ДУША МОЯ

               

               
                И где-то рядом с тобой,
               
                Среди цветов, живущих сегодняшним днем,
               
                Среди облетающих листьев,
               
                Среди растущей травы,
               
                В тени деревьев бродит моя душа.

               
                Сергей Кременский

 
 Поездка была давно запланированная, но уже несколько раз откладывалась.  Я не могла объяснить тетушке, что развожусь.  Ну да, да, она бы все поняла, но меня напрягала необходимость еще раз кому-то что-то объяснять, тем более по телефону.  Хотя тетушка и умничка, и всегда на моей стороне, но лучше уж потом, при встрече.  Сядем с нею под нашей яблоней, заварим чаю с мятой и душицей, я вон и печенье теть Светино любимое везу с собой – и я ей все-все расскажу, правда-правда! Хотя, если честно, внутри все до кишок болит до сих пор.
 В последнее время навалилось что-то все сразу.  Месяц назад сын сообщил, что женится.  Мы с отцом всегда его поддерживали, да и самостоятельный он уже с шестнадцати лет и работает, и учится, всего год остался до диплома.  Девочка хорошая, ну а если что-то и не заладится – сам выбирал.  Хотя мы с ней сразу общий язык нашли, вроде не стервь, слава Богу. 
 От помощи нашей они отказались, решили пока снимать однушку, ну да лиха беда начало.  Конечно, помогаем по мелочи, но и Гошка, и Лера стараются сами и заработать, и подкопить.  Разногласия только из-за свадьбы вышли – дети ни в какую не хотели праздник на наши деньги гулять, а своих-то не так много.  Ну а мы, родители, конечно, хотели и родню познакомить, и сами повеселиться, ну а самое-то главное – это ж событие, всю жизнь, как она не сложится, помнить будешь.  Переобижались друг на друга, поперессорились, Гошка удила закусил, да и Мишка, муж мой, тоже уперся лбом.  Ну а мы с Лерой втихаря поговорили, чтоб никому обидно не было, деньгами сложились и решили, что поженятся они в деревне. 
 Туда-то, к Светику, сейчас я направлялась – за оставшуюся неделю до свадьбы все подготовить, собраться с мыслями – и, что уж поделаешь – заползти в дальний угол, зализать все свои раны.  На работе даже отпуск взяла.
 Потому что пару недель назад пришла ко мне прямо домой женщина, да безо всяких обиняков заявила, что Мишу она моего любит, и он ее тоже, и ждут они ребенка, а я вроде как помеха выхожу их бесконечному счастью.  Наверное, не сильно я и удивилась – все равно, прожив всю жизнь с человеком, и чуешь и видишь все, что с ним происходит.  Если, конечно, он тебе нужен.  А мне Миша мой всегда особенным был, никогда даже в мыслях его ни с кем не сравнивала. Даже на работе, слушая, как девчонки на обеде трындят бесконечно о своих толиках, пупсиках, калашниченковых и иже с ними – всегда молчала, боялась, что расскажу кому – и сглажу свое счастье.
 Не помогло, видно. Чувствовала я, конечно, что все как-то изменилось, просто верить себе не хотела, все спасительное что-то придумывала. Он в последние пару месяцев такой заботливый стал, внимательный, и показалось, что вот оно – сын вырос, остались мы сами и сможем друг другу внимания больше уделять, съездим вдвоем куда-нибудь.  Сама себе говорила – это он для меня с новым запахом туалетную воду купил.  Для меня на вторую работу устроился – ведь давно мечтали на море слетать.  Наверное, сильнее всего в людях ошибаются те, кто их любит. 
 И вот я ошиблась.  До вечера не помню, как дожила – казалось, сгорю, как хворост, и пеплом у порога осыплюсь.  Не осыпалась. Наверное, он знал, что ОНА ко мне приходила – зашел как не к себе домой, не переодеваясь, сел в зале. Мне все еще хотелось надеяться, что он просто хочет меня позвать куда-то и остался в выходном.  Но он молчал.  Я видела – злился, но не говорил ни слова. Он всегда, когда не знает, что делать – злится.  Меня это всегда так смешило. А сейчас, наверное, остудило немного жар во мне.  Это было так грустно – видеть своего любимого человека растерянным, не знающим, с чего начать.  И я спросила, что будем делать дальше. Наверное, хотелось ему все-таки сделать вид, что он и не понимает, о чем идет речь, но все же посмотрел на меня, и понял, что без толку.  Пожал плечами.  Вдохнул.  Ну, слава Богу.  Значит, что-то решил. 
 – Кать, я, наверное, дел натворил…
Молчу.  Знаю, что он ждет от меня какой-то реакции, слез, злости, понимания – чего-нибудь, а я хочу просто исчезнуть, совсем раствориться вместе со всею своей болью, и этим жаром невыносимым.
 – Мне, наверное, надо теперь с нею жить. Ей рожать через пять месяцев.
Надо вдохнуть.  Люди без кислорода не живут.  Это хорошо.  Потому что вдохнуть – ну никак. 
 – Ну, понимаешь, я тут подумал – может, я дом бабкин продам – и маленькую квартиру нам куплю, а то она в съемной сейчас живет.
Вдох!
 – А то эту долго разменивать, да и тебя не хочу напрягать.
Выдох…
– Ну, ты чего молчишь-то?
Вдох. 
Все.  Уже могу. 
 – Я думаю, Миша.  Ты все окончательно решил?
Начал снова злиться…
– Катюх, ну ты-то хоть меня не мучь! Что значит – окончательно? Как ты себе видишь это все? Леле рожать, а я что, должен отказываться от дочери? Ты же не захотела второго!

Это правда.  Когда Гошке было три года, я снова забеременела.  Миша работал вахтами, в недолгие пересменки «отдыхал душой» – всей компанией уезжали на охоту – рыбалку на несколько дней, привозили его частенько оттуда совершенно бесчувственным еле ковыляющие друзья.  Он приходил в себя пару дней и уезжал на вахту. Я металась между деревней, где в большом доме жила моя болеющая уже тогда мама и теть Света, работой и детсадом.  Когда узнала, что беременна, поняла, что просто не смогу быть везде и сразу…Такое навалилось горькое отчаяние. Наверное, надо было бросить все – и работу, и город, и Мишу – удрать в деревню и родить там, но тогда почему-то это казалось невозможным.  И я пошла в больницу на операцию.
 В той бесконечной гонке эти часы после наркоза в больничной палате были каким-то другим, чужим и холодным миром, деловитые медсестры, спокойные врачи, многочисленные соседки и разговоры – ни о чем, и о самом страшном.
 – Ой, девочки, в этот раз прям легко прошло! Прошлый раз дважды меня скоблили – думала кони двину!
…
 – Чего-то бледная она лежит, эй, подруга, может, медсестру позвать?
…
 – А я своему говорю – давай лучше бэху возьмем, раз уж выбор есть!
 …
 – Нагнали что-то сегодня народу – в палате уже дышать нечем! Эй, девки, заткнитесь все - кислород жрете немеренно!
 …
 – Гляньте, эй, подруга, ты куда собралась-то? Тебя же штормит еще! Оклемайся сперва – для того ж и койка дадена!

 А наркоз, оказывается, обезболивает только тело.  И там, внутри, поселяется то, что потом потихоньку будет шириться и болеть, противно царапать сердце и постепенно вырастет в колючее и пропитанное ядом: «Ты отказалась».  И, как только открываешь глаза на этой самой кровати и понимаешь и что уже . все – внутрь вползает это самое опустошение, про которое в палате почему-то никто не говорит. И хочется унести его отсюда побыстрее, чтоб эта пустота не заполнилась техническими подробностями и фразами женщин с соседних коек.
 А потом так и не наступает за всю жизнь момент, когда твое тело захочет снова сделать тебе этот ненужный некогда, а теперь желанный подарок. 
 – Хорошо, Миш.  Ты делай, как считаешь нужным, только давай сначала дети поженятся, ладно? Я потом тебе все помогу – давай только не сейчас, пожалуйста…
 –О'кей, Катюх, всегда знал, что ты надежный человек!
…
 И он, уже совсем спокойно собрав какие-то вещи, покружив по дому, крикнул с порога:
  – Кать, дверь запри!
Как обычно.  Будто и не ушел только что из моей жизни к другой женщине.  К другому ребенку. 

 ***
 
 Домик мне от бабушки достался, в районе, после войны отстроен был, бабушка с дедом, еще молодые, сами сруб поднимали.  Соседи тогда помогли, чем могли, все так жили.  Дед мой был азартный, как что в голову втемяшится – тут же задумку в жизнь приводил.  Потому и дом вышел не как у всех, а с высокими потолками, большой верандой, жилым светлым чердаком, который бабушка звала «светица», потому как жила там потом почти всю жизнь ее младшая подружка, Светик.  Да и комнаты все заложил просторными, видно, надеялся, что детей будет много.  Но военный голод и тяжелая стройка, пережитые моей бабушкой, нарушили все планы – родилась у них только моя мама.  После ранней дедовой, а потом и бабушкиной смерти жила она там с тетушкой много лет, а три года назад и ее не стало. 
 Осталась в доме только Светик.  Светик – давняя подруга моей бабушки, но я ее всегда за тетушку принимала.  Ей уже, как говорит она сама, неприлично за семьдесят, но она по-прежнему бодра и просто потрясающе выглядит.  Жизнь у нее сложилась не слишком счастливо, как и у многих, переживших войну и потерю родных.  Правда, Светик родилась перед самой войной, и мало что помнит, кроме постоянного чувства голода.  У нее до сих пор все карманы забиты всегда конфетками и сушками, и если дома нет готовой еды, Светик не начнет ни одно дело, пока ничего не приготовит. 
 На самом деле, она удивительный человек.  Когда бабушка с дедом поженились, Светику не было еще и десяти, она практически жила во флигеле районной больницы, там же работала и моя бабушка медсестрой.  В больницу Светика привезли в сорок четвертом малышкой, исхудавшим донельзя птенчиком.  Дальняя малюсенькая деревенька, откуда она была родом, наполовину вымерла к тому времени от зимнего голода, и старый деятельный председатель правления принял решение – обошел все дома, и позвал жить до лета в клуб.  Собрались все, одну, хоть и большую, избу протопить было легче, да и одноглазая тетка Марья, в начале войны окончившая курсы медсестер, могла хоть чем-то помочь тем, кто болел.  Светика отправили в районную больницу на санях по последнему снегу с пневмонией, вместе с соседским мальчишкой.  Она почти не приходила в себя, вся горела страшным лихорадочным огнем, съедавшим ее последние силы.  Выхаживали тогда ее всем миром, а уже слегка ожившую – баловал каждый, как мог.
 Однажды привезли из города вместе с лекарствами сахарную голову и кулек карамелек.  Устроили праздничный вечер, а Светик подаренную ей конфетку попробовала и выплюнула – не очень-то ей по вкусу пришлась ни разу не виданная сладость.  Зато сахарная голова, запертая в чуланчике на столе, действовала на нее гипнотически, и проведавшая о ее наличии Светик несколько раз засыпала перед дверью заветной комнатки, свернувшись калачиком на лавке под подоконником напротив.  Прожила она в больнице тогда года два, ведь отправлять ее уже было не к кому.  Голодная зима унесла с собой жизни бабушки и родной тетки, с которыми жила Светик, на маму, ушедшую на фронт еще в сорок втором пришла похоронка, а от отца вестей не было уже больше двух лет. 
 После войны встал вопрос об оформлении ребенка в детский дом, и, когда уже были готовы все документы, вернулся отец.  Светик, ни разу в жизни его не видевшая, испугалась здорово.  Ни в какую не хотела уезжать из ставшей родной больницы.  Боялась незнакомца, который нетерпеливо теребил ее куцые хвостики, целовал колючими усами щеки и ладошки и обнимал так, что дышать было вовсе нечем.  Пахло от него крепким табаком и пылью, и чем-то терпко-тяжелым, и Светик, освоившая все правила приема в больницу, заявила тогда растерявшемуся отцу: «Давай-ка, дорогушенька, быстренько в помывочную, да на общий осмотр!».  Так и остались они тогда вдвоем. 
 В родную деревню уже не вернулись, остались в районе.  Выделили им небольшой крепенький домик на окраине, давно опустевший и заколоченный.  Уютом там и не пахло, маленькое семейство в нем оставалось только на ночь.  Светик, получив в свое полное распоряжение большого и сильного мужчину под названием «папа», прониклась годам к семи, как же ей, куцехвостой, повезло в жизни.  Папа любил дочу самозабвенно, устроившись в райцентре водителем, возил ее с собой целыми днями, баловал нехитрыми сюрпризами – то косыночку яркую подарит, то яблок за пазухой принесет, а однажды – вот чудо! – появилась у Светика самая настоящая азбука.  С тех пор жизнь ребенка наполнилась чудесными людьми и историями, которые она беспрестанно рассказывала всем, кто в тот момент оказывался рядом.  Находились добрые люди, которые обещали Светику:
  – Вот погодь, найдет тебе отец мамку, кончится твоя вольная жизнь!
Светик, привыкшая к всеобщей любви, недоумевала, что может измениться, но боялась и начинала внимательно смотреть, чтоб у папки ни малейшего шанса найти ей мамку не осталось.  Днем, дожидаясь отца, старалась что-то сделать по хозяйству, и он нарадоваться не мог, какая у него шустрая и хозяйственная девчушка подрастает.  Понимал он, что не жизнь это для ребенка, что в дом нужна женщина, чтоб уют в него принести и о дочери заботиться, но медлил.  Когда Светику исполнилось семь, она важным голосом ему сообщила:
 – В школу я иду, пап, понимаю, что и так умная, но нужно все же учиться.  Да и развиваться ребенку надо, я ж врачом буду.  Но ты не волнуйся, я с подругой договорилась, она меня кушать готовить подучит да и по хозяйству подсобит, так что работай и не переживай!

 Взволнованный этим дочерним успокоением еще больше, отец выяснил, что подруга – медсестра из больницы, живущая по соседству, спокойная и молчаливая Полечка, ни в чем не отказывающая его шустрой дочери.  Поговорив с нею на следующий день, он убедился, что Светик нашла единственно верное для них решение.  Пообещав Поле небольшую оплату, вздохнул свободно.
 Конечно, на него, вернувшегося с фронта и овдовевшего, с первого дня велась охота.  И сам он, чего уж там, хотел спокойной и уютной мирной жизни, и что б рядом была теплая и заботливая жинка, и домой хотелось бы, как на крыльях, лететь, как-то до войны было.  Сердце уже давно смирилось, что его Галинку слепая война прибрала холодными пальцами, и хотело любви и устроенности.  И уже на примете была ладная почтальонша Татьяна, розовощекая, вся аккуратненькая, играли на щечках ямочки и заставляли там, в груди, теплеть и томиться.
 Жизнь потихоньку налаживалась.  Так прошел еще год.  Светик училась, дома был образцовый порядок, а по оказии, да и выходными, Танечке не приходилось больше скучать в одиночестве.  А потом, конечно же, случилось то, что должно было – Танечка, розовея от счастья, сообщила своему избраннику, что отяжелела.  Тянуть дольше было некуда, так и переехала она в дом, где и без нее все было хорошо.  Светик, настороженно выслушав смущенного и счастливого папу, молча, заперлась в маленькой комнатке.  Отец, ожидавший всеобщей радости, походил по дому кругами, вытащил заначенную бутыль с самогоном тетки Феклы, да и надрался в одиночку до полного беспамятства, чего раньше никогда не делал.  Танечка, утомленная сборами и переживаниями, ополовинила кастрюльку с борщом, сваренным Светиком, и уснула в сенях на лавке, потеплее укутавшись в теперь уже мужнин тулуп.  Так не романтически и по-будничному и изменилась жизнь Светика. 
 Подувшись на взрослых еще несколько дней, пожаловавшись Полинке и не дождавшись от нее ни слова сочувствия, Светик поняла – наверное, папе маловато для счастья только ее присутствия.  Это было обидно и несправедливо, но Полинка посоветовала с Танечкой поладить, и Светик прислушалась.  Конечно, мачеха не любила ее, как свою дочь, но Светику сравнить было не с чем, маму она не помнила. 
 Жить стало немного легче.  Отец теперь чаще бывал дома, много улыбался и называл их «мои девчусики».  Танечка все успевала по дому, не смотря на уже сильно выпирающий живот, и старалась помочь Светику и с уроками, и в малюсеньком, засаженном девочкой по весне огородике.  Светик, видя, что отец любит ее, как и раньше, успокоилась и даже начала привыкать к Танечке и ее будущему ребеночку.
 Тем более, девочка проводила в школе все больше времени, твердо вознамерившись «учиться на отлично и стать врачом».  Сразу после уроков неслась в ставшую ей родной больницу, пропадала там допоздна, помогая во всем Полинке, и делая уроки мимоходом на столе в маленьком чуланчике.  Том самом, где когда-то хранилась вожделенная сахарная голова. 
 Таня, потихоньку выяснившая у соседки, где пропадает ее падчерица, сильно не волновалась, а отец, приходящий затемно, и вовсе не знал, чем живет его дочура.  Когда Танюше наступил срок рожать, именно Светик не растерялась, собрала и ее в больницу, и привела в чувство испуганного отца, выплеснув на него ковш воды.  Восьмилетняя девочка во всем помогала дежурной акушерке, оставшись с Танюшей.  Конечно, это было строжайше запрещено, но Танюща не отпускала руку девочки все долгие часы родов, и Светик так и осталась в мрачной комнатке, отряженной под предродовую палату.  Просидела на неудобном колченогом стуле, поглаживая напрягающийся Танин живот, сообщая, когда должна наступить следующая схватка и вселяя в роженицу уверенность, что все идет по плану.  Родившийся мальчик – красный, сморщенный, издававший беспрестанные писки показался ей самым восхитительным существом в мире, и она всю жизнь потом оставалась преданно любящей его сестрой. 

