Петрушка продолжение 3

     Невообразимый шум бражного застолья достиг апогея, когда пришедшая ночная тьма потянула к отдохновению пресыщенный вином и яствами гулящий люд.
      Вспомнили, что пришло время вести молодых в опочивальню. А для этого приготовили место в сеннике, где они и должны провести ночь. Кукольник давно сбросил с себя юбочную ширму и, отдав в руки молодой куклу, не отходил от царя ни на шаг, исполняя все его прихоти. Заряница обречённо сидела одна, несчастная и голодная, по народной традиции ей не полагалось ни есть, ни пить. Перед ней на столе лежал зубоскал Петрушка. 
      Сам царь взялся проводить молодых. Приняв фонарь, его величество нетвёрдой поступью человека обременившего своё многолетие винными напитками, проводил Заряницу до дверей в сенник. Дружка на подносе внёс жареную курицу с кувшином вина и поставил на огромный берёзовый чурбан, что служил заместо стола. И ехидно улыбаясь, вышел. Дверь в сенник плотно закрыли и повесили замок. Заряница осталась одна. А бражный разгул продолжили наиболее стойкие из винососущей братии.
      Заряница, оглядевшись, присела возле берёзового чурака и отщипнула от курицы крылышко — с прошлого вечера и маковой росинки не было во рту её. Глоток-другой вина помог справиться с усталостью и расслабил внутреннее напряжение, отчего слёзы обильно оросили бледные ланиты красавицы. Она прижала тряпичную куклу к лицу и зарыдала — теперь ничто не могло помешать ей излить своё горе — здесь, в одиночестве, в тиши, вдали от человеческих глаз и языков.
     Вдруг раздавшийся в тёмном углу шорох заставил несчастную девицу встрепенуться. Горькие слёзы враз высохли и в глазах промелькнули искры негодования. Прислушалась, напряженно вглядываясь по звуку во тьму, что охватывала плотным кольцом тусклый свет фонаря. Мрак заколебался, и из-под сена появились две огромные фигуры. Тяжело сопя, и отряхивая с потных тел сено, они вышли на свет. Это были царские псари. Здоровенные молодцы, отличавшиеся большой силой и жестокостью, за что батюшка царь их зело жаловал — баловал всячески, не по чину. Их пьяные, лоснящиеся от пота и жира рожи опричь скотской похоти ничего не выражали. Они приближались.
      Они приблизились. Руки, точно кузнечные клещи, впились в девичьи плечи и сорвали одежды, словно лист папоротника. Бледная, дрожащая, нагая предстала пред царскими псарями краса девичья. Словно одержимые, кинулись те на неё. Швырнули беззащитное тело на утлое ложе, устланное сеном, и уж совсем было хотели совершить насилие, как стоящие у ворот вилы, подхваченные чьей-то рукой, взвились в воздух и вонзились в потное тело одного из насильников. Царский холоп, охнув, ткнулся лицом в землю. Другой в недоумении оглянулся и, узрев противника, стал приседать, пытаясь вытащить из-за голенища сапога нож, но не успел. Вилы второй раз погрузились в живую плоть.
      Заряница, позабыв про одежды, встала и от волнения не в силах молвить слов благодарности, протянула к спасителю руки, как бы воспрошая:
      — Кто ты?
      — Я тот, чья душа запечатана в безобразный образ кукольного Петрушки, о ком поведала тебе в ночи Дейдра, невеста моя. А теперь прощай, время моё уходит… — И, произнеся сии слова, молодец истаял, оставив заместо себя тряпичного Петрушку в кроваво-красной рубахе.
    
                6

     Поутру царь, пребывая ещё в сие время во хмелю и не утративший злого умысла о мщении, измученный жаждой, выхлебал добрую бутыль пенных кислых щей*. Не дождавшись полного прояснения в голове, созвал своих вельмож с генералами, всех тех, кто выстоял в ночной борьбе с Бахусом, и отправился в сенник проведать молодых. Шёл, сгорая от нетерпения насладиться слезами и унижением горделивой девы, отвергшей его домогательства. Царские холопы палками подымали валявшихся по всему двору гостей: бояр, купцов, людей без всякого чина. Взашей и пинками, со всевозможными скоморошескими ужимками гнали их к воротам сеновала, принуждая к веселию.
      Сняли запоры, растворили врата, и узрел царь своих любимых псарей, поверженных наземь. Мертвы оба детины, без покаяния в прах обратились худые сердца. В недоумении государь. Моргает красными глазами, силится уразуметь случившееся. Да где уж там! Гнев, слепое бешенство взяло верх над разумом. Затопал ногами, заскрежетал зубами, чуть было речи не лишился. Велел схватить преступницу, свершившую сие злодеяние, и на месте казнить. Но нашлись доброхоты, заступились за несчастную. Смягчили монарший гнев.   
      Обрядили Заряницу в старое веретье, охваченное пеньковой опояской. Дали в руки тряпичного Петрушку и под звуки медных рогов и сопелок усадили на телегу, бросив туда пучок полевого разнотравья. Запрягли чернобородые конюхи в оглобли старого мерина и в сопровождении казаков проводили за ворота, во чисто поле — горюшко мыкать.   
      А было тем казакам нашёптано: завести строптивицу поглубже в лес тёмный и удушить, обставив дело таким образом, будто свершили лихо гулящие люди, живущие в воровстве.

