, а там вместо нее неожиданно оказалась Марфа Собакина, жена Ивана Грозного. Марфа была неописуемой красавицей. «Она была так красива… так красива...» Козлов долго качал головой и молчал, закрыв глаза рукой… Возможно, он сам присутствовал при этом и видел ее? Тело было запаяно в свинцовый гроб, поэтому идеально сохранилось. Жаль, что никому в этот момент не пришло в голову сделать фотоснимок, а когда сообразили – было уже поздно…


  На четвертом курсе у нас появился новый предмет - полифония. К сессии надо было сочинить фугу, но я не успела, много болела моя Ариша. Тогда мне пришлось в первый и единственный раз в жизни воспользоваться чужой работой. Кто-то дал мне готовую фугу, буквально перед уроком. Я даже не успела ее проиграть.


  Преподаватель вызвал меня к роялю и попросил ее исполнить. Вокруг стояли студенты. Я сделала вид, что стесняюсь своего «шедевра»… Тогда он сам сел за инструмент и сыграл ее по нотам. Я очень боялась, что он ее уже где-нибудь слышал. Фуга оказалась сложной, красивой и очень пафосной. На последних тактах в класс влетела опоздавшая Ира Федорова. «Ой, что это такое знакомое?» - громко закричала она под заключительные аккорды. Я зашипела на нее и сделала страшные глаза… «Ну что ж, вот такая вот фуга!» - громко заключил преподаватель… Я замерла… «Трудно было написать такую фугу?» - лукаво обратился он ко мне, и я не могла понять, «расколол» он меня или нет? Я скромно опустила глаза, а внутри себя с ужасом ожидала вопросов о подробностях ее строения. Но неожиданно педагог перешел к чему-то другому… Возможно, он все понял… а, может быть, и нет… Я была спасена.

 
  Я никогда не пользовалась чужими работами. Мне всегда казалось, что я сама могу лучше сделать. Но вот так «прижала» жизнь, что пришлось однажды изменить своим принципам.


  После четвертого курса моего педагога по специальности Стародубровского назначили проректором института, ему пришлось сократить педагогическую нагрузку. И он отдал своих заочников другим преподавателям. Я с замиранием сердца ждала, когда объявят – к кому же я попала?


  Меня определили в класс Жубинской Валентины Яновны. Это была очень яркая холерического темперамента женщина лет пятидесяти (напоминающая своей активностью и энергией композитора Людмилу Лядову). Жубинская была играющей пианисткой, композитором (в раннем детстве я танцевала под ее «Польку», записанную у нас на пластинке – до сих пор прекрасно помню эту веселую, жизнерадостную музыку). Неутомимая, взрывная и, как всякий холерик, непредсказуемая, Валентина Яновна была прекрасным человеком.
 

  Помню, во время нашей сессии к ней неожиданно приехали гости из-за границы, кажется, из Германии. Ей приходилось после работы по ночам изощряться в готовке, дабы гости могли по достоинству оценить русскую кухню. Зато по утрам она приходила на уроки невыспавшаяся и злая, и доставалось, конечно, нам! Лично для меня холерики - самые тяжелые в общении люди, но, понимая, что она при этом человек замечательный, я терпела ее импульсивность и очень уважала. Она отвечала мне взаимностью, относилась с большим уважением, и у нас сложились очень теплые отношения. Заниматься у нее было интересно. У нее был яркий образный язык. Например, она могла сказать в процессе занятий:
 –Ну, это уж слишком « в лоб»!


  На последнем курсе заочникам отказали в общежитии, его закрывали на ремонт. Приходилось на время диплома снимать комнату, а заниматься по специальности поздно вечером в институте, когда начинали освобождаться классы. Ключи от свободных классов, которые всегда были в дефиците, выдавались в диспетчерской. Диспетчер – обычно какая-нибудь нанятая на эту должность посторонняя девушка – была особым человеком в Гнесинке. Перед ней заискивали не только студенты, но и аспиранты, педагоги, профессора. Вокруг нее всегда кучковались и ворковали мужчины. Обычно девушка долго не задерживалась на этом месте, а, обзаведясь кольцом на руке и большим животом, исчезала. На ее месте появлялась новая, и история повторялась. «Золотое местечко» для одиноких женщин!


  Поначалу я жила в однокомнатной квартире вместе с хозяйкой, пожилой полной еврейкой по имени Сусанна Самуиловна. Она была славная, добрая женщина. Я пыталась спать с ней в одной комнате, но она храпела так, что стены ходили ходуном. Приходилось слушать ее храп до утра, безо всякой надежды уснуть хоть на минуту и потом, шатаясь, ничего не соображая, с больной головой брести на лекции и экзамены…


  Днем в Институте я бродила в полуобморочном состоянии и временами просто отключалась где попало – как солдат на посту. А в классе, пока шел урок у предыдущей студентки, я, дожидаясь своего времени, по подсказке Валентины Яновны, дремала, положив голову на второй рояль – хоть на пару минут. И это, действительно, спасало, помогало пережить невыносимые моменты полного «отключения»!
 