 С каждым годом Светик, подрастая, укреплялась в своем стремлении стать врачом.  К десяти годам она практически жила в больнице, засыпая урывками в ординаторской на короткие часы, вскакивая при любых, даже самых тихих и осторожных шагах Полинки или врача.  Конечно, оставалась она на все дежурства старшей подруги, но иногда, разузнав, что привезли роженицу или кого-то из экстренных, упрашивала дежурного врача разрешить ей остаться и помочь хоть чем-то.  И обычно ей не отказывали - исполнительная, спокойная и многое умеющая девочка была уже незаменимой помощницей. 
 Однажды на дежурстве Полинка, как обычно сев ужинать в комнатушке со всеми медсестрами, промолчала до чая и . пригласила всех на предстоящую свадьбу.  Никто из присутствующих, кроме Светика, и не знал, что у Полинки есть жених.  Новость все бурно обсуждали, гадая, кто же избранник этой тихони и почему никто не знал ничего.  Светик молчала, как партизан.  Потому что в Семена, сосватавшего ее подругу, была влюблена добрая часть разношерстного женского коллектива.  Из-за него сварились девчонки-медсестры, на него заглядывались и молодая фельдшер, и девчонки с пищеблока, и даже врач-невропатолог, которая приехала несколько лет назад в районную больницу по распределению и была уже, по мнению всех девчат, безнадежным перестарком. 
 Семен был высоким жгучим брюнетом, веселым, душой любой компании.  Работал до армии водителем на скорой помощи и был частым гостем в районке, привозя через день в смене кого-нибудь из ближних и дальних деревенек.  Три года назад его забрали в армию, и не куда-нибудь, а на Дальний Восток, и служил Семен матросом на эсминце во Владивостоке.  И когда он на днях приехал в отпуск, в бескозырке, брюках клеш и форменной блузе – девичьи сердца замирали от восхищения и смутных надежд и трепетали даже при мимолетных встречах.  И никто не догадывался, что его сердце уже давно принадлежит Полине, которая ни в какую до сих пор не принимала его ухаживания.  В первый же день своего отпуска, поздоровавшись с родителями, ринулся к ней – хотя бы увидеть.  И она ему обрадовалась.  Ему повезло, застал ее дома, не на работе, и она усадила его пить чай.  Наверное, что-то произошло, она была необычно – даже на фоне всегдашней ее молчаливости и застенчивости – тиха.  Ему ужасно хотелось ее приободрить, увидеть нежную улыбку – и все смешные истории о долгой дороге, про своих однополчан, про свою учебку перед первым морским походом он рассказывал без перерыва.  Постепенно Полинка начала улыбаться, что-то переспрашивала, и даже рассмеялась, он пил и пил чай с сушками, и боялся умолкнуть хоть на минуту.  А потом, ощущая молот в груди, с разгона спросил: «А давай я на тебе женюсь?».  Увидел, как изменилось ее лицо, и, не дав ей ни словечка сказать, выпалил: «Ни говори ничего! Мне еще два года служить.  Думай, сколько хочешь».  И она не сказала. 
 А на следующий день он ждал ее с утра на завалинке у ворот дома.  Боялся, что прогонит, шел, молча, рядом почти до больничной ограды, а она вместо прощания улыбнулась и сказала: «Я согласна».  И убежала. 
 До конца отпуска оставалось еще четыре дня.  А до конца Полинкиной смены – целых девять часов.  Более чем достаточно окрыленному своим счастьем человеку, чтоб смести любые преграды и сотворить чудо.
 Вечером, придя с работы, Полина застала дома целый хоровод гостей.  Растерянная тетка Матрена суетилась, заставляя стол всем, что нашлось дома.  За столом сидели родители Семена – обоих Полинка знала очень хорошо, ведь всю жизнь прожили на одной улице.  Был еще Васька – друг его ближний, которого этой осенью тоже должны были уже в армию забрать.  Ну и сам Семен – весь сияет от усов до начищенных ботинок. Тетка сверлила Полинку удивленным взглядом, но ни о чем не спрашивала. 
 Оказалось, Семен за один день поставил перед фактом родителей, убедил отца поговорить с председателем о разрешении зарегистрировать их брак прямо послезавтра! Так и осталось для всех тайной, какие доводы использовал суровый и немногословный дядь Ваня, но разрешение было получено.  И вот послезавтра вечером она, Полинка, замуж выходит. 
 Проводив гостей и прибрав со стола, устало опустилась на стул.  Посмотрела на образок в углу.  Он всегда напоминал ей об отце.  Отец, бывший председатель колхоза, кристальной честности человек и убежденный коммунист – в Бога не верил, всегда говорил, что человек сам строит свою жизнь.  Сам принимает решения.  И сам отвечает за последствия.  И потому молиться на образа, выпрашивая у кого-то более счастливую судьбу – значит, не верить в себя, сгружать ответственность за все, что происходит, на того, кто и не существует вовсе. 
 С самого начала войны отец неоднократно ездил в военкомат – оставаться в тылу каждый день для него было предательством самого себя.  В сорок втором, после очередной неудачной его поездки, вечером из дома его забрали люди в темной машине – тут, в районе, таких не было.  В тот вечер Полинка была на дежурстве, помогая после школы еще санитаркой в больнице.  Придя домой утром, застала маму в ночной рубашке, закутанную в старую шаль, за кухонным столом.  С заплаканными, потемневшими от бессонной ночи глазами.  Обессилившую.  Отпаивала ее чаем, пытаясь добиться, что же произошло.  Узнала немного – то, что отца забрали.  Наверное, навсегда…
Потом были дни и ночи без сна.  Мама ничего не ела, не разговаривала, просто лежала, отвернувшись к беленой стене.  Дежурства.  Страх, что, пока она на работе, дома случится еще что-то невыносимо страшное.  Сердце, ждущее вестей о беде и судорожно сжимающееся от безвестности о судьбе отца.
 Но отец вернулся.  Через неделю, осунувшийся, небритый, но живой и здоровый.  Ничего толком не рассказал – все выяснили, все в порядке.  Завтра должен приступить к работе. Они с мамой ничего и не спрашивали, боясь спугнуть неожиданное уже счастье.  Достаточно было и того, что он тут, с ними.  Потом, в сорок третьем, папу все же призвали на фронт, и он вернулся в сорок шестом – другим человеком.  Никогда не рассказывал ни о чем, не любил песни о войне и никогда не надевал орденов.  Говорил ей: «Доча, забыть хочу все, что видел.  А оно мне снится». 
 На свою работу он уже не вернулся – потихоньку ела его заработанная где-то в окопах чахотка.  В сорок девятом в январе умерла Полинкина мама тихо, во сне.  А через два месяца ушел и отец – за несколько дней до смерти обнял Полинку, сказав, что, Слава Богу! совсем недолго ему осталось.
 – Пап, ну что Вы. Вы ж и в Бога-то не верите! Войну пережили, что ж теперь-то не жить. Я вот выучусь, врачом стану, на курорт Вас отправим, я же рядом.
 – Как мне, Полюшка, без нашей мамы? Зачем?
 Зачем жить без любимых людей? Как только Полинка задавала себе этот вопрос, чуяла, что ступает на топкую, расплывающуюся под ногами тропинку, под которой вязкая бездна.  И отодвигала, отпихивала от себя даже мысли эти, потому что война закончилась, и они все, ее пережившие – обязаны были жить. 
 Через день после их разговора отец слег, глухо, несколько дней и ночей беспрестанно и мучительно кашляя, осунулся, говорил, что снилась ему мама, красивая, и косы у нее прежние – черные, почти до колен, и поет она что-то такое родное, а что – никак не вспомнить.  После приснившегося отец ожил, нашел в себе силы поесть, побрился и намылся в приготовленном Полинкой большом тазу – помолодел, в глазах появился блеск.
 Он словно ждал кого-то, или чего-то – нетерпеливо выходил во двор, слабыми пальцами одну за одной мял самокрутки, выбрасывая каждую после первой затяжки.  Почти не кашлял.  Он напоминал сейчас Полине того, «довоенного» отца – молодого, сильного, счастливого мужчину.  Полинка, видя все эти резкие перемены, отпросилась с работы – ей было страшно оставить его и на минуту.  Она видела не раз, как люди перед смертью оживали, будто выпив волшебной живой воды – словно чтобы прожить оставшееся им время быстро и на самом пределе всех своих душевных и физических сил.  Помнила, как воодушевлялись родственники, говорили – вот он, перелом, и теперь уже все будет хорошо – и не могли воспринять потом тяжелую весть, что человека не стало. 
 Сейчас, глядя на отца, она понимала, что он готов.  Сердце отказывалось верить, что последний ее родной любимый человек, еще вроде бы находящийся тут, рядом, на самом деле с каждой секундой уходит все дальше и дальше, медленно растворяется в небытие.  К вечеру он снова слег, глядя сквозь нее невидящим светлым взглядом, с улыбкой говорил что-то неслышное, дышал небывало глубоко и полно. Ночью его не стало.
 Она просидела рядом с его телом до рассвета, без слез и мыслей.  Какие-то отрывки из солнечного детства, то ли сон, то ли явь, дышащие умиротворением и нежностью, бесконечной чередой шли и шли перед глазами.  Утром позвала к себе тетку Матрену, отцову старшую сестру, вдовую и бездетную.  Тетка с порога заголосила, потом как-то сразу умолкла, деловито порылась в старом сундуке, вытащив и вытряхнув гимнастерку и штаны, засуетилась, оглядев запасы в подполе, сходила к соседям, организовала мужиков. Полинка что-то помогала, с кем-то разговаривала.  После немноголюдных похорон стылым и промозглым днем, проводив людей из такого же стылого и ставшего чужим дома, бродила по комнатам.  Абсолютное молчаливое одиночество.  Было невозможно оставаться, и она побрела на работу – там были люди, которые в ней нуждались, там была Светик.  Вернувшись утром домой, увидела тетку Матрену. 
 – Чего смотришь? Туточки поживу. Покамест.

 С приходом тетки Матрены дом изменился.  Хозяйство, несколько запущенное, но уютное, правилось теперь неумолимой железной рукою.  В углу появился темный от старости образок нехристю Прокофию, со слов тетки, и не везло в жизни, потому как он ни в Бога, ни в черта не верил.  «Невезение» отца проявлялось в слабой жене, родившей одну только малахольную дочку, в неспособности его, будучи председателем, нажить что-то путевее, чем самодельная мебель в хате да старый барбос во дворе.  В том, что не избежал фронта, что вернулся больным, что умер так рано.
 Тетка, жившая до сих пор в малом домишке родителей на околице, получила в свою власть больший и крепкий дом бывшего председателя, а в придачу еще и безропотную и исполнительную племянницу.  Полинка, уже давно живущая в своем режиме и ни у кого, кроме себя, не спрашивающая, во сколько вставать и как планировать свой день, теперь должна была отчитываться о каждой минуте вне дома, и жить по распорядку и с разрешения тетки.  После похорон отца от полного одиночества и отчаяния девушку спасала теперь работа, и Светик – неугомонная, любопытная, солнечная – она вытаскивала Полинку из бездны тоски одним своим присутствием.
 Светик, видя во что превратилась и без того несладкая жизнь старшей подруги, время от времени предлагала Полинке возможный выход.  Уехать куда-нибудь.  Выгнать тираншу взашей обратно в родительский дом.  Выйти замуж.  Полинка ни за что не хотела об этом даже слышать – и это притом, что какой-то год назад Светик была уверена – Полинка ждет из армии того, кто станет ее мужем.  От скрытной и застенчивой девушки тогда Светик никаких подробностей не добилась, даже имени парня не знала, но что могло измениться? Она терялась в догадках. 
 В тот день, когда Семен предложил Полинке жениться на ней, у девушки все шло не так.  Тетка, встретив ее с ночной смены, не дала даже выпить чашку чая и не позволила поспать и получаса.  Устроив большую уборку, выволокла немногочисленные мамины книги, лежавшие до того стопочкой на резной этажерке, поснимала родительские фотографические портреты с простенка в большой комнате, вытряхнула из сундука одежду отца.  Безжалостное избавление от вещей, столько лет создававших ее, Полинкин, дом, пустые стены без фотографий родных, о которых все еще так болело сердце, родило в покорной и тихой девушке с трудом сдерживаемую ярость.  Она молча перетащила в свою небольшую комнатку все, от чего тетка так истово избавлялась.  Скудно и наскоро пообедав, Полинка попыталась улизнуть к себе, но не тут-то было. 
 – Полька, а ну подь сюда!
Девушка вернулась в комнату, притулилась у стола. 
 – Я вот чего думаю.  Толку с тебя не будет – малахольная ты.  Надоть тебе, девка, замуж.  А то ты уже перестарок – так и будешь, что ли, на шее моей до седых волос висеть? Мужиков, оно конечно, нима теперича, но я вчера в правлении была – так ахронома нового прислали, ничего так, еще без довеска.  Пока ты там в своей булатории колготишься – так и таких, плешивеньких, не останется.  Так что как хошь, а позвала я недокормыша назавтра, пирог сгоношу с тыквой – вот и поладите. 
Сдерживаемая до этого момента холодная ярость начала закипать в Полинке. 
 – Теть Мотя, оставьте меня в покое!
 – Ишь чего, в покое ее оставить! Ты чего это, возражать тут удумала? Ты, девка, меня слушай, а то, как отец твой непутевый поплывешь по жизни – и …
 – Да что Вы вообще понимаете!!! Почему командуете тут, точно хозяйка? Я не Ваша собственность, и не лезьте ко мне со своими женихами!
Не привыкшая к сопротивлению Полинки тетка Матрена застыла на месте, забыв договорить. 
А потом, бубня, пошла ставить тесто на пирог с тыквой.  Бормотала:
 – Ишь, умничает она! Один ужо вон отумничался! И где он теперь? Где доходяга его тощая? Всех, всех ужо Господь батюшка к себе призвал, а все почему? А потому как терпеть и слушаться надобно, а не умничать так-то.
А Полинка заперлась в комнате, слез и не было, внутри пульсировал целый клубок отчаянья, обиды, невыплаканного горя, и она все думала: «Почему? Почему это все происходит со мной? Со мной, рядом, близко, тут, в нашем доме, откуда она взялась, что такое она делает и говорит? Этот совершенно чужой и ненужный мне человек, она все тут собой заняла. А еще Богу молится, откуда в ней столько жестокости? А может, это не жестокость вовсе? Заботится обо мне, но она совсем не умеет заботиться ни о ком. Вот были бы родители рядом…» Она нашла в куче сваленных на кровати вещей портреты папы и мамы, тяжелые рамки оттягивали руки, и она по одной перетащила и поставила их на подоконник, оперев о стекло. 
«Почему-то их портреты сняла, а образок свой старый поставила!» Подумала – и застыла.  А вдруг теть Мотя права? Ну не может же человек во всем быть не прав. Может, не все от нас зависит, и надо и … Ему научиться молиться? Ну и глупости в голову лезут, совсем тетка темная замучила. Уже во все, что угодно, верить готова.  Но перед глазами настойчиво всплывал образок, потемневшее от времени изображение, необычайно живой, точно смотрящий прямо в глаза взгляд женщины в темных одеждах, с малышом на руках.  Глаза такие… грустные, и еще в них что-то. Терпение, и прощение, наверное.
Неожиданно для себя Полинка тихонечко попросила: «Пожалуйста, если я не могу быть счастливой – пусть рядом со мной будет тот, кого я смогу сделать счастливым.»  Посидела немного – вовсе без мыслей, не в силах стряхнуть с себя оцепенение. 
В окошко кто-то стукнул.  Она вздрогнула, ведь не ждала никого – но увидела знакомое лицо и обрадовалась.  Семен?! Вышла в сени, позвала парня в дом.  Тетка подевалась куда-то, ну, да и Бог с нею. Потихоньку странное оцепенение ее отпускало, хорошо, он говорил что-то – и она должна была прислушиваться, отвечать ему.  Семен. Сосед. Ну, ничего себе, изменился-то как. Откуда он тут? Неужто отслужил уже? Накрыла чай, так хотелось, чтоб он не уходил, побыл еще, со всей своей искрящейся силой и веселостью – в доме точно светлее стало! Он уже не тот долговязый неуклюжий мальчишка, который Бульку с ее двора мослом сманивал, чтоб втихаря Полинке в окошко яблок накидать.  Не тот лоботряс, от шуток и выходок которого вся районная школа ходуном ходила.  В плечах раздался, не сутулится вовсе, весь отглаженный, клеши со стрелками - с ума сойти! Оказывается, она ему так рада! И тут он ее оглушил своим вопросом.  Замуж? За Сему? Но ведь есть сто тысяч «Но». И самое главное – она его совсем не любит…
Когда он ушел, прибрала со стола.  Пошла было в свою комнату – но взглядом снова встретилась с взглядом той женщины на образке.  Думаешь, смогу? Каждый день жить с человеком, искать в нем только лучшее, рожать ему детей. Дарить ему то счастье, которое он ждет и заслуживает? Научусь его любить? Ощущать всем сердцем?
На сколько вопросов в жизни, заданных самим себе, мы отвечаем честно? Без оглядки на сложившуюся ситуацию, без страха перед неизвестным «завтра»? Или просто взрослеем – и перестаем иногда быть честными сами с собой? И, тем более, с другими? А потом пугаемся своих ответов – и всей своей жизнью стремимся превратить это в правду…
 
Хлопнула дверь.  Тетка Матрена, что-то бормоча, задержалась в сенях.  Поля, словно стряхнув с плеч тяжесть, шагнула ей навстречу. 
 – Теть Мотя! Простите, что сразу не сказала. Не надо ни пирога, ни агронома – замуж я выхожу.  Скоро.  Вот Сема с армии вернется.
Та всплеснула руками:
 – Вот заполошна девка! Чего ж молчала? Развела тут тайны! А я ить тесто поставила. Тыкву вона в тепло заволокла. Фомич-то поди уж дух пирога чует – ахроном-то чай не председатель, подножным питается, на постой его к Лексевне определили – как пить дать она ему вчерашние-то щи неделю как скармливает. Ну и хрен с тобой – седня я его прикормлю, завтра он в райсовете за меня словцо вставит, поди ж большой человек, даром что плешивенький.
 Полинка ее уже не слушала.  Принятое решение заполнило ее всю, разболелась голова, замутило.  Добрела до постели, и, не раздеваясь, бухнулась лицом в подушку. 
С утра все произошедшее вчера казалось каким-то странным несуразным сном.  Но все оказалось правдой.  За воротами ее ждал Семен, сегодня он был молчалив.  Но ее это вовсе не тяготило – наоборот, было хорошо, что и молчать рядом с ним – спокойно, и нет никакой неловкости.  Понимала, что ждет ее ответа – хоть и сказал, что не торопит.  И сказала.  И все закружилось.
Скорая свадьба, вихрем пролетевшие три дня до отъезда Семена, он, излучавший абсолютное счастье и какое-то невероятное количество любви и нежности. Полинка переехала в дом родителей Семы, в его комнату.  После отъезда Семена мама его, Анастасия Никитишна, позвала Полю «посидеть вместе».  Попросила ее помогать по дому – ведь живут теперь под одной крышей, пообещала, что в обиду не даст.  И так получилось, что эта маленькая подвижная и веселая женщина стала для Полины и мамой, и подругой, и поддержкой на всю жизнь. 
Через несколько недель после свадьбы Поля поняла, что ждет ребенка. Свекровь, выносившая и родившая пятерых детей, видела, что невестка ходит очень тяжело.  Помогала, чем могла, но упрямая Полинка и работать продолжала, и по дому все старалась делать.  Семен два раза в месяц писал письма.  Одновременно родителям и ей.  Танюша, почтальон, привозила почти всегда их вместе, обнимала Полинку и приговаривала: «Пляши, девочка моя, твой тебе весточку прислал!».
 По этим письмам, по ежедневной жизни в доме родителей и узнавала Полинка своего мужа.  Он открылся ей с совсем новой стороны, и она удивлялась, как возможно было жить совсем рядом – и не увидеть в человеке столько удивительного.  Он был интересным рассказчиком.  Вся бытовая жизнь его на корабле с его слов казалась чередой увлекательных веселых приключений.  Он умудрялся во всем, что происходит, найти не просто хорошее.  Казалось, что теперь, после свадьбы и известия, что он будет папой, каждый день для него – просто чудо какое-то, подарок свыше. Его письма наполняли Полинку надеждой, что она не ошиблась, что его появление в ее жизни неслучайно, и теперь все будет хорошо.
 Когда она уже не могла выходить на работу, Светик каждый день прибегала хоть на пять минут – обнять ее и погладить растущий живот.  Сурово сдвинув светлые бровки, давала Полине «ценные указания».  Полинка смеялась и шутливо козыряла: «Есть, товарищ командир!».  Светик ей не верила – и призывала в помощь «Настю Никитишну» – с некоторых пор эти двое сдружились и принимали одну сторону.  Однажды сидели вечером все вместе в большой комнате, и Полинка смотрела, как свекровь и Светик шушукаются над вытащенными из сундука свекрови и принесенными Светиком малышовыми вещами.  Пеленками, сорочками, оставшимися от детей Анастасии Никитичны и уже троих к тому времени братьев Светика.  Поля, наконец, почувствовала себя дома.  Ее любили, ждали появления ее малыша. Она вдруг остро ощутила, как в этом доме ей не хватает Семена – большого, шумного, веселого.
 И еще поняла, что она с момента переезда не удосужилась даже зайти в родной дом – ноги не несли.  Разве так можно? Тетка Матрена там одна – какой ни есть, а родной человек.  Если бы не она – и не было бы у Полинки всех этих перемен.  Не она и… не образок. Теперь Полинка отчетливо поняла – ей хочется, очень хочется сказать «спасибо». 
И, на следующее утро, прихватив кусок вчерашнего пирога с моченой ягодой, она почти бегом заспешила к родительскому дому. 
 – Явилась, а чего не через пять лет?
Тетка встретила ее неласково, впрочем, как всегда. 
 – Теть Мотя, я тут пирога принесла, может, чаю попьем?
Тетка отвернулась, пожала плечами. 
 – Ну чего ж не попить, давай, коли пришла. 
Пока Матрена доставала чашки, «которы не жалко» и собирала на стол скудное угощение, Полинка осталась на несколько минут одна в комнате.  Это словно был и не ее дом, все теперь было по-другому, даже пахло иначе.  Подошла к образку – близко-близко.  Помялась, ощущая неловкость.  Слов не было, молитвы ни одной не знала.  Просто стояла рядом какое-то время, потом коснулась простой неровной рамки, почти неслышно сказала: «Спасибо».  А потом еще, вдруг осознав, что именно хочется сказать: «Спасибо за все – за все.  Спаси и сохрани мужа моего, пусть вернется он и не жалеет ни дня в своей жизни, что выбрал меня.  Моего малыша, пусть родится здоровеньким и ему хорошие люди в жизни встречаются.  Мою тетку Мотю, дай Бог ей здоровья – пусть ее хоть что-то радует.  Мою новую семью – они хорошие люди. Светика – пусть всегда рядом будут те, кто ее любит…».  Ужасно хотелось плакать, но на душе стало светло.  «Пореву дома!» – подумала и улыбнулась.  Теперь у нее точно другой дом.
 – Чего застыла тама, как вкопана? Иди вона, чай хлебать, а то надысь делов куча. Брюхата ты али разжирела?
 – Теть Мотя, ну конечно, ребенка жду, уж рожать скоро.  Как Вы тут?
 – Да как. Болит усе, ахроном – собака, таперича повадился день через день захаживать, придет да сидит, поганой метлой его не выгонишь. А то и вовсе переехать ко мне удумал, дак я не согласна, пошто он мне тут нужон? В хозяйстве он безрукий, жрать горазд, все книжки свои читат и мне ишшо подсовыват.  Скаженный. Ну погляжу, мабуть, и пущай поселяется. А ты, смотри-тка, как сыр в масле. От и ладно.  Ильинишна говорит, Семка твой ишшо не скоро приедет? Негоже это – бабе без мужика рожать.  Да и Семкин ли это выпростыш? Или грех прикрыл твой, а?

Полинка аккуратно поставила чашку.  Осторожно встала, поправила платье на животе. 
 – Пойду я.  Засиделась. Спасибо за все.
До ворот почти бежала.  На улице остановилась – перевести дух, не могла надышаться, почти кусками глотала холодный воздух. 
Пока вечеряли, Анастасия Никитишна ни о чем не спрашивала.  Просто, когда с Полинкой осталась в комнате одна, сказала: «Девонька моя, не ходи туда больше.  Тут твоя семья, дом твой.  Родня она тебе, понятно, но недобрый она человек.  Не обижайся, что говорю так, но пришла ты оттуда сама не своя, ни к чему тебе это и ребеночку твоему.» Оставила посуду, которую было начала собирать, отерла руки о фартук.  Подошла к ссутулившейся невестке, все еще сидящей за столом.  Погладила ее по голове.  Почувствовав, то та тихо плачет, обняла.  «Ох, лышенько. Ничего.  Перемелется – мука будет.»