      Скрипит телега, просёлочной дороге повествуя про нелёгкую свою судьбину: как стало трудно ей катить по разбитой дороге старые колёса, у коих железо на ободах ржа изъела, что без хозяйского призора кузов давно расшатался и грозится вот-вот, рассыпаться, что в каждом камне видится ей конец пути в виде кострища;, брезгливо пожирающего бренные останки древесного хлама. А дорога в ответ то лязгает острыми зубами камней по ободам, то вдруг, устыдившись своей жестокости, закидывает грязью из луж трущиеся места, и голос телеги на время смягчается.
      Короткий день молча откланялся вечерней зорьке. Ветер, остудив свою гортань в туманно-росистых низинах, дыхнул прохладою, растрепав льняные волосы, украшенные венком из жёлто-оранжевых листьев клёна, соломенной невесты сидящей на телеге, и прошёлся по её телу ознобом.
      
       Осень уже на дворе. Румяная красавица с присущей только ей одной торжественностью ступает по земле, обряжая природу в пёстрые наряды, не жалея при этом золота и киновари. Голубое небо холодит воздух, но солнце сквозь его хрустальную прозрачность продолжает по-отечески ласкать землю. Кончается Марфино лето*, последние тёплые денёчки радуют и веселят душу, стылую от гнетущей действительности. За горизонтом, где густеет небосклон, сбираются свинцовые стада туч, готовые под разудалый посвист лихого ветра разбрестись по голубому небесному полю. 
      Едут казаки понурые, изредка меж собой словами перебрасываются. Со стороны видно, не по нраву им затея царская, не на доброе дело посланы. Да что делать? Они люди служивые, подневольные. Воспротивишься воле господской, сам в приказ угодишь, хлебнёшь сполна горюшка. Но сердце иное вещает, не велит злу потворствовать. И порешили служивые люди не губить душу человеческую. Проводили девицу до лесу и отпустили на милость Божью. Коль суждено ей сгинуть, так пусть же не от их рук. Развернулись и в обратный путь отправились.
      Прибыли уже за полночь в свой стан. А поутру предстали перед троном с докладом про то, как истаяла душа из тела девичьего. Хоть и баяли они складно, но не поверил царь сказанному. Оттого-то и отправил он своего соглядатая, дабы разведал тот правду. 
     Не долга была дорога у верного холопа: не успело солнце с зенита скатиться, как он по чаще лесной уже рыщет. И нашёл то место. Жутко стало рабу, холодно, и одиноко. Сжалось сердце при виде следов дикого пиршества. Узрел он возле телеги растерзанное стерво*. Кости обглоданные кругом разбросаны. Венок с головы девицы в луже крови плавает, а рядом клочки невестиного наряда валяются. Схватил раб эти пропитанные кровью лоскуты, как доказательство правдивости слов служивых, и без оглядки полетел назад с чёрной вестью. К ночи возвернулся в княжий терем и, упав в ноги государю, поведал об увиденном, предъявив доказательство. Растрогался царь, оттаяла, видать, льдинка, что сердце сковывала. Спёрло дыхание в груди, перехватило горло, заволокло взгляд слезой. Да только надолго ли? Чёрствой корке пряником не бывать!
    