  Плохо было то, что в коридорах не было ни одного стула, чтобы присесть, а перерывы между занятиями были большими. Не выдержав таких мучений, я перебралась спать на кухню на пол, прижавшись к плите – при том, что платила за отдельную комнату в однокомнатной квартире. Хозяйка была очень довольна тем, что я приходила домой только ночевать, весь день находясь в институте.


  Вскоре должен был состояться классный вечер Жубинской, где я должна была впервые выступить в числе ее студентов. Для меня это было ответственное выступление. Накануне, поздно вечером хозяйка объявила мне, что у нее завтра день рождения, на который она созвала кучу гостей. Но вот беда – она заболела, температура к ночи поднялась, а надо было готовить холодец на двадцать
 человек приглашенных. Помня свою неудачу перед поступлением, я хорошо осознавала, как важно мне было именно сегодня выспаться! Но Сусанна Самуиловна была далека от таких нюансов. Ну не бросишь же человека в беде!
 

  Мне пришлось до пяти утра помогать ей в приготовлении холодца, а уже в семь надо было вставать, чтобы на весь день идти на занятия, после которых в девятнадцать часов я должна была выступать на классном вечере. (Играла я «Вариации» Чайковского фа мажор). Но, видно, Господь помог мне в тот раз – я сыграла очень удачно. После концерта Валентина Яновна даже похвалила меня перед студентами:
 
– Вот, смотрите, человек живёт в таких условиях, не высыпается. А потом садится – и играет!


 Я не стала рассказывать про сегодняшний холодец. Мне было приятно, что ее студенты подходили ко мне знакомиться и одобрительно комментировали мое выступление…


 Валентина Яновна была в курсе моих квартирных «мытарств», и однажды сообщила мне:

 – Наташа, я нашла Вам квартиру с инструментом!


  Оказывается, она договорилась со своей бывшей студенткой Наной, и та сдала мне свою квартиру, где никто не жил на тот момент. В квартире у Наны стоял небольшой кабинетный рояль, и я была счастлива, что у меня появилась возможность заниматься, не выходя из дома. Единственным минусом было то, что я оказалась в абсолютной психологической изоляции. Окраина Москвы, однокурсники разъехались по родственникам и знакомым, в основном без телефонов. На этой квартире телефон был, но позвонить было некому.


  Недели три до диплома я жила одна, занятий больше не было. Чужой район, ни одного знакомого человека, никого, с кем бы я могла хоть словом перекинуться. Это было морально тяжело. Я очень скучала по своей подруге Лене Пономаревой, но у Лениной бабушки тоже не было телефона. Три недели пришлось жить, ни с кем не разговаривая (почти камера-одиночка). Я ходила в магазин, покупала сушеные груши и варила себе потрясающе вкусный компот (больше мне ничего не хотелось), выпивала за день целую кастрюлю и занималась, занималась, занималась…


   Дипломную работу я писала по фортепианным прелюдиям Абрамяна (исполнительский анализ). Это очень красивые пьесы на основе армянских мотивов. Моим дипломным руководителем была Берта Львовна Кременштейн, рецензентом – Мария Степановна Гамбарян. Моя квартирная хозяйка Нана уезжала в это время в Ереван, и я передала с ней автору прелюдий Абрамяну письмо с просьбой написать что-нибудь о его музыке для моей дипломной работы (т.к. материалов о нем нигде не было). По возвращении Нана с юмором рассказывала, что Абрамян ответил:
– Зачем писать? Я сам не знаю, что написать… Ну, она же умная девочка, пускай сама что-нибудь придумает…
Пришлось все придумывать самой…


  Берта Львовна Кременштейн была очень интересной, незаурядной женщиной, мудрой и красивой. Высочайший образец настоящей интеллигентной женщины. Она вела у нас методику преподавания фортепиано. Мне доставляло удовольствие смотреть на нее и слушать ее. Когда я встретилась с ней однажды во время моего однодневного приезда в Москву (по поводу моей дипломной работы) – мы не могли наговориться! Говорили и о музыке, и о жизни…  В результате я опоздала на электричку и еле успела на свой уже отходящий в Липецк поезд.
 

  Кстати, Берта Львовна тоже училась у Генриха Густавовича Нейгауза. Мне было очень приятно, когда она однажды неожиданно для меня выделила и похвалила мою работу по методике.

 
  Берты Львовны не стало в 2008 году, но, как я недавно узнала, на телевидении работает ее сын, телеведущий Павел Любимцев. Любимцев - его псевдоним. Настоящая фамилия – Либерман, по отцу, который был известным пианистом, педагогом. Когда я вижу на экране Любимцева, то вспоминаю прекрасного, умного и сердечного человека – его мать, Берту Львовну Кременштейн, и мне становится приятно и радостно. Сегодня, спустя 40 лет, я часто ловлю себя на том, что мне так не хватает моих гнесинских педагогов!!! Я скучаю по ним!!!