Родила Полина в срок.  Светик, казалось, счастливее молодой мамы – не могла налюбоваться на малышку, которую Полинка решила назвать в честь своей мамы – Олей.  Весь ее мир теперь вращался вокруг нового человечка. 
Олька быстро росла, набирала вес, и иногда Поля, глядя на нее, удивлялась – разве она, простой человек, могла родить такое чудо? Ей казалось невероятным, что она дала жизнь.  Что вот она, рядом с ней на узкой кровати спит, улыбается во сне, причмокивает, светлые волосюшки пухом топорщатся над высоким лобиком. Полина часто вспоминала образок в доме тетки  и теперь, ей казалось, понимала, что было во взгляде той женщины с малышом – тревога за него, нежность, любовь, и, отчего-то – печаль.  И однажды набралась смелости и спросила у свекрови, кого пишут на образах. 
 – Спасителя, Матерь Божию с младенцем Иисусом, святых лики. А с чего ты спрашиваешь?
 – Знаете, странно так.  Папа мой в Бога не верил.  Мама - тоже, наверное.  Однажды только я слышала, как она сама с собою – ну, я так думала – говорила.  Просила папу живым вернуть. И он вернулся.  Я сейчас вот думаю, что иногда так нужна Его помощь. Или вера, что все хорошо будет, потому что иначе так страшно и темно жить…
 – Я тебе так скажу.  Не принято сейчас много про Бога говорить. Но вера – она вот, оказывается, живет в нас, есть перед глазами икона, нет – и просим, и молим, и «спасибо» говорим. Надо искать в людях, в себе самой свет этот, и жить по законам божиим, ради детей своих. Мама мне моя говорила, мы то еще все – крещены.  Не отрекались. Что детей своих не воцерковленными растим – так время сейчас такое, Бог простит.  Ты вот даже не крещеная.  Но захочешь - научу тебя молитве, оно ж душа требует, ты же мать теперь, потому и ждешь благословления. А Он тебя услышит, если от сердца идет. 
Анастасия Никитична слово сдержала, написала от руки на тетрадном листе «Отче наш».  Посоветовала: «Выучи, а листочек сверни поплотнее и в платок носовой зашей, подле малышки всегда прячь, оберегом ей будет».  Полина послушалась.  Укладывалась спать с тех пор с легким сердцем, читая единственную молитву, которую знала, и просила и благодарила за ставших ей родными людьми. 
Странное чувство поселилось теперь в ней.  Казалось, что у нее есть тайна, о которой нельзя никому рассказать, но эта тайна не тяготила ее вовсе, а грела душу, точно солнечный мягкий свет. 

Всю эту историю я узнала от своей бабушки Поли, небольшими отрывками.  Мы с ней были очень близки всегда.  Рядом с дедом Семеном, говоруном и шутником – он ничуть не изменился даже к преклонному возрасту – она всегда была молчалива, иногда с неодобрением покачивала головой на неудачную или слишком грубую его шутку, иногда в сердцах проговаривала: «Ну, трещетка, как сорока, прекрати, Семен, ерунду-то городить».  Но даже эти слова она говорила всегда тихо, даже ласково, и дед не обижался, целовал ее в макушку, улыбался в седые усы: «Ладно, мать, не серчай!».
 Но иногда, когда мы сидели в палисаднике возле дома вдвоем, она рассказывала о войне, как они, будучи подростками, собирали колоски на уже пустых осенних полях, прятали добычу в потайные кармашки, которые матери подшивали в подкладки куцых пальто, и этим кормились семьи, чтоб не умереть с голоду.  Как жила после войны, как мама ее не пускала в город на медсестринские курсы после школы – боялась, что снова грянет война, и дочь уйдет на фронт.  И как она впервые ее ослушалась, удрала с подружкой, оставив маме записку на кухонном столе.  Про курсы и свое житье в городе никогда не говорила, отмахивалась, перескакивая на историю со скорым сватовством и свадьбой.  Меня всегда удивляла ее… нежность, наверное. 
Жизнь ее казалась каким-то фильмом, далеким от ее спокойствия и забот, я не очень четко представляла, как можно сохранить столько любви к людям, прожив не самую легкую жизнь.  Правда, это осознание пришло ко мне уже позже, когда у меня самой не хватало терпения и нежности к своему мужу и сыну.  Мне всегда хотелось быть на нее похожей, но почему-то наломать дров, а потом только понимать, что натворила – моя обычная колея.  Терпение мне бабушкино не досталось.
Возможно, и та ситуация, в которой я сейчас оказалась, тоже в какой-то степени мною спровоцирована, не знаю. Буду зализывать раны и думать, как жить дальше. 

 ***

Светик меня уже ждала.  В доме одуряюще пахло яблоками с корицей и медом – любимым десертом тетушки.  Стол под яблоней заставлен посудой, плошками с поздней клубникою, прямо на скатерти лежали пара розовых помидор – ммм. мои любимые, «Бычье сердце».  Я вдруг ощутила, что жутко, до обморока, голодная – последние дни что-то ела невпопад, поужинать вчера и позавтракать, а заодно и пообедать сегодня позабыла напрочь. 
Светика язык не поворачивался назвать в глаза тетушкой.  Невысокая, с невероятной осанкой и по-юношески подтянутой фигурой, яркими молодыми глазами, она всегда и для всех оставалась Светиком.  Идеальная стрижка, небрежно-очаровательная укладка.  Смешливая, прекрасный собеседник и слушатель, человек с неисчерпаемым запасом оптимизма и тонким чувством юмора.  Мое убежище, хранитель всех моих секретов и сердечных тайн с детства.
 – Давай, красавишна, долой хандру – мы сейчас с тобою картошечки юной с укропчиком и сметанкой навернем! Егор Тимофеич малосольцев вчера принес – учуял, что я тебя жду.  Ну, я ему сказала, чтоб сегодня не появлялся – нам с тобой и вдвоем тут неплохо будет, а завтра после рыбалки пригремит – велик свой починил, теперь, как почтальон Печкин, добрый и везде успевающий.  Ну, все, садись, садись, а то стынет уже! Печеньки мои не забыла?
Ужин был до опьянения вкусен.  Светик ела, все время мне что-то подкладывала в тарелку, пока я не взмолилась: «Если в меня еще попадет хоть граммулька еды – я просто лопну!».  Потому как Тимофеевича огурцы были в дуэте с картошкой невероятны.  Мы со Светиком подумали и решили: Тимофеич – бог огурцов!
Егор Тимофеич – давний поклонник моей тетушки.  Настолько давний, что никто из них, наверное, не сможет сказать точную цифру.  Он неоднократно на всех жизненных этапах Светика звал ее замуж – сразу после школы; во время ее учебы в мединституте; когда она вернулась в районную больницу на работу; после ее быстро закончившегося брака.  Тогда Светик осталась в двадцать шесть лет одна с маленьким сыном на руках, без жилья, без алиментов.  Ее муж решил, что незачем ему обуза в виде малыша, которому выставили безнадежный диагноз – ДЦП, а Светик и слышать ничего не хотела о том, чтоб поместить ребенка в специнтернат.
Комната под крышей в доме моей бабушки всегда ждала ее, и тетушка так и прожила в ней почти всю взрослую жизнь.  Ее сын, Ильюша, окончил обычную школу, она с бесконечным терпением занималась с ним, стараясь подготовить к взрослой жизни.  Конечно, как врач она понимала, что он никогда не вырастет абсолютно самостоятельным, не сможет вести полноценную жизнь, но как мама делала все, что было в ее силах.  Все разводили руками – ну зачем столько возиться с калекой, с которого никогда не выйдет толка? И только моя бабушка с дедом ее не жалели, потому что понимали – этот единственный ребенок – ее счастье, ее радость, человек, на котором Светик сконцентрировала всю свою любовь и нежность – и получала в ответ весь свет, что вмещала душа ее драгоценного сына.  И моя бабушка, и дед Семен любили Ильюшу, и он рос в доме на правах родственника, и мама моя всегда говорила, что это ее родной брат.  Бабушка неоднократно порывалась переселить Светика с сыном вниз, но подруга ни в какую не соглашалась, и тогда деда придумал лебедку и большую корзину, с помощью которых мальчика спускали и поднимали.  Ильюша прожил 23 года, и его потеря стала самым сильным ударом в жизни для Светика. 
 И на протяжении всех этих лет наряду с моими дедушкой и бабушкой ей всегда помогал и поддерживал Егор Тимофеевич.  Однажды я спросила, почему Светик так и не вышла замуж за него.  Она улыбнулась, пожала плечами. 
 - Знаешь, по молодости то, что он младше меня на три года, казалось непреодолимой пропастью.  Потом – моя недолгая семья, потом мне казалось, что он не представляет, что такое малыш с ДЦП, захочет своих – и Ильюша останется без моей помощи, а я ему нужна была каждую минуту.  Потом, когда Ильюша подрос и стал более самостоятельным – хотелось хоть немного восстановиться в работе, в профессии. А потом, в 50, мне казалось смешным выскакивать замуж. Мне все хотелось его уберечь, да думаю сейчас – отчего? Он всегда был рядом, а я так никогда о нем и не заботилась.
Потом мы сонно обсуждали предстоящую свадьбу, как все лучше организовать, сколько народу нагрянет, и где всех размещать. Светик с меня глаз не сводила. 
 – Ну, все, хорош придуриваться.  Рассказывай, что приключилось!
И я все рассказала.  Не удержалась, всхлипнула – до того больно опять стало, себя жалко. Светик посидела какое-то время, о чем-то думая.  Потом вдруг выдала:
 – Чего-то ты как-то неубедительно ревешь. Надо хорошо пореветь. 
Я, всхлипывая, начала оправдываться:
 – Как могу, так и ревууу. У меня комком все в горле стоиииит.
 – Бракоделы вы все.  Даже страдаете хуже, чем в «Просто Марии».  И что, прям-таки любишь своего Мишу?
 – Люблюююуу…
 – И жить без него не можешь?
 – Не могуууу…
 – Брешешь, как прогноз погоды.  Два помидора зарубала – будь здоров, картошкой с огурцами заполировала – помирать явно не собираешься!
О! Как же мне было обидно! Я ехала сюда в надежде на понимание, на поддержку, а что получила? В меня втыкает иголки родной человек! Улыбается при этом! В любовь мою не верит! Да я столько лет только его перед собой видела, никто мне больше никогда не нужен был. А он. Уже давно с другою, у них ребенок будееет.
Слезы мои не иссякали. Светик давно умолкла, а я все рыдала и рыдала.  Чуть успокаивалась, вытирала опухшее лицо полотенчиком, бросала взгляд на равнодушно – спокойную тетушку – и снова тонула в слезах.  Почему, откуда в людях столько равнодушия? Никто не думает о моих чувствах, всем – Мише…  уууу… ему все равно, Гошке некогдааа, у него счастье, а Светик – предательницааа, горю моему не верит.
Спустя какое-то время я начала успокаиваться.  В голове висели и колготились всего две мысли – как отомстить мужу и как посильнее обидеться на Светика.  Я с трудом открыла опухшие от слез и размазанной туши глаза, сконцентрировала взгляд на сидящей напротив тетушке. 
 – Как ты могла? Я думала, ты мне поможешь, хоть ты меня пожалеешь, а ты…
Светик грустно улыбнулась. 
 – Скажи, вот ты когда ко мне ехала, где больно было?
Моя рука автоматически легла на грудь, потом поднялась к горлу. 
 – Ну, вот видишь.  А сейчас – могу поспорить – у тебя голова раскалывается, зато прежней боли уже нет.
Так оно и было.  Голова была похожа на кастрюлю с киселем.  Было странно ее даже поворачивать – внутри колыхалось нечто аморфное. 
 – Давай-ка я тебя спать уложу.  Завтра еще с тобой поревем – потом уж делами займемся.
И я занырнула в любимую пуховую перину.  И – зуб даю – спала как младенец и улыбалась во сне.  Впервые за много ночей.
Утром меня закружило.  Оставалось всего шесть дней, столько всего надо сделать, хорошо, Лера завтра на пару дней приедет мне на помощь.  В доме была чистота, но где подбелить-подкрасить, двор в порядок привести, столы-лавки раздобыть, посуду пособирать. Мы с Лерой все красивое и нужное купили, они с Гошкой и отцом привезут, но и до этого забот еще полон рот.  Весь день я что-то делала, колготилась, а в голове тупо пульсировало: «Миша приедет.  А я лохматая.  Маникюр погиб.  Приедет – а я страшная. Конечно, ему его краса втрое лучше будет. А вот приехал бы, а я вся такая красавица, плыву в красивых одеждах ему навстречу, меня цветы окружают, а он видит меня, столбенеет и понимает – ну, и дурень я!!!».  Тут мои мечты неизменно прерывались, потому как я останавливалась с мечтательным видом и дурацкой, блуждающей по лицу, улыбкой – и Светик тут же меня окликала: «Отомри! Работайте, негры, солнце еще высоко!». 
Перед ужином Светик мне сказала: «Катюха, у тебя сын женится, ты уже взрослая баба, ну что ты, как девка нецелованная, от мечтаний тут млеешь? Ну, вернешь ты его – так все одно разрываться ж мужик будет, дите же там, жена, оно конечно, не стенка, да как сама потом будешь?».  Хлоп.  Морденью об асфальт. В этот раз меня долго раскачивать не пришлось.  Голодная, уставшая и обиженная всеми, я рыдала, как белуга.  Светик подошла, положила возле меня мокрое полотенце.  Сказала: «Кончай халтурить, садись в траву и начинай причитать».
Я сквозь слезы уставилась на нее, забыв тут же о причине своих переживаний.  Она что, издевается? Нет, серьезная. Не буду я причитать, что за дурь, поплачу и буду жить дальше.
Но плакать расхотелось вовсе.  Расхотелось и думать о нем, и мечтать, и злиться.  Все, что угодно, только не он.  За ужином вся еда казалась безвкусной.  Я ковыряла в тарелке, шмыгая носом, как первоклашка.  Светик вдруг спросила:
 – Кать, вот ты столько лет его любишь – и что, сердце до сих пор заходится, когда он рядом?
Я кивнула на автопилоте, а потом задумалась.  Так хотелось вспомнить это ощущение. Когда он последний раз приходил – было больно.  Все внутри болело, а сердце – нет, не заторопилось. Он бог знает когда целовал меня – нет, уходя на работу, привычно клевал сухими губами в лоб или щеку, а целовал... Даже не помню. Было уютно, спокойно, надежно, но того, о чем Светик спросила – не было уже давно.  Даже когда оставались вдвоем в спальне. Черт.  Может, не он меня, а я его разлюбила давным-давно, просто привыкла, что он всегда рядом, в поле зрения? Этого не может быть.  Просто не может.  Я не могу об этом думать, не хочу и не буду.  Вот он приедет, я его увижу, и все на свои места встанет.  Я его люблю.  Он меня тоже – не может не любить.  Все, что произошло – это просто недоразумение, все встанет на свои места и наладится.  А сердце – ну так у него работа такая – биться ровно и спокойно. 
Пока я вся в своих невеселых мыслях сидела над полной тарелкой, Светик куда-то ушла.  Я даже не заметила, пока она не вернулась, неся в руках какие-то бумаги.  Села за стол.  Отодвинула от меня еду. 
 – Кать, я знаю, сейчас тебе не до этого.  Михаил твой, свадьба Гошкина. Но когда мы еще с тобой вот так – сами – увидимся. Давно тебе рассказать хотела эту историю.  Но лучше будет, если ты сначала прочтешь сама. 
Передо мной лежала стопка конвертов без адреса, подписанных бабушкиным почерком.  На каждом было только оно слово: «Тебе». 
 – Это что? Завещание? Это мне?
 – Кать, ты сейчас бери вот это все – и иди в дом.  Сейчас вон Тимофеич уже пригремит, а мне хочется, что бы ты прочла и сама все поняла. 
Очередные загадки.  Вот Светик вечно так – наподсовывает мне всего подряд – а я разгребай, вникай, действуй.  Мне было не до разборок, но я послушно уселась у окна в гостиной.  Тут все было, как при бабушке.  Полотняные, белые с мережкой, задергушки; длинная, в пол, кружевная тюль.  Большие черно-белые портреты прабабушек и прадедов – качество съемки и ретушь когда-то превратило эти лица в безупречно-красивые, молодые, просто невозможно правильные, и не верилось, что когда-то эти вечно лучезарные глаза просто смеялись, плакали, щурились от солнца – и закрылись в последний раз.  В детстве я подолгу разглядывала их, пытаясь угадать, какие у них были характеры – и ошибалась.  Все, что рассказывала мне потом бабушка, вовсе не походило на придуманное мною.  Поэтому, глядя на них каждый раз, я испытывала досаду – словно меня опять обманули. 
Конвертов, подписанных бабушкой, было пять.  Шестым было чье-то письмо, исписанное бисерно-мелким убористым и трудно разборчивым почерком.  И я решила – пусть оно будет первым. 

«Здравствуй, милая моя Полина. 
С приветом из солнечного прекрасного Киева пишет тебе Дмитро.  Служба моя заканчивается, о чем сообщаю тебе с превеликою радостью и надеждой, что скоро увижу тебя.  Когда только получу приказ о демобилизации, как смогу скоро прибуду к тебе. 
Сообщаю, что принял решение продолжить службу – и после короткого отпуска, надеюсь, вместе с тобой, вернусь к исполнению долга своего перед нашей Родиной.  Пока еще не знаю места своего будущего пребывания, но, если со мною будешь ты, мое сердце, мне везде будет дом и счастье. 
Помни меня, как я тебя. 
14 февраля 1948 г. »

Вместе с письмом в конверт была вложена выцветшая телеграмма. 


«25марта 1948г
Не жди зпт люблю другую зпт прощай тчк Дмитро Бунич тчк»

Я в полном обалдении уставилась на эти две бумажки.  Пожелтевшие от времени.  Затертые на сгибах.  Это… что? Кто такой этот Дмитро? Почему не Дмитрий? Что это вообще за бред? Тогда что в остальных конвертах? Я лихорадочно вытряхивала из конвертов сложенные вдвое листы: где-то по одному, где-то по два.  Везде бабушкин почерк.  Из какого-то вместе с исписанными листами выпала фотография.  Вернее, половина – почему-то не отрезана, а оторвана.  Наверное, на целой когда-то были сфотографированы двое.  Молодой мужчина, темноволосый и светлоглазый.  Никогда раньше его не видела.  В военной форме.  На обороте в верхнем углу цифры – 1946 г, и почти исчезнувшие слова: «Душа моя». 
Так.  Что в наличии? Письмо к моей бабушке какого-то Дмитро, который уверяет, что собирается быть с нею, судя по всему, после срочной службы в армии.  Из которой он вот-вот демобилизуется.  И – спустя – ну надо же! какой-то месяц с хвостиком он не письмом, а телеграммой с очень скудным текстом сообщает, что любовь прошла.  Тчк.  Ну. Всякое бывает, кто сейчас разберет, что там на самом деле произошло – да и зачем? Бабушки нет уже больше двадцати лет. Не пойму, зачем мне Светик это все дала сейчас? Столько дел – голова пухнет, ну зачем мне сейчас какие-то несбывшиеся бабушкины воздыхатели?
И письма еще бабушкины. Ну ладно – надо, так прочту, хотя смысла тратить на это время вовсе не вижу…
Пооткрывала последние страницы, разобрала их по датам – и начала с самого первого. 

«Здравствуй. 
Я не знаю, что случилось.  Но, всем сердцем веря тебе – смиряюсь.  Может, увидеться не счел нужным. Написать письмо - долгим и обременительным…
Почему-то подумалось, что тебе больно, очень сильно.  Мне снилось, что ты в плену, проснулась – думаю, какой плен, война же давно закончилась.  Как же мне хочется, что б эти нечаянные мысли и страшные сны никак не совпали с действительностью.  Я просто тебя жду.  Нет, наверное, я попробую научиться не ждать тебя.  Попробую не дышать тобой.  Ведь если не смогу – я знаю, где бы и с кем ты не был, ты будешь ощущать, и тебе это будет мешать жить. Только теперь, расставшись и потеряв тебя, понимаю, что все вокруг вдруг стало тусклым.  Единственное, что согревает меня, душа моя, это надежда, что ты нашел свое настоящее счастье, и рядом с тобою та, что обязательно сделает твою жизнь цветной и теплой. 
Я знаю, что больше никогда не встречу тебя – и все же засыпаю с мыслью, что, может, увижу тебя во сне. 
Прощай. 
20 июня 1948г. »

Я повертела листок, исписанный наполовину, в надежде увидеть хоть что-то еще.  Имя – кому это было адресовано? Почерк – да, явно бабушки, и даже без подписи ясно, что писала она.  Но это все так не про нее. Вовсе не похоже на нее.   Моя спокойная, молчаливая, застенчивая бабушка Поля. И была вот ТАК влюблена? Она же никогда мне ни словечка. Ни намека. Хотя – она ведь тоже была когда-то молодой, ну, сколько ей было в 48? 18? Неужели это письмо – тому самому … да, Дмитро? Откуда он вообще взялся? Может, дальше станет понятно? Может, объяснение в остальных конвертах?