                7

       На радость матери достиг младший сын Любим совершенного возраста, заматерел в крестьянских трудах. Чувствуется в доме мужская рука, солдатской вдовы опора. А лихой соломенный чуб парня не даёт покоя деревенским красавицам. Вот тогда и снарядила мать в столицу сына, с наказом справиться о судьбе его старшего брата. Жив ли? Здоров ли? Авось и домой возвернётся? Той же оказией и о муже верней узнать: мало ли как бывает, может, и по сию минуту здравствует. Ввелась в заблуждение канцелярия, напрасно солдаток вдовами объявила. Случается и такое. Даст Бог, и о среднем сыне, Ждане, доведётся что выяснить. Пропал, сгинул — ни слуху ни духу, будто и не было.
       Привела дорога деревенского парня к лесу. Остановился он осмотреть с пригорка окрестности. Распростёрся пред ним тёмный лес, предрассветной дымкой одетый, спит, окутавшись туманом. Спит ветер. Не слышно его шёпота в листве осинника. Не шелохнется паутинка, повисшая на лохматых лапах ели. В тишине тает ночная мгла. В этой предутренней тишине за лесом разгорается восход, словно пожар. Он захватывает всё больше и больше пространства на горизонте, ширится, превращая тяжёлые свинцовые тучи в лёгкие лиловые облака, которые в считанные мгновения покрываются золотом и из-за них выстреливают яркие солнечные лучи, дарящие жизнь всему живому. Природа вмиг преображается. Травы, что не успели познать осенней поступи, насыщенные светом, прыснули изумрудной глазурью, украшенной адамантами и жемчугами утренней росы. Осенние убранство леса вспыхнуло от соприкосновения с огненными стрелами рождающегося дня. Лес всколыхнулся, ожил, ветерок пробежался по многочисленным ветвям, пробуждая ото сна пернатое многоголосье. Истаяла тишина в звуках наступившего дня.
      Любим стоял в раздумье. Пуститься ли ему новой дорогой, что вела в объезд по луговине, или же избрать старый путь, прямохоженный, заброшенный людьми, медленно поглощаемый дикой природой? Не только разбитые гати  на топких болотах, да дикие звери отвадили прохожих и купцов. Славились здешние места лихими людьми. Однако поговаривали, будто оскудели их карманы и стали они раскапывать могилы богатых мертвецов, покушаясь на их одежды. Другие же бают, что подалось здешнее лихо в другие леса, где тракты полны богатых караванов. Но всё же старались все объехать стороной этот лес: хоть и крюк большой, да безопасный.   
       Солнце, что распустило свои золотые стрелы по небу, сокрылось вдруг за громоздкими тучами, что появились бог весть откуда, и серая пелена быстро овладела всем небом. Заморосил дождь. Любим поёжился и, взглянув в сторону леса, заметил у молодого осинника лосиху. Та, почувствовав, что на неё обратили внимание, чуть постояв, развернулась и побрела по дороге вглубь леса. Она изредка оборачивалась, замедляя шаг и, наконец, окончательно остановившись, взглянула в сторону человека.
      Любим не понимал, почему зверь его не боится, не убегает, не прячется в чаще. А наоборот, привлекая внимание, призывает следовать за собой. А что, если и вправду за собой зовёт, взывает к помощи! Зверь, как бы проникнув в мысли человека и уловив его сомнения, издал жалобный, трубный рёв. Крестьянский сын потянул поводья и завернул своего коня вослед лесного жителя. Удостоверившись в действиях человека, лосиха ускорила шаг. 
    И вошёл он в лес. Чем больше углублялся Любим в чащу, тем темнее становилось над его головой. Деревья, протянув свои долгие ветви, цеплялись за льняные волосы всадника, заставляя его кланяться каждому деревцу как господину и хозяину здешних мест. Сухие узловатые пальцы корневищ, цепко державшие дорогу в своих объятиях, путались под копытами коня, принуждая того спотыкаться на каждом шагу. Трава поражала своим буйством, скрывая когда-то наезженные колеи. Не всякому дано право идти сим путём. И если бы не лесной зверь, то вряд ли смог человек сам разобраться в лесных тропах.
      Время к полудню подходит, а лес всё не кончается. Выше становятся кроны деревьев, теснее смыкаются ветви над головой. Редко встречающиеся поляны в зарослях бурого папоротника. Тревожно стало на сердце у молодца. Ругает себя за выбранный путь. Сильнее сдавливает коню бока. Но не спешит верный конь, ноздри раздувает, фыркает, удила грызёт. С дороги свернуть пытается. Не хочет вперёд идти. Не слушается ни повода, ни плётки жгучей. Чует что-то неладное. Спешился молодец. Крепкой рукой взял поводья, успокоил коня и повёл рядом. Но, пройдя нескольких шагов, понял причину его волнения.
      Страшная предстала пред его глазами картина. Содрогнулась душа, увидев кровавое зрелище. Разбросанные кругом обглоданные кости, непонятно чьи, то ли животного, что было запряжено в телегу, то ли человечьи. Телега, стоящая в стороне, была устлана вчерашним полевым разнотравьем. На заднике её повисла пеньковая опояска как свидетельство присутствия человека в разыгравшейся трагедии. Любим протянул было руку к ней, как вдруг его слух уловил чьи-то всхлипы. Он резко огляделся. Жутко стало парню. Звуки сдерживаемого плача ещё раз донеслись до него. Любим глянул вверх и обомлел. В оранжево-желтой листве ясеня он узрел чьё-то бледное лицо. Кто-то скрывался на дереве. Парень успокоился, поняв в чём дело, и предложил незнакомцу спуститься:
      — Кто бы ты ни был, слезай, не опасайся. Дурного с тобой не случится. А ежели помощь востребуется, к родной матушке отвезу. Она добрая травница.  Мы с маменькой сами горюшка немало похлебали. Нам ли обижать горемыку несчастного. — Сказав это, Любим пригляделся, пытаясь распознать среди ветвей человека, сидящего на дереве.
      Шёпот листвы да где-то невдалеке одинокое постукивание дятла — было ему ответом.
      — Ну, коль не желаешь отвечать – прощай! Мне нет нужды здесь судьбу испытывать. Материнский наказ в путь-дорогу зовёт. 
      И крестьянский сын отступил от дерева, намереваясь продолжить свой путь.
      —Постой… не уходи, вызволи из неловкого положения… подсоби спуститься вниз… от холода ослабли руки.   
      Не слова — голос удивил, голос, кой не чаял здесь услышать. Голос кроткий и тихий, ночными страхами ослабленный, но полный девичьей сути. Влез парень на древо ветвистое, и при помощи плеча его крепкого спустилась девица наземь.
      — Спасибо, добрый человек! Нечем мне тебя отблагодарить, сам видишь моё беденьство*.
      Молвит бедняжка, а сама вся дрожит, съёжилась. Бледный лик слезьми обезображен В спутанных волосах паутина и листва. Рукав у исподней рубахи оторван, на плече рана кровоточит. Стесняясь наготы своей, что выступает сквозь рваные края, норовит прикрыться руками да остатками своего одеяния. Ноги в коленях подкашиваются, вот-вот упадёт.
      Сочувствием и состраданием отозвалось сердце парня на несчастие девушки.
      — Не печалься! Я не оставлю тебя. Вижу, пока маменькин наказ ведёт в другую сторону, провидение пророчит мне иной путь и ставит предо мной выбор, от коего зависит не только моя судьба. Так вот мой выбор! Поживёшь у нас, пока матушка залечит твои раны, а там ты вольна поступать, как знаешь. А сейчас садись со мной на коня, дурно обо мне не думай. Не злодей я, не лихой человек. Мимо сироты не проеду. Видно, судьбой нам предначертано здесь встретиться. Добрая мать-лосиха, хозяйка лесная, неспроста привела меня в это скорбное место.
      С этими словами Любим скинул свой серенький зипун, окутал им девицу и подсадил на коня. Среди ветвей орешника мелькнула голова лосихи.
Парень снял шапку в поклоне:
     — Спасибо тебе, добрая мать-лосиха, за услугу, тобой оказанную. Спасла ты жизнь человеческую, помоги теперь из лесу выйти.
      Немного отъехали они, как за спиной в чаще затрещали сороки, вороны заграяли, лисы затявкали. Чует лесной житель чужака. Девица сжалась в комок, ещё пуще задрожала. Приостановил молодец коня — прислушался. Послышались частые звуки копыт. Кто-то скачет по лесной тропе, коня плетью погоняет, торопится. Любим, взяв лошадь в повод, укрылся за густым кустарником.
     На поляну выехал царский холоп. Спешно оглядел место дикого пиршества и, подхватив с земли окровавленные лоскуты девичей сорочицы, опасливо озираясь по сторонам, яростно пришпорил коня и исчез, растворился в чаще. Встревоженный лес успокоился.
      Оглядев ещё раз поляну, младший крестьянский сын пустился в обратный путь. Уже ввечеру поклонился он родному дому. Мать, выйдя на крыльцо, ахнула, узрев рядом с сыном девицу, но не осерчала, видя бедственное положение незнакомки. Любим, словно пушинку, снял свою спутницу с лошади и, чувствуя её немощь, пронёс в горницу. Родительница велела сыну истопить баню. Не о чём не расспрашивая, напарила продрогшее тело девичье с травой мятою, вымыла. Перевязала имеющиеся раны, да обрядила в чистые одежды. Травным сбором напоила и уложила на печи спать. Удивилась, увидев в её сорочице игрушку — куклу Петрушку. «Дитя, оно и есть дитя», — подумала, сажая куклу на лавку. 
      Тихо ночью в избе, тепло, лишь мышка осторожно за половицей поскребёт, инде сверчок за печкой нет-нет да и нарушит мягкую тишину. А на дворе ветер осенний с листвой свару* затеял, шумит, ярится, пообрывал с берёз наряды золотые да и бросил оземь в грязь. Стоят берёзки голые, нечем наготу прикрыть. 
    А в избу месяц глянул чрез малое окошко. Серебряный лучик пробежался по половицам и, взобравшись на скамью, коснулся деревянного лика Петрушки. Застывшее лицо куклы ожило. Глядь, а заместо куклы на скамье человек сидит. Сидит и не шелохнется, токмо головой чуть водит, всматриваясь в окружающую темноту. И тут опять лунный свет оказал содействие. Пробежался по избе и отворил каждый уголок. Тьма послушно, будто по сговору, отступила, обнажая предметы и людские лица, что в безмятежном сне улыбались.

         ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