  Августа Викторовна Малинковская вела историю фортепианного исполнительства. Маленькая, румяная, с детской улыбкой - студенты называли ее (между собой) Красной Шапочкой. Я благодарна судьбе за общение с такими незаурядными личностями, какими были мои гнесинские педагоги!


  Сочетать учебу в Гнесинке с работой (а для меня и с семейной жизнью) было так тяжело, что примерно к середине третьего курса у нас произошел какой-то кризис, перелом. Навалилась непреодолимая усталость, в результате чего мы просто уже не могли улыбаться и радоваться жизни – лично я как будто окаменела изнутри… По-моему, это коснулось всех. Но, надо сказать, что наши маленькие дети спасли нас от ранней седины. Ради них мы (три молодые мамы) – держались. Остальные наши девушки – незамужние – поседели в свои 24-25 лет! Это было полное нервное истощение. Восстанавливаться пришлось несколько лет…
 

  Когда я только приехала на дипломную сессию, то встретила одну девушку, которая училась курсом старше и после академического отпуска присоединилась к нам, чтобы сдать диплом. Девушка была красивая и талантливая. В первый день по приезде мы встретились с ней на выходе из метро и шли вместе к институту. «Как настроение?», - спросила я ее. Нервы у всех были напряжены до предела. Предстояло сдать дипломные экзамены и защитить дипломную работу. Я рассуждала так: если поддамся эмоциям - то заболею, а я нужна своей маленькой дочери. Она для меня дороже всяких дипломов. Поэтому как обреченная на казнь - просто смеялась… Ну, не сдам – пересдам. Какие проблемы?


   Та же девушка слишком серьезно отнеслась к этому ответственному моменту. С безумными глазами она бормотала только одно: «Ужас, ужас! Я ничего не знаю! Я ничего не сдам!» Мне не удалось ни разу заставить ее даже улыбнуться. Собравшись на сдачу первого дипломного экзамена, мы обнаружили, что она не пришла. Ни у кого из нас не было ее адреса и номера телефона (она жила у кого-то из московских родственников). На следующем экзамене ее тоже не было. Позже мы узнали, что она попала в психушку…


   Получая дипломы, мы совершенно не испытали той радости, которую, казалось бы, должны были испытать. И еще долго, в течение примерно пяти лет, у меня лично был «отходняк». За диплом гнесинского института была заплачена дорогая цена!


  Но вот, наконец, все позади. В ожидании выдачи диплома мы, как потерянные, слонялись по коридорам института. Проходящий мимо преподаватель политэкономии Купцов спросил нас:
– Что это вы тут стоите?
– Да вот, никому не нужны.
– Главное, чтобы ТАМ были нужны! – он многозначительно поднял палец, и мы поняли: ТАМ - то есть, в своих семьях. Главное – быть нужными в своих семьях!


   Через несколько лет к нам в Липецк приехал с концертом Валерий Петрович Стародубровский. Концерт был грандиозный! Талант любимого преподавателя развернулся во всем великолепии! Я, раньше не слышавшая его на сцене, даже не ожидала, что он настолько гениален как исполнитель! Овация не прекращалась полчаса, и после концерта публика единодушно повалила за кулисы, чтобы выразить свое восхищение пианисту!


   Валентина Яновна Жубинская тоже приезжала в Липецк с концертом и играла в нашей музыкальной школе. Она была очень удивлена, встретив меня там, и позднее администраторов филармонии спросила в лоб:

– Почему Румянцева сидит в музыкальной школе? Талантливая, играющая пианистка… Её место – в филармонии, на большой сцене!!!


   Но, увы, моя жизнь сложилась так, что мне не довелось играть на сцене. И свою жизнь я посвятила воспитанию троих детей,при этом не прекращая (в течение 43 лет) работать в музыкальной школе и музучилище. А т.к. бабушек - дедушек поблизости никогда не было, то эта – главная - задача  целиком легла на наши родительские плечи, и важнее этого не было ничего на свете… Помните, была песня в 70-х годах:
 

Хотите ли Вы, не хотите ли Вы,
Но дело, товарищи, в том,
Что прежде всего - мы родители!
А всё остальное потом!

Потом астрономы, потом агрономы,
Пилоты, актеры, врачи и шахтеры
Но прежде всего - мы родители!
А всё остальное потом!


  Мои близкие были для меня, конечно, дороже всего на свете…


  Но любовь к музыке, как незримый фонтан, как горный ключ, - бьется, пульсирует и сопровождает всю мою жизнь - от рождения до сегодняшнего дня.

  Она, как шубертовский ручей, течет параллельно событиям моей жизни, и, как верный друг - никогда не покидает меня. Я - пианистка, и мне никуда не деться от этого! Но если мне не удалось сделать артистической карьеры, то это значит, что у Бога были на меня другие планы. Сейчас, когда выросли мои дети, у меня появилась возможность (благодаря интернету) делать сольные видеозаписи для тех, кто неравнодушен к Прекрасному. Это утешает меня и радует каждый раз, когда кто-нибудь, прослушав произведение в моем исполнении, пишет мне о своих эмоциях и чувствах, которые поднимает в их душах это великое чудо - Музыка!