«Душа моя!
Как ты там? Все ли наладилось в жизни и сердце твоем?
Оказывается, год прошел. Мне казалось, больше. Вообще, знаешь, время стало странным – минуты не складываются в часы, часы – в дни, а дни – в месяцы…Оно словно течет где-то в стороне от меня, а я стою на берегу – и оно проносит мимо события, людей. Мамы с папой не стало.  Они как будто вместе куда-то ушли.  Почему вы все, кто меня любили, ушли?
Раньше мне казалось - окончится проклятая война, и придет в мою жизнь это счастье – жить рядом с родными, любить и заботиться. Но пришло только давящее и беспросветное одиночество. 
Зачем-то это со мной происходит.  Чему-то я должна, наверное, научиться.  Но как мне не сойти с ума от этого бесконечного тупого горя? Я каждый день встречаю людей, которые больше не знают, зачем жить.  Не знают, для чего бороться.  Они соглашаются молчаливо с тем, что с ними происходит – и живут дальше без того огня и света, который может согреть других.  Экономя силы и чувства.  Они, наверное, не живут, а существуют – так будет вернее.  Но я так не хочу.  Моя работа спасает меня. Но наступает время – и я возвращаюсь домой, где нет тебя, где пусто и ненужно все.  Сколько еще смогу так?
Стараюсь не думать, почему ты отказался от меня – понимаю, наверное, не совпало, жизнь ведь не любовный роман, где ах! Герои обязательно счастливы и вместе. Стараюсь не думать – почему мне нужен только ты.  Мне кажется, я всю жизнь искала и ждала только тебя – и не понимаю, почему ты был рядом так мало. 
Иногда утром я просыпаюсь и предательски прислушиваюсь к себе – а вдруг что-то произошло, и меня уже наконец-то нет.  Понимаю, какая это глупость и слабость, и ругаю себя за это.  Каждый день говорю себе – не буду об этом больше думать! И почти не думаю, просто ЭТО живет во мне – и никак не соглашается с тем, что я решила. 
Так хочется чуда. В моей жизни было, и не однажды. Когда на Новый Год под елкой книга сказок лежала. Когда тебя встретила. И когда папа живым вернулся – дважды… Я жду, что со мною вновь оно произойдет – я вылечусь, отпущу мысли о тебе, научусь быть счастливой в этой своей жизни.  Ведь я до сих пор почему-то жива. 
Может, завтра все изменится .
 С надеждой, я.   
11 мая 1949г. »

В комнате совсем уже темно.  Последние строчки еле разобрала – буквы и слова почти слились.  Письмо отложить нет сил.  Пробую вспомнить. Когда люди находятся рядом с нами – в нас постепенно поселяется уверенность, что это навсегда.  Что ничего не изменится, все, что есть – это данность.  Помним события, в которых участвовали – и вовсе не помним, был ли человек рядом искренен, радостен, доволен, опечален – на это как-то редко обращаешь внимание, наверное, потому что я у меня один – поэтому свои чувства и эмоции всегда важнее.  Я пыталась вспомнить.  Бабушка всегда мне казалась образчиком спокойствия, невозмутимости, преданности.  Все, что она делала, все, о чем говорила – это были мы, ее семья, ее любимые и дорогие ей люди.  Наверное, ей все же удалось научиться жить без того мужчины – ведь деда был всегда рядом с нею таким счастливым, я помню, и мне кажется, это просто невозможно, когда тебя не любят.
Тогда о чем все те остальные письма? Уже совсем ничего не видно, надо бы свет включить.
Включив свет, я вдруг словно впервые увидела комнату, где провела столько времени и в детстве, и став взрослой – сначала самостоятельной, потом замужней, потом мамой – и сегодня, потерянной и потерявшейся.  Теперь мне казалось, что все эти бабушкины и дедовы вещи непременно хранят в себе нечто, что всегда было на поверхности – и оттого хорошо спрятано, и я сойду с ума, если не докопаюсь до сути.  Сказала портрету прабабушки Оли: «Опять я что-то упустила, не поняла и не увидела.  Но все равно буду стараться, потому что… потому что мне надо!»
 Мне было любопытно.  Мучительно, что я не разглядела что-то важное в родном мне человеке.  И где-то, в глубине, вновь шевельнулось предательское: «А ты? Можешь пожелать ему счастья с другой? Не сквозь зубы? Не стискивая кулаки от ревности и обиды? Не строя планов мести?».  Нет, нет, нет, только не сейчас, только не это.  Уже поздний вечер, я еще только два письма прочла – теперь же не усну, если не прочту всех. И с Тимофеичем бы выйти поздороваться, голос его слышу в саду.  С сожалением еще раз оглядываюсь на столик с вскрытыми конвертами, вновь гашу свет и бегом в сад – быстренько обниму бога огурцов и вернусь в прошлое. 

 – Ядрена Матрена, что это за красавица к нам идет?
 – Тимофеич, сто лет тебя не видела! Мне, между прочим, не пять, не пятнадцать и даже не двадцать пять – пора менять тебе приветствие!
Тимофеич дурашливо прищурился, словно видит меня в первый раз, а потом выдал неизменное:
 – У красивой женщины возраст – как проба на золоте, чем больше, тем ценнее!
Этот ритуал, слово в слово, был неизменен на протяжении… да сколько себя помню! Любые мои попытки время от времени вытащить из него хоть одно другое словечко при встрече заканчивалось тем, что я сдавалась, подыгрывала ему – и оказывалась в пропахших папиросным дымом, рыбой и укропом объятиях.  Егор Тимофеич был высок, плечист, с возрастом стал курпулентен и представителен, говорил густым басом и зимой и летом не снимал своей любимой тельняшки – в детстве я звала его Дядя Кот, потому что мне казалось, что без полосок его просто не бывает. 
 – Светик, что-то наша девочка уставшая! Ты чем ее опять загрузила?
Это тоже была часть нашей всегдашней игры – Егор Тимофеич всегда и при любых обстоятельствах принимал мою сторону, и мы вдвоем играли против тетушки. 
 – Егор, посмотри на нее! Человек в вечном поиске и сама найдет, чем же ей на сей раз загрузиться!
Ну, в общем-то, Светика это только развлекало. 
Мне отчаянно не терпелось вытряхнуть из нее все, что она знала о письмах, этом Дмитро и неизвестных мне бабушкиных отношениях – но Тимофеичу обо всей этой петрушке знать не стоит.
 – Да не журись, дивчина, женим мы твоего Гошика, куда он денется! Все будет чинно-благородно и красиво, у нас еще море времени!
Что-то эти двое задумали – у Тимофеича взгляд кота, добравшегося до сметаны без свидетелей. Да что ж такое, дайте ж мне сына женить и помереть в тихом углу спокойно, что ж вы творите со мною.
Светик наливает мне чаю – да и впрямь, к черту все эти «После шести не есть», к которым Тимофеич всегда громким шепотом добавляет « а жраааать…» Хватаю тарелку с помидорами и хлебом, пару слоек с яблоками и корицей и – утаскиваю все это в манящую меня своими тайнами темноту дома.

« 30 января 1966 г
Здравствуй!
Ну вот, снова, в который раз – сижу перед чистым листом и всею душой ощущаю твое присутствие – где-то, далеко, ты есть.  И вокруг тебя тоже этот сумасшедший снегопад, и так же нежно падают огромные снежинки.  Снова нахлынуло. 
И снова, в который раз, я думаю о тебе. 
 Думаю, и каждую минуту осознаю, что все это глупо, несбыточно, нереально, ненужно. 
И, наверное, совсем это не любовь.
И знаю, что меня давно уже нет в твоей жизни.  Что, возможно, меня там никогда и не было. И, все же, знаю, что ты есть в моей.  С самого начала.  Каждый день.  В каждом городе, каждом человеке. 
Куда бы я не убегала от себя – в семью, в любовь, в работу, мне никуда не деться.  Моя безмятежность – спокойствие смирившегося, мои улыбки отчаянны, и я уже ничего не боюсь.  Тихо сгораю, знаю, что все прекратится когда-нибудь, в следующей жизни, но не здесь и сейчас. 
Я могу изменить все в своей жизни, но твоей – побоялась бы даже коснуться.  Ну что это за мучительное чувство? Хотелось бы, чтоб это все однажды закончилось.  Только-только я успокоюсь, перестаю думать о тебе – начинаешь сниться.  Замкнутый круг.  У меня все хорошо, как всегда, семья, работа, много дел, меня любят, во мне нуждаются, я все время занята. Если бы не это тоскливое ощущение, что каждую минуту делаю шаг от тебя – странное и нелепое чувство, ведь ты, наверное, и не был рядом никогда, вот и выходит, что брожу бесцельно всю жизнь. Разве так любят?
Наверное, нет.  Что со мной не так?

Отпусти меня, любовь моя…»

Я отложила только что прочтенные листочки.  Мысли разбежались все, в голове стоит гул.  Можно, я не буду это читать? Как я стану жить дальше?


«Здравствуй, хороший мой. 
Сон снился. Ты... какой ты сейчас. Каждый день думаю о тебе – уже привычно, как на небо смотреть, высокое, синее, недосягаемое – и необходимое.  Мне уже давно не больно – осознание, что ты есть где-то, живешь параллельно мне, улыбаешься, конечно, детки у тебя уже – и у них твой цвет глаз … для меня уже как воздух, и без этого ощущения, наверное, и меня самой-то уже и нет совсем.  Я научилась – счастливой быть, и радость и любовь дарить, нашла какое-то равновесие.  Правда, бывают моменты, дни, недели, месяцы, когда оно теряется, и начинаю думать – может, мне это в наказание? Почему-то живу и не могу уже полжизни отпустить мысли о тебе, да, и, наверное, не хочу – они уже часть меня и ты – тоже.  Встроен в работу сердца, ритм дыханья, вплетен в каждый нерв.  Основа основ.  Так не наказывают, и это осознание наполняет меня силой справляться с трудностями, быть нежной и любящей – пусть в моей жизни стали родными и близкими другие люди, но ты в ней тоже есть, всегда и во всем.  И если все это – правда, а не моя выдумка – мне так хочется, что бы и ты там, в своей жизни, был очень-очень счастлив вместе со своими любимыми.  Что бы рядом была та, кто поймет и поддержит, и позаботится о тебе, и разделит трудности, и подарит радость…
Молюсь за тебя, душа моя. 
10 апреля 1975г. »

Бабушка, дорогая, любимая, почему ты не спалила это все, как ты могла оставить весь этот ворох сердечных тайн – мне? В моей жизни до последнего времени все было светло и понятно, я не понимала никогда женщин, для которых существовали мужчины помимо мужей.  Состоятельные ухажеры, молодые любовники, просто другие – все это всегда было за гранью моего восприятия.  Вся моя жизнь рушится, рассыпается, как карточный домик, и мне отчаянно хочется забиться в угол, затаиться, замереть, пока пронесется этот убийственный ветер и вернется тишина и штиль.  И все будет как раньше.  Мне все еще хочется верить, что это возможно. Как же мне нужна твоя помощь сейчас. Но вместо нее у меня теперь есть твои письма.  И я потерялась уже совсем и понятия не имею, что мне делать и как жить дальше.  Лучшее, что приходит в голову – дочитать и попытаться уснуть.  Потому что завтра наступит завтра.

«Здравствуй…
Много всего произошло. Прошло. Целая жизнь…
Мне сегодня диагноз поставили.  Что мне врачи? Я и так знаю, с какого момента моя жизнь начала обратный отсчет.  Ну и что, не страшно вовсе.  Дома не сказала никому – ни к чему это.  Светик начнет меня лечить, и будет думать, что это она меня не вылечила.  И будет потом себя винить.  А я сейчас, знаешь, почему-то совсем о другом думаю.  Как мне в жизни повезло – родители, муж, семья моя, работа любимая.  И ты всегда был в ней.  Помню, корила себя, ругала, запрещала думать – мучило меня это все нещадно много времени.  А потом вдруг однажды приняла это как данность – словно ставни в мир распахнулись, и воздух, и свет, и краски. Мое разрешение на радость и счастье.  И очень судьбе благодарна, что это все со мной произошло когда-то, и всю мою жизнь, день за днем, было не прошлым – а настоящим, осязаемым и делающим меня счастливой. 
Живу тобой, душа моя…
16 июня 1996г. »

 ***
Понятия не имею, что мне снилось.  Проснувшись, долго не могла сообразить, где нахожусь.  Такой знакомый, родной запах от подушки. И я вся невесомая в уютном тепле. Перина. Бабушкина комната. Да, точно, сидела с письмами до ночи …
Когда до меня дошло, что скоро приедет Лера, а вечером нагрянут наши мужчины – из кровати меня словно ураганом сдуло.  О Боже!!! Нет! Это не может быть мое отражение!!! Эта бледная тетка с растрепанной головой, красными очумевшими глазами, в которых уже на всякий случай стоят слезы – это что, я?
Мои метания по комнате дали неожиданный результат – перевернув все вверх дном, я поняла, что ни вечернего платья, ни юности и красоты, ни телефона маникюрши на дом в пределах досягаемости нет – обреченно успокоилась, перестала коситься на свое отражение, и выползла на веранду. 
 – Ты чего рано так? Я еще только завтрак собираю, омлетик будешь?
 – Светик, как ты умудряешься в семь утра быть красивой? Буду.  Я страшная.  И одежду с собой взяла только повседневную.
 – Ну и каша у тебя в голове! Давай чаю выпьем – потом будем решать все проблемы по мере их поступления. 
Вот всегда так.  Они уже поступили! Но, зная тетушку всю жизнь, давно уяснила – утренний чай – это святое! Посему угнездилась в старое плетеное кресло, обняла обеими ладошками большую синюю кружку за горячие бока, и затихла в ожидании омлета и счастья.  Первый не заставил себя долго ждать. А счастье… Наверное, оно забыло, что я еще живу на этой земле.
Светик смотрела на меня с улыбкой. 
 – Катюш, ты что, допоздна не спала?
 – Угу. Читала письма.  И хочу услышать от тебя все, что ты знаешь.  Но сначала мне нужна тыква, платье и добрая фея – вечером Миша привезет кучу всего к празднику.  И мне нужно чудо, что бы я как минимум от своего отражения не шарахалась.
 – Да легко, сейчас все организуем.  Насчет одежды – ну Лере позвони, пусть привезет что-нибудь из дома, баню к обеду Тимофеич накочегарит, приведешь себя в порядок…
Созвонившись с Лерой и все решив, я почувствовала себя значительно лучше. 
 – Светик, скажи, феей трудно подрабатывать?
 – Это хобби, в удовольствие – и давай перейдем к нашим следующим заботам. 

Но я не дала.  Теперь, когда проблема встречи с мужем более-менее разрешилась, меня начало мучить любопытство.  И только тетушка могла знать все ответы на мои вопросы. 
 – Я знаю об этой истории немногим больше тебя.  Поля не особо рассказывала, и я узнала об этом Дмитро, уже когда Олька родилась.  Не знаю, почему она тогда решила со мной поделиться.  Видно, тяжело было в себе все столько времени носить.  Она познакомилась с ним в городе, когда на курсах медсестринских была.  Он родом откуда-то из Молдавии, родители погибли, один остался совсем.  Его в армию тогда призвали, и тут у него учебка была месяц или два. Поля мне сказала, что они словно всегда вместе были – просто тогда им повезло, и они познакомились.  Я и не поняла тогда, о чем это она. Теперь понимаю.  Потом его на службу на Украину перевели, она ждала, верила, что он скоро приедет.  Писала ему часто. Потом теть Оля, за ней и дядь Прокофий умерли – она на приведение стала похожа, но, видно, то ее чувство жить тогда ей помогло.  Он вернуться уже был должен – а вместо него телеграмма пришла.  Поля словно неживая стала, не плакала, не улыбалась, даже тетка Матрена ничего с нею поделать не могла – есть человек, а будто и нет, тень только от нее осталась.  Когда Семен ее замуж позвал – думала, еще время есть в запасе, целых два года до его демобилизации, ну Сема ж наш шустрый и нетерпеливый был, вон, как все быстро повернул.  Полинка никогда не говорила мне потом о той своей любви, я только догадывалась, но салажка ж была, где мне было все понять.  С дедом твоим жила она дружно, никогда крепче семьи, чем у них, не видела – Сема в ней души не чаял, и Поля его любила – на самом деле, такие вещи тем, кто рядом, всегда видны.  Вот такая история.  Письма эти она мне уж после Семиной смерти показала, помню, молчала долго, а потом возьми да и скажи: «Знаешь, Светик, странно так.  Сколько живу – столько себя предательницей чувствую.  Потому как поверила, что у человека, которого любила, которым дышала – душа и сердце меньше моих. Что мог сначала быть со мной – а потом забыть в одночасье.  Не нашла его.  В горе своем, как в дыму, бродила.  Сдалась. Так и прожила всю жизнь, надвое сердце свое поделив. Словно каждого предала.  Иногда мне кажется, что каждый из нас рождается, что бы что-то принести в этот мир – не знаю, любовь, счастье, нежность. И все, что со мной родилось для того человека, осталось не подаренным – и придется мне теперь во второй раз родиться, и искать, и отдавать.  Вот такие дела.  Письма эти возьми – как не станет меня, сожги, ни к чему они – тому, кому писала, не смогу отдать, а больше и знать обо всем этом никому и не нужно.  Просто сама не могу – в них тоже моя жизнь. 
Не смогла сжечь – рука не поднялась.  Один раз прочла, недавно совсем – да думаю, приедешь как-нибудь, и порешаем вместе».
 
Все встало на свои места, любопытство, меня, конечно, мучило – что ж там за человек был такой, который такие чувства бабулечке смог внушить, но мне уже хотелось вернуться к делам – и предстоящей встрече с мужем.  А Светик мне таким невинным голоском идею подкидывает: «Я вот думаю, может, этот самый Дмитро и жив еще, Полечка ж рано ушла. Им бы сейчас ну лет по 85 было бы. Может, разыщем, отдадим ему уже все это?».
Ведь знает, зараза, что я теперь ни есть, ни спать не смогу от любопытства.  Ну что за человек! Решила меня доконать. Нет.  Подумаю обо всем этом завтра.  Или после свадьбы.  А то так в кучу себя не скоро соберу!
Меня спасла Лера.  Наверное, мы с ней подружимся – никому я так давно не радовалась! Я увидела привезенный мне любимый синий сарафан и мягкую шляпу с большими полями и почувствовала себя значительно лучше – выглядеть я буду в меру романтично и загадочно.  Мысли о вечере можно отложить на потом – и заняться насущными делами.  Лера оказалась очень толковой и собранной, быстро углядела, что нужно еще спланировать и сделать, мы с ней поделили обязанности – и день пролетел незаметно. 
Тимофеич расстарался, баньку нам к вечеру мягко протопил. 
Банька – это песня.  Она не дает ни шанса пыли и грязи, даже душа, кажется, вся от горячего древесного духа чистится, мысли тяжелые смываются водой, убегающей куда-то в землю. Отвар крапивы. Березовые веники. Волны влажного жара. Сода с медом. Горячие полки. Ковшик оцинкованный с ледяною водой. Холодный воздух предбанника. Кожа горит и дышит теплом. Невозможно торопиться или думать о чем-то, тревожиться или планировать – ленивая жаркая нега накрывает с головой, и слышишь только свое ставшее легким и мягким тело. 
И сидим потом на веранде, будто в гареме – Светик, и Лера, и я в чалмах из махровых полотенец и длинных халатах, заботливый Тимофеич снабжает чаем с мятой и смородиновым листом, и на столе розетка облепихового варенья – невероятного оранжевого счастья.
Из состояния нирваны меня выводит звонок на сотовый Леры.  Гошка и Миша уже едут. 
Как они могут сидеть, чай пить спокойно, когда через какие-то полчаса наши мужчины уже будут тут?
 – Лера! Надо ужин собрать на стол! Светик! Я переодеться – и помогу вам!
Ну, где этот сарафан! О, мой Бог, что ж я сидела – чаевничала, где мозги мои были! Наконец я в сарафане, и расчесана, и даже слегка накрашена – Лера, спасибо! Выбегаю обратно на террасу – ну надо ж еще вид сделать, что и не жду вовсе. Что-то раскладываю на столе, а сама вся – там, за калиткой.  Слышу! Это Мишина ГАЗель, это она так фырчит – всегда узнаю его машину.  Прислушиваюсь.  Гошкин голос, что-то втолковывает Лере, все, стол готов, терпения больше нет – я уже рядом с ними, у калитки.  И понимаю, что Миши нет.  Не приехал.  Гоша один.  Он не мог не приехать – я же так ждала его!
Стою, растерянная.  Наверное, нужно взять себя в руки – но чувствую, что сейчас заплачу. 
 – Ребят, поужинайте без меня.   
И ухожу в свою – бабушкину – комнату. Сижу в сумерках, на большой кровати, поджав ноги и уперевшись подбородком в коленки.  Он меня не любит.  Я ему больше не нужна.  Меня больше нет в его жизни.  И мне снова невыносимо больно. 
В полумраке проступают светлыми пятнами портреты на стене.  Конверты на журнальном столике.  Ждут меня.  Моего решения.  В них – жизнь моего родного, любимого человека.  Другой мир, который мне незнаком, непонятен, неприемлем – мир без нас всех. Он существовал для нее. Был важен.  У Миши тоже теперь есть свой мир – без меня.  Непонятно, как это осознать, и как с этим жить. Светик права – нужно найти этого человека, эта история должна закончиться.  Тогда и моя жизнь – какой бы она не была – наладится.  Мне хочется в это верить…Просто потому, что все когда-нибудь заканчивается.  И начинается что-то новое. 

 ***

В купе, куда меня запихнули Гошка с Лерой, все было заставлено сумками и пакетами.  Моей небольшой дорожной сумке нашлось место только на моих коленях.  Я с тоской поглядела на верхнюю полку, значившуюся в билете как мое место, и уставленную рядком туго набитых клетчатых баулов.  Хозяев всех этих несметных сокровищ не было.  Наспех чмокнув детей и выдержав очередной укоризненно-любопытный взгляд, осталась, наконец, одна.  Переодеться, чаю выпить – и спать.  Провалиться в чудесное забытье, уехать на край света, убежать ото всех – может, получится и от самой себя? Но провалиться в сон вряд ли выйдет – все три остальные постели разобраны, прикорнуть негде.  Вокзал за окном дрогнул и плавно тронулся с места.  В купе ввалились двое.  Две тетки, лет на пять меня постарше, растрепанные и запыхавшиеся.  В чудесных спортивных велюровых костюмах, с невероятным количеством стразов.  В купе сразу закончился воздух – его заменила крепкая смесь сигаретного запаха и вечерних духов.  Место тоже закончилось сразу. Они засуетились, все время разговаривая со мной, друг с другом, с сумками, которые никуда не помещались, с инженерами вагоностроительной отрасли, которые не предусмотрели. К моему удивлению, они справились – через пять минут верхняя полка ждала меня.  Я юркнула наверх, растянулась на полке, закрыла глаза … и поняла, что не хочу спать.  Там, внизу, было интересно и весело – они взахлеб обсуждали какого-то, очевидно, невероятного красавца.  Я свесилась с полки:
 – Девушки, а чай, интересно, уже есть?
Пятидесятилетние «девушки» переглянулись. 
 – Ты чего наверх залезла? Слазь, сейчас за знакомство по пятьдесят грамм чаю, а там и наш джентельмен появится, прям перед тобой загрузился, будет кого поклеить. А то как-то кисло едем.
Пятьдесят грамм коньяку от запасливых подруг и последующая чашка горячего чая меня просто обездвижили.  Сопротивляться не хотелось и не вышло – Галина с Розой были неумолимы.  Я забилась в угол у лестнички в обнимку с подушкой и слушала их жутко пошлые и смешные анекдоты, сальные историйки, они перебивали друг друга, смеялись через фразу, блестели глазами, белозубыми улыбками и стразами. 
 Потом вдруг обе притихли, потупили взоры и заулыбались почти застенчиво, я оглянулась и увидела в дверях купе новый персонаж.  Он молча вдвинулся, показавшись мне нереально огромным, на предложение Галины выпить чаю или коньячку отрицательно качнул головой и легко втянулся на верхнюю полку.  Подруги притихли, засобирали со стола.  В купе снова кто-то возник.  Галина с Розой переглянулись, с воодушевлением похватали еду и коньяк со стола – и ускакали куда-то.  Ощутив, что меня слегка отпускает, вскарабкалась на свою полку, натянула простынку до подбородка и, наконец, отрубилась. 

Было больно и страшно оставаться одной.  Никак не могла в этом вязком тумане найти того, кого искала.  Его имя никак не получалось произнести вслух, и я точно знала, что, пока не позову – никто не отзовется, не придет, не спасет меня.  Даже сердце там, в груди, стучало так, словно находилось в упругом желе, и качало нечто густое, похожее на кисель, с трудом расправляясь и сжимаясь, оставляя пустой отвоеванный зазор.  Глухо и натужно.  Каждый вдох и выдох, казалось, сгущал этот царящий вокруг белесый туман.  Я, наконец, вспомнила это имя, и прокричала его – но не услышала ни звука.  К виску поползла обжигающая капля, потом еще одна.  Пожалуйста! Пожалуйста.

 – Пожалуйста, откройте глаза! Вам плохо?
Ничего не понимая, я уставилась на того, кто тряс меня за плечо.  Мужчина с противоположной верхней полки, перегнулся через небольшой проход и навис надо мной.  Видно мне его было как-то расплывчато, я моргнула и удивилась – плачу, что ли? До меня стало доходить – я спала, мне снилось что-то плохое, и я даже плакала во сне. Хотела сказать ему, что все в порядке, но во рту все пересохло, и вспомнился белесый вязкий туман, казалось, его остатки все еще оседают у меня внутри, пошевелиться тоже не получалось.  Наверное, я его испугала – он спрыгнул вниз, схватил чью-то кружку, наплескал туда минералки.  Потом остатки воды вылил на край полотенца, и развернулся ко мне.
 Он был очень высоким, и ему не нужно было тянуться к моей верхней полке.  Я потихоньку приходила в себя, села, выпила поданную мне воду.  В голове прояснялось.  Он молча подал мне мокрое полотенце – уткнулась в него лицом, стало так неловко, что чужой человек стал свидетелем этой моей слабости и ухаживает за мной.  Видно, он почувствовал, потому что я услышала, как сдвинулась дверь в купе – и я осталась одна.  Да что со мной! Выгляжу и веду себя настолько жалко, что меня тетешкают и жалеют совершенно незнакомые мне люди! Надо взять себя в руки, в конце концов! Решительно вытираю слезы, вдох, выдох, все позади, ничего не изменишь, смотреть только вперед!
Он вернулся в купе с двумя стаканами в подстаканниках, с горячим чаем.  Не глядя на меня, поставил их на столик, спросил:
 – Сами спуститесь или помочь?
От стыда я разозлилась.  Ну, это просто черт знает, что такое, конечно сама! Заторопилась, зацепилась ногой за ступеньку раскладной лесенки, удержалась за верхний поручень, чуть не выдернув руку из сустава.  Стиснула зубы от боли.  Садясь за столик, поняла, что на это чаепитие я – левша.
 – Взял на себя смелость и положил Вам в чай сахар – думаю, сейчас это необходимо. 
А я-то не пойму никак, что за пойло пью.
 – Спасибо, очень вкусно.  Главное, вовремя.
Он пожал плечами, по-прежнему глядя куда-то на стол. 
 – Эти кулемы соблазнили Вас на коньяк? Это молдавская отрава действует убийственно даже в небольших количествах.  Честно сказать, испугался, что Вас от него удар хватил. 
Он улыбнулся пачке печенья. 
 – Рад, что ошибся.  Хотя. Вы плакали и говорили во сне. 
Я уставилась на то же печенье, что и он. 
 – Дурацкий сон. Устала, видно…
Думаю, печенье мне не поверило.  Он тоже. 
 – Не переживайте, сны тем и хороши, что кто-нибудь рядом может растормошить. 
Что-то в его голосе изменилось.  Оторвалась от лицезрения этикетки и увидела, что он смотрит на меня и улыбается.  Невозможно сидеть, надувшись, и баюкать свои боли и несчастья, когда тебе улыбаются.
 – Спасибо, что разбудили. 
Это вслух. Улыбнувшись стакану с чаем.  А в голове, параллельно: «Надо было заблудиться и помереть во сне.  Мое холодное тельце выволокли бы в черном мешке мимо всех, кто едет в этом вагоне, Галину, Розу и этого заботливого загребли бы в кутузку до выяснения, от чего я окочурилась. Или нет. Как-то нечестно. Лучше где-нибудь в нелюдном месте помереть, а то окружающим проблем от меня ненужных море просто.»
Надо бы размяться и выпить нормального крепкого несладкого чаю, а то уже тошнит. 
 – А давайте еще чайку? Теперь моя очередь!
Выхватила у него, обалдевшего, подстаканник и бодро дернула в коридор.  Пока цедила кипяток из бойлера, начала себя грызть – вот что человек подумает? Что-что. Больна, матушка, на всю голову. Ну и ладно! Пока стояла в раздумьях, чай налился доверху, но выплеснуть лишнее не догадалась, и почапала по коридору меленькими такими шажочками, пытаясь сохранять равновесие.  Гордая собой (ну я же прям как гейша на чайной церемонии!), поставила перед ним стакан с чаем.  С горкой.  Вагон в очередной раз шатнуло, на столе разлилась горячая лужица.  Он невозмутимо вынул из пакета стопку салфеток, положил их в центр лужи и взял стакан с чаем. 
 – Я, конечно, лопну, но отказаться, как уже понял, права не имею. 
И посмотрел на меня.  Выражение лица его было совершенно спокойным.  Голос – учтивым.  И если бы он не глянул на меня – я бы никогда в жизни не догадалась, что он надо мной потешается.  Это было так странно, что я оторопела.  Он снова обратился к пачке с печеньем:
 - Куда Вы едете?
Пару секунд я надеялась, что печенье ему ответит, но, как всегда, надежды мои не оправдались, значит, придется самой. 
 – В тридевятое царство. Знаете, была такая история про «иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю, что». Вот, я ее главный персонаж…
И я рассказала про историю с письмами.  А заодно и про Гошину свадьбу, и про то, что Миша все же приехал накануне праздника. И как мы с Гошиком везли на мотоцикле через пруд по мостику арочку с цветами, и она завалилась на меня на ходу, и я упала в воду.  А на том берегу нас ждал Миша, и я плыла в его сторону, разгребая руками кувшинки, путаясь ногами в ставшем убийственно тяжелым синем сарафане, и думала, как же по-дурацки сбывается моя мечта, прям до буковки – вон он стоит, застыв, и смотрит, как я плыву к нему навстречу вся в красивых одеждах и среди цветов. И чудом удержавшаяся на голове широкополая шляпа очень успешно справляется со своей основной задачей – я невероятно загадочна, так как меня из под нее вовсе не видно, лишь расходятся круги по воде. И что там, на берегу, он сказал, что на развод подал сам, и что не претендует ни на какое жилье, только свои вещи заберет. А я, видно с перепугу, сказала, чтоб жили они в нашей квартире, или поменяли ее, а я к Светику перееду.  И работу себе другую найду.  И волосы постригу.  А он пожал мне руку и снова сказал, что я отличный парень. И пошел с Гошиком арку устанавливать на лужайке. 
А я шляпу в пруд выбросила.  Кому она нафиг нужна теперь, эта загадочность. Найду этого деда, отдам ему письма, вернусь к Светику и начну жизнь заново.  И больше в своей жизни – ни слова о любви!
Тут я, наконец, умолкла.  Чай подостыл, да что-то и не хотелось уже.  Я не знала, куда и зачем еду, зачем я рассказываю незнакомому совершенно человеку – правда с красивым цветом глаз – всю эту мою дурацкую историю.  Кому это может быть интересно?
 – Вы просто чудо какое-то!
Он смотрел на меня, глаза его улыбались.  Где-то под ложечкой заныло.  Высокий.  Офицерская осанка.  Никакого беременно-пивного пузика.  Большие ладони.  Черт, надо перестать разглядывать его.  Похож на геолога – наверное, из-за всей этой бородатоусовой растительности. Волосы русые, торчат во все стороны.  Странного цвета глаза – когда-то у меня была собака, кавказская овчарка, у нее были такие. Цвета гречишного меда или желто-коричневого янтаря.  Еще родинка перед правым ухом – круглая, небольшая.  Точно, как у щенка овчарки – меня всегда восхищали эти коричневые пятнышки.  Нет, пора мне спать, не хватало еще в поезде родинки соседа по купе разглядывать. Да и разве такие мужчины могут быть хоть на секундочку свободны? Сильно сомневаюсь. Надо было что-то сказать, но в голову не лезло ничего, кроме собачьей темы.  Уже открыла было рот, чтоб просто сказать «спасибо за все» и отчалить, как он спросил:
 – Осуждаете ее?
Неожиданно для себя я поняла, что мне больно об этом говорить.  Сцепила зубы, помотала головой, пожала плечами.  Залезла с ногами на Розину – или Галину? – постель, обняла подушку.  Подумала: «Это печенье уже будет есть невозможно, столько оно про всех всего наслушалось…» и сказала цветной промасленной упаковке:
 – Нет.  Если бы я не знала свою бабушку, если бы не жила с ней, не видела их с дедой вместе – думала бы что попало.  А так – наверное, просто странно, что мы все, находясь рядом, никогда не чувствовали в ней... даже намека на эту…другую жизнь? Параллель? Что ощущаю? Не знаю, как объяснить.  Знаете, похоже на то, что живешь спокойно, ходишь на работу, гуляешь с детьми по одним тем же улицам – и тут, бац! Землетрясение. Все, что казалось прочным и незыблемым, таким основательным – дрожит и ходит ходуном, сбивает с ног, и, знаете, что самое страшное? Никуда не спрятаться.  Потому что там, под ногами, основа основ.  И пока она снова не вернется в покой – невозможно идти куда-то, его просто нет, этого «куда-то» и дорог тоже нет. Она была очень искренним человеком, любила каждого из нас до безумия, до самоотречения, и у меня в голове никак не укладывается все то, что я теперь узнала. Знаете, Вы простите меня, не ожидала от себя, что буду кого-то грузить всеми этими вещами.
Глянула на него.  Он сидел очень прямо, глядя в окно.  Двумя руками обхватив стоящий на столе стакан с не выпитым чаем.  Невозможно понять, о чем думает. 
 – Пойду-ка я, посплю!
Одновременно сказали мы молчаливой пачке печенья, недоуменно переглянулись, оба сделали вид, что все по плану – и каждый молча удрал на свою верхнюю полку.  Только не это.  Только не сейчас.  Может быть, когда-нибудь, потом, в следующей жизни.
Еще несколько недель назад я мучилась от бессонницы.  Та пустота, что поселилась внутри после Мишиного ухода, обрела какую-то плотность – и не пропускала свет, радость, печаль.  Да все вокруг как-то смазалось, обрело аморфность, словно исчезли цвет, подвижность, вкус и запах.  Я потеряла счет дням и ночам в попытке сохранить лицо – и держать втайне от всех, что моя жизнь рассыпалась, превратилась в руины.  Сон приходил урывками, приносил вместо отдыха ощущение песка в глазах и низкий гул в голове. 

Потом, когда я приехала к Светику, что-то изменилось, и это ощущение покинуло меня, появилась какая-то невнятная и непонятная мне надежда, но она спасла, и помогла снова, по шажочку, учиться жить.  И сон – пусть без сновидений, но это был настоящий сон – вернулся ко мне.  Теперь я заныривала в него, как в спасение, и мне все время хотелось спать – прикорнуть где угодно, побыть без мыслей, воспоминаний, просыпаться и какие-то мгновения быть прежней. Обычной, счастливой в своей уверенности, что все, как и раньше, никаких перемен.  И пусть потом вся реальность наваливается всей своей тяжестью - эта передышка необходима, как воздух.  Несколько раз просыпаясь, понимала, что во сне плакала, но с пробуждением все рассеивается, и я потихоньку становлюсь снова живым человеком. 
 Слушаю мерный стук колес. Как сердце.

 ***

 – Полетели?
В его глазах прыгают развеселые сумасшедшие чертики. 
 – Легко!!!
Под ногами небо без облаков.  Набираю воздуха, зажмуриваюсь и тут же открываю глаза.  Прыгаю, и ветер держит меня, и несет, кружит, и не видно дальней земли с ее желтыми листьями и маленькими машинами, только солнце заслоняет собой все, и почему-то не слепит, а мягко греет…высоко и не страшно. И пахнет соленым влажным и холодным ветром, скорым снегом. Снова не вижу его, только чувствую, что он – рядом.  Впрочем, как всегда.  Тепло и нежность.  Моя вселенная…

…Сон схлынул, истаял, осел маленькими невидимыми каплями на ресницах, и его уже не удержать.  Лишь какие-то мгновенья еще остается чувство бесшабашного полета и стремительные касания осеннего ветра. 
Еще не открыв глаз, чувствую, что что-то изменилось.  Светает.  В купе тихо.  Соседки спят.  А соседняя верхняя полка пуста.  Свернут рулоном матрац, сложено клетчатое одеяло, подушка без наволочки.  Пока я спала, он вышел из поезда. Не попрощался. Да с чего бы? Чужой человек, ни куда едет не сказал, да даже не познакомились. Чего обижаться? Но обида почему-то накрывает с головой. И тихо шепчу осиротевшей, так и не начатой, пачке печенья на столе: «Это конец.  Дошла до ручки.  Жду чего-то от посторонних людей, разговариваю с печеньем. Что дальше? Заведу кошечек штук десять и буду готовить им еду три раза в день? Нужно что-то с этим делать.  Перестать сходить с ума и заняться делом.  Решено.  Займусь прямо сейчас.  Тем более что через час уже буду на вокзале…»
И собрала вещи.  И переоделась.  И постель тоже сдала.  Достала записную книжицу, куда Гошик написал мне забавное название Крендельки – и маршрут расписал, полтора часа на электричке с того же вокзала, на котором сойду с поезда, потом пару километров по дороге – может, попутка будет. Или переночую на станции, а с утра почапаю.  Посмотрим.  Может, и зря все, и не найду я никого там, в этих Крендельках, но это единственное упоминание о Дмитро Буниче на просторах интернета, что нашел мой сын.  И город тот самый, откуда телеграмма его пришла, значит, и вправду где-то тут, неподалеку, можно будет что-то о нем разузнать, а может, даже, и найти.  Крендельки.  Хм.  Оптимистично…
 Достала кусок фотографии из письма, долго смотрела.  Было ощущение, что когда-то я видела этого человека, мне знакома его мимика, как он прищуривает глаза, улыбается. Да ладно, откуда? Просто уже столько раз разглядывала, что мерещиться скоро будет.  Значит, программа минимум: доехать и дойти, программа максимум – найти и избавиться от этого обязательства перед бабушкой.  Отлично. 
Разбудила соседок по купе, сонные и тихие, они были не похожи на себя.  Оказалось, что выходить нам вместе, и это я правильно сделала.  Помогла им повытаскивать из невообразимых закоулков купе их клетчатые баулы, сумки и пакеты, и мы расстались на вокзале почти родственницами. Конечно же, отзвонилась Гошке и Светику, заверила, что все замечательно, я почти у цели, потом купила билет на электричку. И испугалась. 
Ну, куда и зачем я еду? Забираюсь в какую-то глушь несусветную, ну вот найду я его, и что скажу? «Здрасте, минуло больше полувека, как Вы любили человека? Я внучка той самой Полины.  Какой Полины? Ну, помните, 46 год, вот фото Ваше…» Ну и скажу.  И напомню.  Что, от меня кусок, что ли, отвалится? Нет, не отвалится, конечно, просто как-то неуютно. Ладно уж, взялась – делай.
 Электричка.  Неудобные сиденья, гармонист с каким-то театральным чубом и шикарным баритоном, неулыбчивые бабульки, контролерша с рентгеновским взглядом, молодежь – каждый в наушниках, руки гаджетами заняты – еле живая добыча всемирной паутины.  За окнами лес проносится зеленой стеной, зайцы солнечные стаями. Стоянки на остановках коротюсенькие, минута, полторы, максимум две.
Выхожу в тамбур заранее, нетерпение начинает меня одолевать.  Быстрее, покончить со всеми тайнами, закрыть двери в прошлое, вернуться к Светику – первым делом выведать у Тимофеича рецепт малосольцев.  Поезд, вокзал, неуютный буфет, ожидание, электричка, сумасшедше проносящиеся час за часом пейзажи за окном вызвали во мне какую-то невероятную тягу вернуться домой, туда, где я выросла, где знакомые запахи, люди родные. Мне казалось, что я уже нескончаемое количество времени куда-то еду.  Почти забыт пункт отправления.  Совсем незнаком пункт назначения.  Межвременье среди неизвестности. Стоя в тамбуре, достаю из сумки один из конвертов с письмом.  Подношу поближе к глазам, единственная надпись прыгает и расплывается от тряски.  Я и так знаю, что там написано.  Среди запахов машинной смазки, застарелого сигаретного дыма и сотен чужих людей чувствую слабый, почти незаметный – бумаги, яблока с корицей, нежности. Те, кого я люблю – всегда и везде со мной…

 ***

 На нужной мне станции выскакиваю из вагона – дверь тут же за мной с лязгом сдвигается, и электричка уносится дальше.  И на меня обрушивается знойная тишина, пахнет горячими рельсами и разогретой солнцем травой.
 На небольшой платформе со мной вместе остается пара, лет на десять-пятнадцать постарше.  Волокут вдвоем необъятную сумищу, ручки которой обмотаны носовыми платками – чтоб в ладони не врезались. И небольшую хозяйственную сумку на самодельных колесах – от самоката, что ли? На неровной, с глубокими трещинами платформе, эти колеса все время застревают, женщина судорожно дергает за ручки сумки, но та все равно не едет, заваливается то на один бок, то на другой.  Перекидываю лямку своей торбы через плечо, молча поднимаю непослушный баул, несу, спускаю с платформы в мелкую, точно мука, придорожную пыль. 
Женщина благодарно кивает мне, мимолетно улыбается, я киваю в ответ и уже ищу взглядом станцию, хочется чаю, в тенек, да и туалет навестить бы не помешало.  И нужно поискать таксиста, и расспросить, куда мне дальше.  В общем, вперед! Но взгляд упирается только в зелень деревьев.  Может, там, позади крон, небольшое здание? Мои попутчики с торбами уже ушли вперед, и я прибавляю шагу – ведь если уйдут и они, то спросить больше не у кого.  На мой вопрос о станции они пару мгновений молчат, мужчина открывает было рот, чтоб мне ответить, но женщина его опережает, буркнув: «Айда».  Не смотря на навъюченность, они вдвоем довольно бодро оставили меня снова в фарватере, через пару минут мы углубились по дороге в пролесок, еще через минуту вышли к машине.
Изрядно потертая «Нива» на обочине походила на избушку на курьих ножках.  Я, очумев, глазела на нее с открытым ртом пару секунд – никогда прежде не видела ничего подобного.  Нет, конечно, на картинках, или в телевизоре иногда мелькали этакие монстры домашнего автопрома, но вот уж не думала, что встречу такое нечто по дороге в Крендельки.  Обычная «Нива» была взгромождена на явно неродные большущие колеса, выкрашена в разводы палитры хаки, к крыше ее был приварен багажник странного вида – там легко поместился бы средних размеров бегемот.  Взгляд зацепился за стекла, кокетливо затонированные в пятьдесят оттенков серого.  И приваренные под дурацким углом ступеньки – наверное, чтоб на них вскарабкаться, нужно пройти спецподготовку.
Больше ничего я разглядеть не успела, потому как услышала чье-то утробное ворчание прямо у себя под ногами.  Осторожно перевела взгляд вниз и застыла.  Прямо передо мной, шагах в трех, вздыбив загривок и вытянув хвост, оскалился волк.  Он стоял, широко расставив передние лапы, и смотрел прямо на меня.  Раньше у меня были собаки.  Разные – и сеттер, и немецкая овчарка, и алабай, и даже боксер.  Я помню, что ни одна из них не любила смотреть мне в глаза.  Своенравный алабай ростом с медведя по кличке Старый всегда со мной спорил.  Я его отчитываю – он огрызается.  Отбираю уворованное – рычит.  Загоняю в вольер после прогулки – упирается и делает вид, что еще не все дела сделал.  Ест – вообще лучше подальше держаться. Но при этом – всегда – голову пригибает и взгляд отводит.  Потому как он – пес. 
И вот я стою, замерев, перед невесть откуда взявшимся волком.  Смотрю на него, не отрываясь, и чувствую, что у самой волосы на загривке дыбом встают.  Ни он, ни я не делаем ни одного движения, оба словно в землю вросли.  Смотрим друг на друга в упор.  Время становится вязким, словно все вокруг подергивается пеленой – ни звуков, ни красок, только этот прозрачный желтый взгляд волчьих глаз.  Нет в нем ни страха, ни злобы, взгляд – стена, не пройдешь мимо, и сквозь тоже не проникнешь. Неодолимая преграда.  Гляделки наши длятся несколько мгновений, оба не уступаем друг другу. Меня и еще кого-то зовут, сердито окликают мои провожатые, но шелохнуться, услышать – значит проиграть это противостояние, раз и навсегда уступить.  А потом вдруг все кончается. Чья-то спина заслоняет от меня зверя, я моргаю тут же заслезившимися от напряжения глазами, ноги разом становятся ватными.  Вмешавшийся мужчина, не обращая на меня внимания, что-то нежно и тихо говорит животному низким, немного хрипловатым голосом, потом и вовсе садится перед ним на корточки, обнимает.  Мне видно, что волк уже не смотрит на меня, отвел взгляд, глаза прикрыл, а потом уткнулся всей своей мордой мужчине в оттопырившийся ворот рубашки, носом в кожу, шумно вздохнул и замер.  Напряжение, висевшее над нашим пятачком дороги, рассеивается, но я все еще боюсь сдвинуться с места, вдруг нарушу то, что сейчас происходит?
 – Вот упертые.  Чего это он на тебя взъелся? Ты что, с характером? Цезарь – он да, он нутро у каждого чует. Пошли, пока они сейчас наобнимаются - мы уж в машину с тобой погрузимся. 
Из ступора меня настойчиво выпихивает женщина, сумки свалены у колеса машины, она вернулась за мной, ухватила за локоть.  Сила в руках ее прямо мужская, и она доволакивает меня до «Нивы» за какие–то мгновения.  Вся ее молчаливость куда-то подевалась, теперь она говорит без умолку, при этом быстро и споро сдергивает с меня сумку, зашвыривает ее куда-то наверх, потом хлопает ладонью по нижней ступеньке, давай мол, пошевеливайся! Я неуклюже вскарабкиваюсь в салон, мощусь на заднем сидении среди пакетов, какой-то одежды и непонятного назначения барахла.  Сзади хлопает багажник, хозяева привычно взбираются по ступенькам в салон, женщина оказывается за рулем, оглядывается ко мне и спрашивает: «Тебе там удобно?».  И тут я, наконец, отмираю. Ну, лучше поздно же, чем никогда?
 – Простите, но куда мы едем? Я должна была попасть на станцию, мне нужно позвонить, и в буфет, и вообще.
 – Да Вы не волнуйтесь.  Станцию нашу уж лет десять как разобрали - ветхое строение, собирались новую построить, а в результате сторожка строительная так и осталась для местных и путейцев, плутали бы сейчас там в трех соснах.  Едем мы в Путное, это в пяти километрах отсюда, эта дорога там заканчивается, отсюда и не уедешь никуда больше.  Дальше, за Путным, большой тракт, там маршрутки и автобусы до города, но это уже совсем другая песня. 
Мужчина сидел ко мне вполоборота, и в его голосе слышались те же нотки, что были, когда он эту…волчатину… успокаивал.  Но все, что он сказал, меня вовсе не успокоило.  Какое еще Путное? Как нет станции? А где же мне переночевать, зачем мне с ними ехать? Когда электричка – хоть куда-нибудь, где я смогу поесть, привести себя и мысли свои в порядок? Я неправильно вышла, не на той станции? Боже, зачем ты создал меня такой кретинкой?
 – На все вопросы, кроме последнего, я Вам отвечу. 
Мужчина рассмеялся, покачал головой. 
 – Раз Вам не в Путное, стало быть, в Крендельки.  Это тут рядом, в паре километров.  Там устроитесь, вон, баб Нюра одна, или у Васьки, им деньги любые нужны! Электричка следующая завтра в обед, так что не переживайте! Вы к кому? Всех там знаем…
 – Я Дмитро Бунича ищу, или родных его. 
 – А, так Вам тогда точно к Ваське и Натке! Натка-то вряд ли дома, редко появляется, а вот Васька тут, заодно и сами зайдем, сто лет не виделись, да, мать? К Буничам завернем, я Ваське как раз насчет рыбалки в субботу скажу, а то уж давно собирались. 
 – Да завернем, завернем, тебе лишь бы домой не ехать!
Ее отражение в зеркале заднего вида улыбалось, машина плыла высоко над землей, раскачиваясь мягко и широко, как люлька, и где-то слева, за нашим автомонстром, мелькала серая тень.  Мне было любопытно, что за история связана с этим зверем, но впереди уже маячит околица, и мысли мои все уже устремляются туда, где должно закончиться это путешествие. 
Видно, прежде это был большой колхоз, потому что и сейчас мы проезжали мимо жилых и ухоженных домов, на улице играли дети, а за невысоким штакетником тут и там цвела роскошная мальва, и наливались цветом яблоки.  Дом, рядом с которым остановилось наш чудо-транспорт, был самым маленьким и неказистым.  Но маленькая кривоватая калитка открывалась без скрипа, выкрашена была недавно в какие-то чудовищно ярких цветов полоски, а на заборе красовались нарисованные разноцветные огромные бабочки и ромашки.  На крыльях у бабочек были подмигивающие смайлики. 
Мужчина снова развернулся ко мне, на этот раз, протягивая мне правую ладонь. 
 – Вести незнакомого человека в дом – плохая примета! Так что будем знакомы: Алексей! А это жена моя, Александра, мы в Крендельках жили раньше, а теперь в лесничестве.  А Вам чего от Буничей понадобилось? Родня? Что-то я не видал родни у них никогда!
 – Катерина. Да мы не родня, так, надо познакомиться. По делу…
 – Ох, темнишь, Катерина. Ну да ладно, давай, вылазь, пошли!
Пока я нащупывала ногами ступеньки, спасители мои уже резво спустились, и вели себя как-то странно.  Алексей, пригибаясь, зашел в калиточку, сорвал горсть неспелой черемухи с куста у дорожки, так же, согнувшись в три погибели, чуть ли не на носочках прокрался к ближайшему окошку.  Потом, вытянув шею и прищурив глаза, что-то там рассматривал, примеривался, и, высунув кончик языка, куда-то метясь, покидал в форточку по одной ягодке. 
Александра, напротив, не входя в палисадник, зычным голосом затянула протяжно в сторону дома:
 – Васькаааа!!! Выходи, Васенаааа!!!
Хлопнула входная дверь дома, и к нам по дорожке быстрым, каким-то нереально легким шагом, стряхивая неспелую черемуху с кудрявых каштаново-рыжих прядей, выскочила женщина. 
 – Ну, скаженные!!! Ну, ей Богу, шестой десяток – а как дети малые! Лешка! Вылазь с кустов, я там грибницу прикопала, повытопчешь, слоняра! Сашка! Давай, заходи в дом, где ваш приблудец, как раз мосол обрезала на борщ, его тоже есть чем побаловать! О, да вы не одни!
Приблудцем, судя по всему, был Цезарь.  Он осторожно просочился мимо меня, даже ухом не поведя в мою сторону.  Сказать честно, не очень-то он ушами двигал в принципе. Остановился недалеко от калитки, уставился на хозяйку дома.  Молча.  Ни одного лишнего движения.  Женщина очень тихо сказала ему:
 – Ты знаешь, во двор тебе ходу нет.  Останешься – угощу здесь. 
Цезарь стоял, не шелохнувшись, и смотрел на нее, не отрываясь.  А она покачала головой, пробормотала: «Вот же недоразумение чистое, а не пес…», кивнула нам с Александрой, мол, пошли, и мы все выдвинулись в дом.  Все, кроме волка.  Он залег под куст смородины, положив морду на вытянутые передние лапы, и проводил меня взглядом, в котором читалось: «Слежу за тобой».  Можно подумать, я не знаю.
Спустя полчаса мы сидели за маленьким столиком перед домом, пили волшебный чай с какими-то пахучими листочками, клубника с холодной сметаной показалась мне вкуснее самых дорогих и изысканных десертов, которые я когда-либо пробовала.  И во мне обосновалось ощущение, будто живу я тут давно и счастливо.
Хозяйка оказалась очень гостеприимна.  Невысокая, пухленькая, легкая, успела и улыбнуться каждому из нас, и чай накрыть, и зверь под кустом смородины тоже забыт не оказался.  Мы мимоходом познакомились, и оказалось, что Васька, нарисованный моим воображением как рукастый хорошо пьющий мужичок – это она. Полное имя Василина. Солнечная улыбка, тесной толпой веснушки, рассыпанные даже по пухлым плечам и груди, глубоко посаженные шоколадного цвета глаза, ресницы, как у девчушки, пушистые и такие же рыжие, как шевелюра.  Морщинки смешливого человека. Вокруг нее плескалось и расходилось волнами счастье.
Она хлопотала, рассказывала новости о неведомых мне соседях, их детях и внуках, о недавней поездке в город к какому-то суровому доктору, к которому запись на прием за два месяца.  О том, что он сообщил ей, что все ее нездоровья от, пардон, нехватки любви, и будь он не так сильно женат – не вернулась бы Василина в свои разлюбимые Крендельки в гордом одиночестве.  Рассказывая, она морщила свой вздернутый нос, сокрушенно хмурилась от несостоявшейся счастливой перспективы, глаза ее при этом лучились озорством. 
 – Эх ты, такого сома толстого упустила, жила б как боярыня, в городе, все удобства, доктор опять же в личной собственности на старости лет!
 – Ну и где б я Гнома выпасала? Да и в четырех стенах с ума сойду, так что никаких переездов! Старое дерево не пересаживают! И Натка сюда хоть время от времени наезжает, все ж родительский дом, а уеду – так из-за этой работы чумной и вовсе видеться перестанем. Это кажется, что там все близко, да люди так быстро живут, что и забежать друг к другу некогда. Телефоны у них, планшеты, компьютеры.  Нет уж.  Успеет еще мой Гном к сети подключиться, пусть хоть малым увидит, как редиска растет, да научится грибы собирать, рыбу ловить…
 – О! Кстати! Давай на омуты дернем, там чуть выше по течению сейчас камышик разросся, просто лавка чудес, карасей надергаем, или на излучину нашу – сазан неплохой, самое время! Плохо, что Натки нету, ну да ладно.
 – Натка к завтрашнему обеду вернется, и Гнома привезет, соскучилась неимоверно! Тогда вечерком?
 – Тогда вечерком! Едем, Леш, пора нам уже, девчонки! Вась, Катерина вообще-то к тебе рвалась, Буничей искала, батю вашего.  Не будем мешать вам, завтра и увидимся!
Они как-то враз подхватились, попрыгали в свою машину, Алексей крикнул ждавшему их волку: «Мы домой!».  Серый приподнял голову, посмотрел им вслед, потом снова улегся под куст и прикрыл глаза.  Вася пробормотала: «Пойдем, глянем, что эти олухи забыли, вон, зверюга их с места не стронулась…» и мы вернулись во двор.  Что искать, я не знала, а Василина покружила вокруг стола, всплеснула руками и рассмеялась:
 – Кать, так это ж тебя они «забыли»! Вот дает, серая вражина, что в машину к ним попало, считает добычей законной! Позвоню им, пусть вертаются и уговаривают. 
 – Василина, нам поговорить бы. Да мне нужно поискать, у кого переночевать…
Я чувствовала, что еще полчаса этой кутерьмы и засну рядом с Цезарем под кустом мертвецким сном.  Усталость начинала меня одолевать, захотелось снова есть. 
 – Давай с тобой что-нибудь на ужин сгоношим, а ночевать у меня останешься, не выдумывай ерунды.  Сейчас эти гаврики домой смотаются, дела все переделают – да и вернутся, я с их серым чудовищем под забором ночевать боюсь. 
Небо уже начало наливаться ватной темнотой, на улице утихают по чуть-чуть все звуки. Я совершенно не могу вспомнить сегодняшнего утра.  Надо бы своим позвонить. Звоню Светику, слышу в трубке родной голос, говорю, что у меня все хорошо, и чувствую, как в горле набухает комок.  Я понимаю, что вроде бы нет причин впадать в тоску, но мне хочется закрыть глаза и оказаться дома.  Светик воркует в трубку, и я почти не понимаю, что она говорит, просто слушаю ее спокойный мягкий голос - и мне хорошо.  Пока наши старшие родные и близкие с нами – мы все еще дети. Телефон садится.
 Перед моим носом появляется чашка крепкого чая с молоком.  Вася гладит меня по плечу, улыбается: «Пойдем в дом, прохладно уже, телефон воткнешь.  Есть охота.  Жареху будешь? Сейчас, я быстро, и салату нарежем, да?» Бреду вслед за ней, в сенях прохладно и темно, пахнет старым деревом, сырой морковкой, чабрецом. Василина не глядя, мимоходом, прихватывает миску с помидорами и пучком петрушки с низенькой скамеечки рядом с дверью.  В доме чисто, мебель очень старая, словно время тут остановилось лет пятьдесят назад.  Беленые стены, вязаные тряпичные половички. Прохлада, мята и клубника. Абажур выцветший, свет одной лампочки – теплый и неяркий.
 – Давай-ка, Катюш, не засыпай, вот помидоры, огурцы, петрушка – салат твой, а я с летней кухни жареху притащу. 
 – Вась, и чем заправить.
Она улетучилась, а я осваивалась на маленькой кухоньке, где все было под рукой.  Чай подействовал, я взбодрилась, вооружилась досточкой, ножом и обнаружила, что он тупой.  Несчастные помидорки морщились и кривились, но их шкурка никак не резалась. Подождать Васю? Может, в кухонном единственном выдвижном ящичке нет страшных секретов, и ничего, если я поищу точилку. И я поискала.  И обнаружила допотопный круглый точильный камень, местами обломанный и весь зашорканный.  Ну, ничего, сгодится.  Пристроила его на кухонном столе – и дело пошло. Нож тоже был старый, сталь исцарапана и сточена. 
Так уж получилось, что дома ножи всегда были моей заботой.  Когда была маленькой и мы жили все вместе большой семьей, была я дедовым хвостиком, куда он – туда и я.  У него любая работа в руках спорилась, и я заворожено могла смотреть на его руки долго-долго.  Они словно жили своей жизнью: спокойные и деловитые движения без суеты, большие ладони, узловатые цепкие пальцы.  Фаланги трех из них, раздавленные когда-то осевшим во время ремонта кузовом машины.  Суставы не хотели гнуться, но деда мимоходом подмигивал мне и бормотал: «Давайте, на том свете бастовать будете, а сейчас постараться нужно, на вас мой Бельчонок смотрит!» Разминал, грел, и, демонстративно поплевав на ладошки, принимался за очередное дело.  И говорил, вовсе на меня не глядя: «Смотри, Белыч, учись, чем больше в жизни умеешь - тем меньше от людей зависишь.  Мальчики, девочки – оно то, конечно, правильно, не девчачье это дело, но вот я помру – кто бабе Поле помогать станет? Да и мамка твоя ж без мужика, останется тут без меня бабский батальон. Давай, хоть по мелочи тебя, штоль, научу …»
 И учил.  Какой камень взять, как без камня быть, какая сталь как точится.  Не хвалил, улыбался в усы, качал головой – какой с девчонки спрос? Так хотелось, чтоб ему понравилось то, что я делаю. Нашла в сарае старое лезвие от ножа, ручка отломилась давно, лезвие дед приберег на всякий случай.  Я решила, что вот он.  Этот случай.  Буду на нем учиться.  Камень был только один.  Дедов.  И я выслеживала, когда деда уходил со двора – опрометью неслась к камню, и пробовала. 
 Лезвие было неподатливое.  Крепкая тусклая сталь не позволяла камню оставить на своей поверхности даже маленькой царапушечки.  Без ручки нож был неудобным, соскальзывал, никак не позволял прихватить его посподручнее.  Тяжелый камень высился на верстаке, и что бы мне не тянуться – прикатила обхватистое полено со двора.  Несколько дней пыхтела, балансируя на нем у верстака, и никак не могла понять, получается у меня хоть что-нибудь или нет.
Пока не порезалась.  Правда, не поняла даже, как это случилось – увидела просто, что на столе верстака на дерево разливается что-то темно красное, и даже лужица не успевает впитываться – все каплет и каплет туда с моей ладошки.  И ведь боли-то вовсе не было.  Какое-то мгновение до меня доходило, что это – кровь, она – моя, а значит – урррраааа! Я смогла! Схватила какую-то засаленную тряпицу, кое-как перетянула ладошку – одной рукой неудобно, да и тряпка короткая. И понеслась к деду.  Нашла его в огороде, рукой замотанной машу, как флагом, и ору: «Смотри! Получилось!».  Дед тряпку живо сдернул, хмыкнул в усы и спросил:
 – На моем камне точила? А нож где?
 – На верстаке!
 – Идем, недотепа ты моя…
В полумраке мастерской он долго разглядывает корявое тусклое лезвие, пробует его пальцем, хмурится. 
 – Больно было?
 – Неа. Не поняла сперва, что порезалась, а сейчас уже болит. Ну скажи хоть, правильно?
 – Белка, давай договоримся – ты что удумаешь, мне говори, я тебя не выдам.  Потому как мы с тобой должны как в разведке: друг друга не выдавать, на пять шагов вперед думать и все опасные моменты заранее видеть.  Вот ты сейчас нож поточила, и даже немножко поранилась – ерунда, по большому счету, царапинка.  Но сейчас вот посмотри вокруг, скажи, что в расчет не взяла, где подстраховаться должна была?
И я оглядываюсь, смотрю. 
 – Представь, что со стороны сейчас смотришь на ту девочку, что решила старое лезвие на дедовом камне точить.  Вот она зашла, подошла к верстаку, дотянулась до камня…
 – Неудобно снизу вверх точить, пошла во двор за поленом…
 -–Нож где?
 – В правой руке, с собой унесла…
 – Нашла полено?
 – Да.  Попробовала поднять – тяжелое.  Опрокинула, чтобы катить.  Там камень в траве, споткнулась.  Неудобно же. Упала. 
 – Раз.  Дальше. 
 – Докатила полено до двери, через порог тащить неудобно. Пришлось поднимать…
 – Нож где?
 – В руке.
 – Два.  Дальше. 
 – Возле верстака поставила его на попа.
 – Смотри, как стоит - ничего не видишь?
 – Неровно спилено, шатается.
 – Три.  Дальше. 
 – Залезла, поточила. Все. 
 – Почему порезалась?
 – Ручки нет, неудобно. 
 – Четыре.  Ну, я тебя поздравляю, из четырех шансов пораниться ты использовала лишь один. 
 – Откуда я могла про них заранее догадаться? Я же, смотри, научилась, а ты, ты даже не похвалил!
В горле моем что-то сжалось, в глазах загорячело.  Не хватало реветь еще, как девчонка! Еще рука прям заболела, будто только что по ней холодная сталь полоснула. 
 – Послушай, Белыч. 
Он присел рядом, перегородив спасительный выход. 
 – Ты уже взрослый человек.  Тебе уже шесть.  Ты сама приняла решение.  Сама нашла возможность – лезвие, камень, полено.  Я хочу, чтоб ты, раз сама принимаешь решения, и отвечала за них по полной.  Договорились?
Смотрю на него сквозь слезы, киваю.  Если не открою рот – то вода так и останется стоять в глазах, потом можно и вовсе голову запрокинуть – и все, ничего я не ревела, не считово! Деда берет мою ладошку, поворачивает к свету. 
 – Зализывала?
 – Неа, к тебе сразу побежала. 
 – Дурында ты моя.  Пошли тогда уж зеленкой обрабатывать, коли слюней пожалела.
 – Подожди.  Вот, значит, что, мне просто надо было нож тут оставить, за поленом без него идти?
 – Годится.  Минус два.  Что дальше?
 – Чурбачок поровнее выбрать…
 – Лады.  Минус один. 
 – Но ручку-то я сама не сделаю. Значит, я не могла не порезаться?
 – Эх ты ж. Думай.  Мозги тебе зачем дадены? А то в школу пойдешь – а они у тебя того, засохли уж напрочь! Пошли уж, будем прятать следы преступления. 
Пока он красил мою ладошку зеленкой, я вся извелась.  Да чего я еще должна додуматься? Про то, что можно обмотать часть лезвия тряпкой, я догадалась вечером, глядя, как бабушка снимает с плиты сковороду с ужином.  Еле дождалась, когда поедим, и деда выйдет подымить на крыльцо – там нас никто не услышит. 
 – Молодца.  Минус три с половиной. 
 – Как так? Я же придумала!
 – А потому, летяга, что шанс попасть в переделку остается всегда, даже если тебе кажется, что все предусмотрел.  Твоя задача – свести эти шансы к минимуму, сделать все, что от тебя зависит, а дальше – на все Его воля.
И я училась.  Мы планировали все, что только можно, дед звал это «Военный совет».  Бабушка, наверное, все знала и все наши секреты были ей известны, но мне тогда казалось, что я – настоящий шпион и разведчик.  Потом деда подсунул мне книжку, и я, бегло читающая с пяти лет, через месяц знала ее на зубок.  А.  Конан Дойл.  «Записки о Шерлоке Холмсе».  И я все детство мечтала стать самым умным сыщиком на свете.  Но стала главбухом в подрядной организации.  Мой сын уже женат, у моего мужа новая семья, я удрала из собственного дома, уволилась с работы, и вот, на чужой кухне за тридевять земель от дома точу тупые ножи. Просто блеск. 
Готово! Помыть, и вперед.  Салат нарезался сам собой, за эти пару минут я не успела догрызть себя. Василина явилась моим спасением.  Запах жареной картошки – целая большая сковорода.  С грибами.  Умереть не встать. И мы уселись пировать.  И я, наконец, рассказала, зачем искала семью Буничей.  Вася хмурилась, задумчиво тянула выбившийся из пучка медный локон, потом снова принималась есть, потом вновь откладывала вилку и, что-то вспоминая, морщила нос и смотрела невидящим взглядом куда-то за абажур. 
 – Гошик, сын мой, нашел только одно упоминание о Буниче в этом районе.  Весь интернет перелопатил.  Был еще журналист один, но он далеко. И вот, я тебя только и нашла…
 – Да уж. Так что ты хочешь-то? Чем я могу помочь?
 – Расскажи просто о нем.  Саша с Алексеем сказали, что Дмитро Бунич умер…
 – Да, папы уже восемь лет, как не стало.  Знаешь, не очень-то он и говорливым был, про свою жизнь до нас и вовсе никогда не рассказывал. Знаю только, что родом не отсюда, что он военным был, служил в Киеве, а потом, как домой возвращался, на вокзале железнодорожном на пересадке произошло что-то.  То ли драка была, то ли его – в военной форме же – привлекли по ходу дела к чьему-то задержанию, не знаю точно, в общем, под поезд тормозящий его толкнули.  Ногу отрезало ниже колена и кисть правой руки.  Хорошо еще, что помогли сразу, так жив остался.  Ну, он как в городской больнице отлечился – к нам приехал, в колхоз, у нас тут школа была большая, да и сейчас она есть, мы все в ней учились.  Что и как там было – тоже не знаю, не скажу, а только возглавил он бабский коллектив учительский.  Так уж получилось, что там и работал потом всю жизнь, говорил: «У меня ж только ноги нет, мозги при мне, честь и совесть тоже».  Что руки нет – и в расчет не брал, все левой рукой писал, и почерк даже красивый был.  Он ведь и инвалидность не оформлял – даже разговоры эти на дух не выносил. Всю жизнь работал. Протез был у него, скрипучий, как сейчас помню.  Он когда по коридору во время урока шел – полы деревянные скрипят, протез скрипит, на весь коридор слышно было.  На нас, первоклашек, прям ужас наводил. Уважали его – у нас-то мужики пили все беспробудно, а он всегда опрятный, подтянутый, побрит.  Когда я в школу пошла, так он уже давно к тому времени там работал, лет двадцать или даже больше. Я его и маму и познакомила. 
 – Постой, так он не твой отец, так что ли?
 – Отчим.  Своего батю я отродясь не видела, да и мамулька моя, партизанка, так и не сказала мне. Дразнили меня, «подкидышем да безотцовщиной», еще «лисьим хвостом», я ж не просто, я адски рыжая была…
Она улыбнулась, нос сморщила. 
 – Ну, я и лупила всех, как могла.  И меня, конечно, били.  Только Шурка да Леха – друганы мои с пеленок.  Соседями всю жизнь прожили, это они уж потом в лесничество, на старости лет, подались.  Это была Шуркина идея – маму за директора выдать, тогда б никто больше про меня ничего не сказал.  Но Бунич был крепким орешком.  Легко было только сказать. По плану, мы творили черт знает что, маму бы вызвали в школу, потом терпение учительницы должно было закончиться, и следующей должна была состояться беседа Бунича и моей мамы.  Он вдруг бы осознал, что она красивая и лучше нее никого нет, и все, дело сделано! Но их встреча тогда так и не состоялась.  К директору за мою очередную выходку отвели меня.  За ухо.  Так я так распсиховалась там у него в кабинете, что все не по плану, что, как только училка моя за порог и остались он да я в кабинете, так и вызверилась на него.  Представляешь? Стою и ору на него, какой он чурбан бесчувственный.  А он сидит, спокойный такой, ничего, видно, не понимает, но не перебивает.  В общем, высказала я ему ворох ерунды всякой, вроде того, что я столько всего делаю, а он до сих пор мамку мою в школу не вызвал.  Все выдала, с потрохами.  Запал мой прошел, он говорит:
 – Ну, присаживайся, Василина.  Поговорить надо. 
Вот тут, надо сказать, я струхнула.  Дошло до меня, что план рухнул, теперь еще мама про художества мои узнает, и всыплет по первое число. И решила я уйти в глухую несознанку. 
 – Так зачем, говоришь, я должен был маму твою вызвать?
Молчу. 
 – Понятно.  И, как думаешь, что я теперь делать буду?
Опять молчу. 
 – Давай так.  Маме твоей ничего я не скажу.  И даже если ты снова будешь куролесить – тебе ничего за это не будет. 
Сказать, что я удивилась – это ничего не сказать! А он сидел, молчал, бумажки какие-то на столе разглядывал.  Бочком выдвинулась к двери. 
 – Куда собралась? Я тебя еще не отпускал. 
Где-то прозвенел звонок.  Он на меня посмотрел и говорит: «Ты вообще учиться сегодня собираешься?».
Тут меня снова прорвало.  Сам меня не пускает, куда собралась, говорит, и тут же спрашивает, собираюсь ли я учиться! А я еще его на мамке женить хотела, чтоб он меня защищал! А он старый скрипучий одноногий глупый старый недогадливый …
 – «Старый» два раза было. 
И тут я поняла, что выложила ему все-все и еще и наобзывалась вволю.
Гляжу на него, вроде не злится, но все равно ужас как я перепугалась. 
 – А мне на твоей мамке жениться обязательно или я так могу тебе помочь?
 – Обязательно. Иначе ничего не выйдет…
 – Слушай, а если вот, к примеру, уже выбрал, на ком мне жениться, как тогда?
 – А чего не женились? То-то же! Что упало, то пропало!
 – Так! Брысь отсюда!
 Так мы с ним и познакомились, так сказать, поближе! И вот, знаешь, он мне жутко понравился. Понятное дело, ничего из моей затеи тогда не вышло, но, мне кажется, он меня потом выручал, и как-то всегда я ощущала его поддержку и внимание.  А когда я была уже в третьем классе, он в больницу угодил.  С пневмонией.  И мама его лечила.  Бывает же так! Он и не знал, что она – моя мама, пока к нам в гости после больницы не пришел.  Удивился, потом показывает, мол, тссс, маме ничего не говори! Сделаем вид, что это не ты придумала, а я сам. А потом они поженились. Через пару месяцев.  Мы с ним здорово ладили.  Иногда я думаю, как же мне повезло, что он появился тогда в нашей жизни. Мне кажется, он вообще был самым замечательным человеком, кого я встречала.  И мама с ним счастливой такой была, хоть и разница у них была в 13 лет, ему уже хорошо за сорок тогда было.  А потом еще мама Натку родила.  Вот.  Папа, когда умер, мама все никак привыкнуть не могла, что его нет.  Резко постарела, болезни полезли, погасла быстро, два с половиной года только и прожила потом.  Знаешь, бывают такие люди – вот их нет, и будто воздух кончается.  И солнце не такое яркое. Хотела бы я встретить такого мужчину, да, видно, мне судьба его только в качестве отца и выдала!

Никогда раньше не замечала, что, когда люди вспоминают тех, кого любят, те словно рядом с ними вдруг появляются.  Где-то, совсем близко.  И чувствуется им только запомнившийся запах, и лицо молодеет и светлеет, теплеет на душе.  Васина улыбка не была сейчас искрометной, она точно и не видела меня, забыла о том, кому и зачем рассказывает, о человеке, ставшим ей родным. 
 – А хочешь, давай фотки посмотрим, их, правда мало совсем, но есть – раз уж у нас с тобой тут вечер воспоминаний!
Она встрепенулась, схватила тяжелый табурет, оттащила его к полированному шифоньеру.  Откуда-то сверху выудила старомодный фанерный чемодан, позвала: «Помогай!».  Я схватила обеими руками добычу, подставила ей свое плечо – опереться и слезть вниз.  Она хмыкнула, но все ж таки воспользовалась возможностью.  Мы уселись на старом жестком диване, на придвинутом табурете разместился чемодан. 
 Он был полон фотографий – увесистый непонятного цвета альбом столетней давности, у моей бабушки был похожий; дешевые альбомчики в мягких обложках из тех, что дарят бесплатно сейчас при печати пары десятков фото в любой распечатке; и просто – черно-белые и цветные фотки вперемежку и врассыпную.  Еще был один альбом, бархатно-красный, с металлическими уголками, явно самодельный – у Миши был такой, дембельский.  Вася вытащила тот, столетний, захлопнула чемодан и пристроила альбом на его крышке. 
Наверное, все альбомы тех лет похожи друг на друга.  Страницы из темного тонкого картона, уголки из кальки или прорези для фиксации снимков.  Запах клея и воспоминаний.  Аккуратные подписи: месяц, год, город.  Фотографии с надписью: «На долгую память». Десятилетия в трех-четырех фотокарточках. Вася листает, иногда останавливается, вглядывается, листает снова.  Все великолепие и разнообразие серого цвета, нет на этих черно-белых фото ни черного, ни белого. Однотонные платья.  Отложные воротнички.  Шали.  Локоны на три бигуди – и косы, корзиночки и просто, через плечо.  Валенки.  Гимнастерки и галифе.  Кирзовые сапоги.  Лихо надетые фуражки.  Чубы.  Взгляды в необозримую, чудесную и светлую даль.  Нет, листай еще, дальше.
  Ситцевые цветастые сарафаны.  Взбитые в прическу локоны.  Прямые челки.  Высокие «бабетты».  «Стрелки» над глазами.  Туфли на толстом каблуке.  Легкие костюмы.  Галстуки.  Общее фото из санатория.  Мелко понизу «Ессентуки – 62».  Лучше всего получились деревья позади большой группы людей.  Дальше!
Трикотажные платья.  Золотые сережки.  Поголовная «химия».  Нейлоновые рубашки.  Острые воротнички.  Награждение в актовом зале.  Бордовый – сто процентов! – занавес.  Много людей.  Кто-то на сцене.  Дальше! Не тут!
 Василина перелистывает – и я сразу вижу его.  Это большая фотография крупным планом, такие раньше…
 – Это с доски почета, много лет в школе уже после того, как он на пенсию вышел, провисела.
Здесь ему уже, наверное, лет пятьдесят. Те же светлые – интересно, голубые? зеленые? серые? – глаза.  Серьезный взгляд.  Морщинки вокруг глаз и возле уголков губ.  Обаяние.  Тонкая ирония.  Седина.  Сильный, уверенный в себе, замкнутый, добрый мужчина. 
 – Его фотографий почти и нет, умудрялся не попадать в кадр…
Я вспомнила про половинку фотографии у себя в сумке.  Порылась – оказывается, эту разнесчастную пачку печенья с поезда с собой таскаю. Так, снимок же искала. Ага, вот.  Когда Василина его увидела, не могла глазам своим поверить. 
 – Кать, я ведь и не видела его таким молодым! Вот черт! Сдуреть можно! Сколько ему тут? 46 год? Восемнадцать. Молоденький совсем. Вот это все – она кивнула на чемодан – по маминой линии родня, и мы сами.  С его стороны никого нет, он был один, как перст.  После войны ни одной души из его семьи не выжило, ничего не осталось – ни документов, ни фотографий.  Спасибо твоей бабушке, хоть вот увидела, каким он был…
 – Пусть у тебя останется. Я его не знала же, а тебе он родной и любимый…
Она молча кивнула, вышла ненадолго из комнаты.  Вернулась с небольшим запотевшим штофом.  Поставила его на стол, из навесного шкафчика выудила пару простых рюмок.  Молча плеснула в них из штофа темно-красной, очевидно, наливки. 
 – Спасибо тебе, Кать, что нашла меня.  Он ведь был для меня и отцом, и другом.  Мне не с кем даже сесть и вспомнить его – Натки нет вечно, да и характер тот еще – слова клещами не вытянешь. Не знаю, как благодарить. Давай за встречу, за знакомство и, знаешь, хорошо, что земля – круглая, и люди иногда встречаются!
Странный это был день.  Невозможно длинный, нереально четкий в каждой мелочи, наполненный ощущениями и чувствами. На часах всего девять, а мне кажется, что в поезде я проснулась не сегодня утром, а в прошлой жизни.  Кстати, вытащить из сумки печенье, пока оно в месиво не превратилось и крошками все не высыпалось из пачки…
 – Давай-ка чайник поставим, сейчас уже наши лешие пригремят.  Постельное я тебе в комнате на диван положила, ты пока расстели, а я пойду курям насыплю, да с нашими чайку тяпнем.  Смотри-ка, печенюшки, какие Гном мой любит.  Все, давай, а то уж слышу драндулет их по улице тарахтит!
В комнате не горит свет – с улицы от лампочки под крыльцом светло, да и из кухни через цветастые занавески светит.  Застилаю широкий диван, надо же, кто-то еще в этой жизни крахмалит и выглаживает простыни и пододеяльники.  Тихо так. Сверчок. Наверное, где-то под окном посажены ночные фиалки – какой нежный аромат у этого летнего вечера…
За калиткой заглох мотор, тихие голоса.  С кухни меня зовет шепотом Василина:
 – Кать, иди сюда быстрее!
Выбегаю в кухню.  За столом сидит, улыбаясь, Вася, спиной к окошку, форточка нараспашку. 
 – Садись скорее, сделаем вид, будто не знаем, что они уже приехали!
Бухаюсь на стул, честно сказать, недоумеваю – зачем делать какой-то вид? И что плохого, если мы их встретим? Слышу Шурин голос:
 – Васькаааа! Васенаааа! Выходииии!!!
На стол падает пара зеленых ягод черемухи, потом еще одна - мне на руку, Васе - на голову, за шиворот.  Она улыбается:
 – Традиция, черт побери! Зимой эта зараза мне снежки за шиворот закидывает, а по весне – сережки березовые.  Так что летом – самое то! Айда!
Теперь мы уже вдвоем идем к калитке, и я включаюсь в эту детскую смешную игру – стряхиваю ягодки на дорожку, фырчу и улыбаюсь. 
 – Леха, а ну брысь с клумбы! Сань, заходи, чай пить сейчас будем!
 – Да пили уж, давай, может, на три карты разложим, нас же четверо?
 – Ну, можно, почему нет? Кать, в лото пошли играть?
 – Вась, там их волк за калиткой.  Он, может, есть хочет?
 – Это к Лехе!
 – Не заморачивайся, дома поест.  Девчонки, я перекурю и приду, раскладывайте. 
Алексей выбил из пачки сигарету, предложил мне.  Я помотала головой.  Он кивнул, не оглядываясь, привычно опустился на ступеньку крыльца. 
 – Васька какая-то счастливая.  Давно ее такой не видел.  Она-то, конечно, человек жизнерадостный, да только жизнь у ней не особо веселая.  Так что спасибо тебе. 
Мотнул головой, мол, садись рядом.  Умостилась на следующей ступеньке.  Он кивнул, и дым стал выдыхать в сторону от меня. 
 – Я-то, по первой, думал, что ты плохое ей что-то приволокла.  Она-то, Васька, открытая душа, у ней от боли никаких дверей нет, все к сердцу близко принимает.  Где беда у кого, где помочь – так и просить не надо, наизнанку вывернется.  А в ответ кто как, кто с такой же душой со всей, а кто и «спасибо» пожадничает.  Мне батяня ее еще по детству всегда говорил: «Ты, Леха, раз друг, так приглядывай за ней, когда меня рядом-то нет».  Ты ж про него все расспрашивала? Мировой был мужик, даром, что калеченный.  Да покрепче некоторых полнокомлектных был.  Заботился о них всегда, за Ваську мог и душу вытрясти, если что не так.  Знаешь, его за глаза все звали – Стойкий оловянный солдатик. Вот, до сих пор мы с Шурой за ней и приглядываем. Его ж уже рядом нет.
Он затушил не скуренную до конца сигарету, щелчком докинул окурок до ведра под крыльцом. 
 – Слышь, ты завтра домой собираешься? Тебя ждет кто?
 – Да.  То есть нет. Собираюсь, конечно, и так задержалась. 
 – А чего нет?
 – Пойдемте, ждут нас уже. 
Поспешила вперед.  Завтра будет завтра.  Я завтра вспомню, что у меня теперь нет дома, что нужно искать работу и каким-то образом перевозить вещи из города.  Завтра, ладно? Сегодня я еще не играла в лото. 

 ***

Проснулась я так резко, будто меня включили.  Тумблер – щелк, глаза нараспашку.  Светает только.  Туманная безветренная серость за окошком.  Даже звуков никаких – может, эта ватная тишина меня разбудила?
Одеться.  Выйти во двор.  Вдохнуть.  Никогда не думала, что воздух может быть таким нежно-пряным.  Прохладным.  Вкусным.  Обратно к дому.  Роса.  Натянутые спросонья джинсы – по щиколотку намокли.  Не жалко вовсе. Мокрые кроссовки – долой, носки в карманы, штанины закатываю.  Готова.
 Дорожка выложена булыжниками, округлыми, с выглаженными боками и спинками, меж них нежная мелкая травка пробилась.  И на ее нитяных стебельках и листочках – бисером роса.  Шаг.  Прохлада.  Щекотно.  Гладко.  Еще шаг.  И еще.  Бреду по тропиночке, как в детстве. Собрать росу.  Будем колдовать.  Заколку из волос – долой.  Первый звук – петух или собака? Петух! Значит, можно.  Все как надо. Еще – солнце, поймать первые лучи.  Уже скоро, вот-вот.  Да, есть! Зажмуриться. 
 Выдохнуть прочь ночь.  Одиночество.  Страх. 
 Вдыхать лето. Счастье. Свет. Давай, открой глаза, посмотри на солнце, спаси себя.  Уже пора… спасти себя… уже пора, солнце мое. Никто, кроме тебя. Слишком ярко, ведь поэтому слезы, да? Поэтому больно, до диафрагмы - ведь станет лучше, уже сейчас, совсем скоро, через вдох, да? Да.  Так всегда.  Туманы потихоньку рассеиваются, и светлеет.  Просто дождись. Просто дыши…
 Я его и раньше чувствовала.  Он был здесь.  Сила.  Упрямство.  Закрытость.  Притяжение.  Он тут, за калиткой, снова стоит и смотрит на меня через щели меж штакетинами.  Волк, которого люди зовут Цезарь.  Зверь с немигающим взглядом.  Тот, с кем я не поладила.  Тот, на кого я снова смотрю, не моргая.  Чье дыхание я слышу.  Чье присутствие я ощущаю даже сквозь стены дома.  Я тебя не боюсь, милый.  Я только что выдохнула весь страх.  Ложишься под калиткой, и смотришь на меня.  Хорошо, я тоже сяду.  На жесткие холодные булыжники, подтянув коленки к подбородку.  Только сейчас заметила, что у тебя идеальная морда.  С темной полосой вдоль.  Нос зарываешь в траву, фырчишь от попавшей во вдох росы. 
Совсем как мои псинки, когда были щенками.  Ты же взрослый зверь, да? Как ты оказался рядом с людьми так надолго? Где все твои? Мне показалось, или ты мигнул? Ну конечно, ты же живой, а живым положено иногда мигать, ничего страшного, я сделаю вид, что не видела. 
Знаешь, расскажу тебе.  Вот у меня в жизни, я думала, много всего произошло, что все кончилось, рассыпалось, еще вчера вечером я так думала.  А сейчас, вот, смотри – за один вчерашний день столько всего на меня обрушилось, что я вдруг подумала - как так может быть, что годы могут казаться незаметными минутами, а один день - будто целая жизнь. Не знаешь? И я не знаю, но скажу тебе, что это замечательное открытие для самой себя.  Ну и для тебя, ты ж вон какой серьезный…
Глядя мне в глаза, он начал медленно заваливаться на бок, потом на спину, раскинул лапы и фыркнул.  Дурашливо свесил язык набок и фыркнул еще разок, потом и вовсе чихнул.  Да, вон ты какой серьезный.  Я ему про жизнь, а он мне – «пузо погладить».  Хорошо хоть, калитка ко мне открывается.  Какой же ты все-таки большущий.  Шерсть жесткая, на животе только помягче.  Лапы задние – сломаны, что ли, были? Не замечала, чтоб ты хромал. На корточках быстро устают ноги, эх, ладно, все равно уже все штаны воглые.  Заваливаюсь с ним на траву, роса уже подсохла, все не так уж и катастрофично.  Да, и прекращай меня уже разглядывать, шею сейчас вывернешь.  Все уже, доступ к телу получен, дыши ровно.  Да уж, дружище, теплый ты, прям горячий.  А я что-то до кишок замерзла.  Как же тебя угораздило-то Цезарем стать? Ты ж волк, а не псинка домашняя.  Ну да ладно, у каждого из нас свои секреты…
Он в какое-то мгновение напрягся, вывернулся и оказался вновь на ногах.  Забыл обо мне, вглядываясь в сторону дома.  Там хлопнула дверь.  Если бы он не дышал, я бы не поверила, что он живой.  Знаешь, милый, я, наверное, тоже пойду.  Смотри, уже совсем светло, скоро уже все проснутся, все закружится…хорошо, что ты есть.  Не ворчи, ладно? А, когда Вася проснется, добуду еды для тебя, договорились?
Он оглядывается, смотрит, как я встаю.  Задирает морду, поводит ею вверх-вниз.  Мои псинки так выпрашивали «а погладить?!».  Ну, давай, если я тебя правильно поняла.  Ладонью – вдоль темной полоски на морде, лбу, широкой округлости головы между ушами.  Прикрыл свои невозможные глаза, замер.  Еще разок.  Я пойду, отпускай меня.  Отпустил.  Отступил под свой излюбленный куст смородины, лег, вытянув передние лапы, положил на них морду.  Смотрит на меня, и во взгляде: «Я слежу за тобой».
Спасибо, милый, я знаю. 
Оказалось, все уже встали, Александра собирает завтрак, а Василина пошла к курям.  Помогаю со столом, быстро кушаем – лесничество ждет своих стражей.  Заначиваю чищенное вареное вкрутую яйцо – вряд ли зверюга под воротами будет салат с петрушкой или хлеб с маслом.  Алексей видит мои манипуляции и улыбается. 
 – Пошли. 
Выуживает меня из-за стола, тащит из дома. 
 – Пойдем.  Это ты там с ним поутру обнималась? Он ласковый же, правда? А то девчонки меня запилили, “убери зверюгу от человека”!
 – Мы малость поболтали. А что у него с задними лапами?
Сигарета, затяг, прищур…
 – Да, из-за этих лап-то он и живет рядом с нами.  Я его два года назад на дальнем участке нашел.  Под зиму дело было.  На просеке старой, у меня там обход по плану был.  Не знаю, как его угораздило – накануне, дня за три, ветер с дождем был, обледенело все напрочь, ветки и стволы наледью толстой враз обросли, и березу повалило – нутро гнилое, старая уже была.  Ну, он и встрял – обе ноги сломаны, еще и придавило его между ветками.  Первогодок голенастый.  От голода слабый совсем уже был, да и выбраться пытался – что тот бобер, все, до чего дотянулся, в труху сгрыз.  У нас тут стай больших нет, но хвостов по пять собираются.  Где его родня на тот момент шастала, не знаю. Тут докурю, а то он не любит дыма… Ну я отковырял его, думал, хана задним лапам, он их за собой тащил.  Веток нарубил, лежи, говорю, не рыпайся, если выжить хочешь.  Даром что зверье по крови лютое – не отказался от помощи. Доволок его домой, как на санках, не тяжелый еще был, подросток же.  Шурка, конечно, поворчала для видимости, сама от него не отходила, пока совсем слабый был и к себе подпускал – шины мне помогла соорудить, ничего серьезного, переломы обычные, просто пролежал долго в холоде.  Как только подзажил – в лес удрал, да мы горевать не стали.  Ну, он нас проведывал – придет ночью, круг нарежет возле дома, метки оставит, и уходит.  Я следы-то видел.  А в марте голодный пришел.  Лег поодаль, и гипнотизирует.  Не воровал.  Охотника негоже прикармливать, но вроде как в ответе за него. Я ему стал иногда подкидывать съестного, чтоб до лета-то дожил.  А он привык.  Так и живем – носится ночью где-то, днем приходит, отлеживается рядом с нами.  Повадился с машиной наперегонки бегать, тут, в Крендельках, привык уже у Буничей калитки вести себя тише воды ниже травы.  Думал, прошлой весной уйдет совсем – семью заведет.  А он, недоросль, все возле нас топчется.
Он докурил, выкинул окурок, двинулся к калитке. 
 – А у меня всю жизнь псинки крупные были. Мне с ними проще, чем с кошками или мелкими собачками. 
 – Слышь, Катерина, я ведь не забыл, ты не ответила – тебя дома ждет кто? А то мы все настроились, что ты порыбалишь с нами.  А? Васька вон деятельность развернула, Шура меня торопит – до обеда все дела переделать и вернуться. А я тебя сам завтра на электричку утрешнюю отвезу, завтра суббота, есть дополнительная.
 – Я не могу. Мне нужно уже возвращаться…
 – Сегодня электричка только после обеда, в три.  Подумай, я серьезно. 
Цезарь, как и прежде, лежал в траве под смородиновым кустом. 
 – С рук только не корми. 
Я положила яйцо в траву рядом перед мордой волка.  Он шумно вдохнул.  Отодвинулась.  Еще.  Отошла вовсе к калитке.  Яйцо исчезло в миг. 
 – Давай, подруга, думай, дернули мы.  Слышь, Цезарь, айда в лес, а то пролежни уже скоро будут. 
 Шура выбежала к машине, они с мужем попрыгали на свои места, и умчались, только пыль столбом по дороге.  Где-то в этой пыли растворился и их серый приемыш. 
 – Пошли, Кать, еще времени есть немного. 
Мы побрели в дом, на полпути Василина замешкалась. 
 – А давай тут посидим? По чашке чая выпьем, да я поливать начну.
И я осталась в палисаднике, где вчера чаевничали с лесничими.  Стряхнула нападавшие листочки и лепестки со стола, придвинула пару старых плетеных из проволоки кресел.  Вася принесла чай. 
 – Кать, оставайся до завтра! Расскажешь мне про бабушку свою, смешно сказать, родней тебя теперь чую.  Я тебя с Гномом своим познакомлю, глядишь, и Натка за компанию задержится, а то опять – в двенадцать Ваняшу нашего привезет, а потом на трехчасовой электричке обратно удерет.
 – Вась, да неудобно как-то, честное слово. Буду тут толочься, у тебя вон хозяйство, друзья, родня, ну что я тут буду, в самом деле. И потом, смену одежды я всего лишь одну брала, так что скоро стану на бомжика похожа, даже Цезарь будет от меня нос воротить.
 – Не говори ерунды.  Ты ж нам не чужая! Я думала, мы с тобой еще сходим на кладбище, недалеко тут, а?
 – На кладбище сходим.  Я тоже хочу.  А потом – не обижайся – надо ехать. 
Она кивнула, наморщила лоб, потом улыбнулась. 
 – Эх, елки зеленые. Ну, надо – так надо, куда ж деваться! Ты отдыхай пока, я чуть подсуечусь тут по хозяйству!
Я рассмеялась – раз уж мы теперь как родня, придется выполнять мой долг и помогать, только вынуждена просить спецодежду.  И мы возились, поливали, помидоры подвязывали, что-то попололи. Как же мне хорошо было, мысли все разлетелись, голова светлая стала, а на сердце – легко.
 В десять Василина бросила в ведро последний пучок выдранной травы и провозгласила конец полевым работам.  Оглядела проделанный объем и сказала, что мы молодцы и трудяжки, и полагается нам что-нибудь съесть.
 И мы лопали глазунью с укропом, и оставшийся салат, и болтали.  Выяснилось, что Вася никогда замужем не была, родила в тридцать пять «для себя», всю жизнь прожила в этом доме с родителями.  Доча ее непутевая удрала из дому в шестнадцать в город, помыкалась там с подружкой, потом вернулась домой притихшей и скромной дивчиной, пожила пару лет тут, работала на фермерском хозяйстве, а потом у нее приключилась вселенская любовь и она снова удрала за своим суженным в город.  Там родился Ваняша, сейчас ему четыре, и он – Васин свет в окошке.
А Лизина вселенская любовь оказалась ошибкой, суженный оказался просто ряженным, и кукует сейчас доча одна в этом городе, хорошо, хоть Натка между перелетами и поездками наезжает, и помогает, и поддерживает. 
 – Жизнь, как жизнь.  Так быстро пролетела – даже и не заметила. Хотя, знаешь, думаю, что я – очень счастливый человек! Вот что бы у меня не случалось – всегда мне люди хорошие в жизни встречаются.  Повезло, что я тут родилась и всю жизнь прожила – я так  люблю землю. Когда весной еще все пустое, ни травинки ни листочка, беру семена - весь огород в ладошке поместиться может! А саженцы? Палки с тремя корешочками. А потом глядишь – а оно все растет, наливается, цветет. Чувство такое каждый раз – это я сделала! Это я посадила, и, смотри, как хорошо растет! Папа, когда я еще в школе училась, сказал, что у меня рука легкая, и меня растения любят.  А у меня и вправду, все, что в землю не воткну – примется. И я после школы в аграрный поступила, вернулась сюда работать – тогда еще колхоз был. Хорошая у меня работа, я ее и сейчас люблю. Правда, сейчас-то я уже на пенсии, да и колхоза давно нет.  Но меня зовут, консультирую фермеров наших, я ж тут все земли как свои пять пальцев знаю. 
 – А я думала, тут только лес вокруг…
 – Лес только с одной стороны.  И еще за железкой.  А так тут луга заливные, и поодаль сеют. А еще, знаешь, что есть? У нас тут фармхозяйство, я им лечебные травы планировала! Ты должна это увидеть! Все, переодеваемся, и идем! Это нам по дороге!
Я втихую переживала, что опоздаю к электричке, потому все свое барахло собрала с собой.  Мало ли, сколько будем бродить. За околицу выбрались быстро.  Уже жара занимается. Пересекли маленький перелесок – и я ахнула. 
Грунтовка делила надвое большую поляну, которая больше походила на яркое полосатое покрывало.  Одинаковой ширины полосы розового, ярко-желтого, бежевого, нежно-голубого, сиреневого и ярко-белого разбегались от кромки дороги и заканчивались где-то под деревьями, со всех сторон окружавших это цветное чудо.  Вася словно забыла обо мне.  Подходила к цветам, росших вдоль дороги, обрывала лепестки и листочки, растирала их пальцами, нюхала, улыбалась. Потом вернулась за мной, схватила за руку, потащила вперед. 
 – Смотри! Вон та, розовая – эхинацея, рядом – колоски, видишь, это овес! Вот этот желтый - бессмертник, а с той стороны светло-желтенький – зверобой. Нежно-сиреневый – душица, серо-дымчатый, почти что неприметный – пустырник, ярко-сиреневый Иван – чай.  А это – узнаешь?
 – Ромашка?
 – Ага, ромашка аптечная. Ну как? Мое любимое местечко. Давай, вдохни поглубже!
 – А что ты там смотрела?
Она улыбалась, мыслями витала где-то далеко. 
 – Да кое-что собирать пора. Я, когда посев планировала, увлеклась аптекарскими травами и сборами. У многих лекарственных трав свое время сбора, некоторые нужно непременно бутонами нераспустившимися собирать, или только утром, пока солнце не припекает. Много разных тонкостей. 
 – Я никогда раньше такой красоты не видела.  Честно, Вась, даже на картинках. С ума сойти!
 – Сама любуюсь. Надо позвонить Нике Олеговне – это предпринимательша местная, заказчица моя была. У нее таких мини-полей в округе много, почти в каждом селе.  Пусть собирает – Иван-чай еще хорош, да и дожди всего как три дня прошли.  Ладно, пойдем, а то еще ж вернуться нужно успеть.
Она набрала небольшой букет, поделила его надвое. 
И мы, дойдя до конца полянки, снова под сенью деревьев.  Обе молчим, каждая думает о своем. Я вдруг решила, что за домом - бабушкиным домом, где теперь и буду жить - обязательно сделаю аптекарский садик. Буду сажать все эти красивые и полезные травки, и раздавать подружкам Светика.  На секунду будто вживую увидела ровненькие цветные рядки, воткнутые в начале каждого ряда рогатинки, к которым цветными прищепками прикреплю написанные от руки надписи – «календула», «лаванда», «зверобой».  Светик будет мне говорить: «Ну, что за ерунду ты выдумала, что за стремление назад, в темные века, человечество давно помогает себе таблетками и концентрированными вытяжками».   А я буду поливать их из маленькой леечки, отмечать в блокноте, когда собирать, и иногда просто – срезать в букетики и ставить их в любимые старые щербатые кружки.  Когда буду жить в бабушкином доме.
Небольшое кладбище было за перелеском. 
 – Старое, тут уже не хоронят лет пять.
Вася быстро шагала между беспорядочно расположенных могил, покосившихся облезлых оградок, осевших и завалившихся скромных памятников и камней с уже стертыми, почти не видными буквами.  Чаще же вместо них были простые деревянные или незатейливо кованые кресты.  Наконец пришли. Василина зашла внутрь оградки, провела рукой по перекладинке креста. Положила у его изножья один из букетиков. 
 – Привет, па. Никогда не догадаешься, кого я к тебе привела. Катя – внучка Полины. 
Обернулась ко мне, махнула рукой куда-то в сторону. 
 – Маму схожу проведаю, тут побудешь?
Я только кивнула. 
И осталась одна. 
Но ощущение было, что не одна. 
Ну, вот он, конец моей дороги.  Адресат найден.  Что дальше?
Искала его, чтоб он узнал, как был любим. 
А он… Наверно, он знал.  Конечно же, он знал.  Он не вернулся именно поэтому.  Пазлы сложились.  Жизни прожиты.  Точки расставлены.  Раньше я думала, что чувства – нечто эфемерное, что невозможно измерить их силу, невозможно поверить в их постоянство.  Что люди, попадая в определенные ситуации и условия, подчиняют этим условиям свою жизнь – и чувства уходят, гаснут, уступают место другим, тем, что к месту и ко двору. Сейчас. Сейчас я знаю, как ошибалась.  Наверное, они оба ощущали друг друга, и расстояние и время, как это ни странно, не влияло на это.  Иначе откуда в них обоих эта такая схожая внутренняя сила и это количество любви, которое они оба дарили нам – без разбора, всем тем, кто был рядом? А все так просто. Они нашли этот источник друг в друге, однажды, навсегда.  Это, оказывается, не сказки, и так случается…
А я… Так и не нашла. Думала, приеду, получу все ответы на все вопросы, докопаюсь, расставлю все точки и запятые, и дело сделано.  Долг выполнен.  На душе будет спокойно.  Что не так, черт побери? Снова.  На те же грабли.  В который раз! Каждый раз я думаю, что, если «всесделаюкакнадо» – все будет, как я хотела.  Где мое спокойствие и умиротворение? Где она, моя награда? Что со мной не так, доктор?
Так. Что это тебя понесло, подруга? Что задело и зазвенело в бог знает какой глубине души? Мне захотелось плакать.  Слезы горячими пятаками давят на глаза.  Ну что за ерунда? Где Вася, мне пора! Оглядываюсь, но никого вокруг.  Тишина.  Шмели гудят.  Ладно, подожду ее еще чуть-чуть.
Вышла за оградку, уселась на траву, прислонилась к кованому узору.  Небо какого чудесного, цветочного, цвета. А я Вам письма бабушкины везла. И, хотя Вы, конечно, и так все знаете, давайте, я их вслух почитаю? И себе. Умостилась поудобнее, достала из торбы заветную пачку писем, и начала с самого начала.  Тихим шепотом. Ведь разницы нет?
Я почти закончила.  Пока читала, вдруг осознала то, что раньше мне никак не давалось.  Нельзя потерять то, что на самом деле твое.  Нет таких обстоятельств.  Вера, любовь, честь. Они либо есть – безоговорочно, безусловно, либо нет.  То, что тает, рушится, исчезает, требует выполнения каких-то правил и условий – химеры.  Я буду любить тебя, если ты... Ты будешь для меня самой лучшей, когда…
Мы прикладываем массу усилий, соответствуем, возводим замки у воды, и хотим в них жить долго и счастливо – но первая же волна слизывает наши форты и башни, и мы остаемся снова на холодном и мокром песке, незащищенные и растерянные.  Такие, какие есть. Только раненные своими потерями.  И снова выбирающие место под следующий замок.
Наверное, пора перестать думать о том, какая я несчастная.  Мы прожили вместе столько лет.  И я была счастлива все это время.  И я не буду сейчас думать о том, что, возможно, мы оба просто жили рядом, каждый своей жизнью.  Пока это было возможно.  И я его не потеряла – ведь он не моя собственность, да же? Он не был ею даже когда говорил, что любит меня.  Давно.  Значит, никаких потерь. До чего же грустно это осознавать. Но если все так – то, что произошло, было вполне логичным и вовсе не неожиданным. Просто нужно начать свою жизнь заново.  И всего-то.
 У меня есть Светик и Гоша с Лерой, и дом, и, теперь вот Василина с целыми Крендельками.  Они все в моей жизни – безусловны.  Никаких оговорок.  И то время, что мы были счастливы вместе.  Ведь оно никуда не делось. Давай, признайся сама себе – ведь не так уж и мало, да же? И еще у меня есть я.  Бабуличка, я тебя люблю. Странно. Тебя уже нет рядом, но ты, как и прежде, поддерживаешь меня в самые трудные моменты.  Тебе всегда это удавалось. А я нашла этого человека. Смотрю на его приемную дочь – и понимаю, наконец, что с тобою происходило.  Я же знаю тебя – иначе и быть не могло.  Бывают люди, которых невозможно не любить. И я теперь немного знаю и его.
Наверное, я с головой занырнула во все свои переживания. Иначе как объяснить, что совсем не заметила, что на меня кто-то смотрит? Тем, что ощущение чужого присутствия было у меня здесь с самого начала?
Я заметила краем глаза силуэт по другую сторону оградки, движение.  Вскочила, перепуганная.  Попятилась. 
 – Извините, я не хотел Вас напугать, мне Вася позвонила, что не успевает нас с Ваняшей встретить, потому что на кладбище с подругой.  Решил сразу сюда. 
Я, наконец, его разглядела.  И узнала.  Он, видно, тоже. 
 – Что Вы здесь делаете?
Спросили друг у друга одновременно. 
Мой сосед по купе с верхней полки.  Черт побери, как я раньше не заметила – он был до невозможности похож на Дмитро Бунича.  На того, что был на привезенной мной фотографии.  И еще больше, на того, который был на фото из альбома.  Те же глаза.  Тот же взгляд.  Поворот головы.  Осанка.  Наверное, борода сбила с толку…
 Я понимала, что разглядывать его вот так, напрямую, просто ужасно неприлично.  Но столько вопросов колготилось в голове, что я вовсе позабыла о приличиях.  Он молчал – наверное, счел, что все уже объяснил.  Но я так не считала. 
 – Слушайте, так Вы кто Дмитро Буничу? Вы родственники? Что ж Вы в поезде мне ничего не сказали?
Он терпеливо дослушал.  Молча обогнул оградку, подошел ко мне совсем близко.  Протянул руку. 
 – Бунич, Натан.  Дмитро Буничу – сын.  В поезде не сказал, потому как Вы фамилий и имен никаких не называли, как я должен был догадаться, что речь об отце идет?
Абсолютно серьезен.  Глаза смеются. Как ему это удается? То, что я моментально себя начинаю чувствовать полной дурой? Или я и есть полная дура? А пару минут назад казалась себе просто кладезем мудрости.
 – А кто же такая На…
Черт! Натка.  Это Натан.  Со вчерашнего дня я думала, что у Василины сестра, Наталья. Сдохнуть можно от Вашего чувства юмора, дорогой Дмитронезнаюкакваспобатюшке – если дочь, пусть и приемную, зовут Вася – назвать сына Натка. Я капитулирую…
Видно, у меня была очень живая мимика, потому что он улыбнулся, пожал плечами. 
 – Василина меня с детства в отместку Натка называет, за то, что она – Вася.  Кстати, где она? Почему Вас тут бросила одну?
 – Не бросила вовсе. Она пошла к маме, а я осталась.  А тут Вы…
 – Рассказывайте.  Вы узнали все, что хотели?
 – Узнала достаточно, чтоб все улеглось.
Он улыбнулся и подмигнул:
 – Землетрясения минули, дороги вернулись под ноги?
 – Ага…
Мы оба замолчали.  Облокотились на оградку.  Мне пришло в голову, что да, теперь, после моего свидания с небом василькового цвета и еще раз прожитых мной писем – я снова обретаю твердь под ногами.  И могу жить дальше.  И даже тот закоулочек души, где ютилась моя обида на мужа – посветлел и опустел.  Жилец съехал.  Пыль вытерта.  Занавески отдернуты.  Солнце безжалостно к теням и летучим мышам. Какой полный вдох. Какой легкий выдох…
 – Тут самый вкусный воздух на свете, поверьте!
Он не шутил.  Стоял рядом, смотрел в небо, улыбался своим мыслям, дышал счастьем.  Не ждал ответа.  Весь мир был его личным пространством. В нем было уютно.
 – Натка? Ты уже тут? Вы познакомились? И где Гном?
Василина выдавала вопросы со скоростью строчащего пулемета, не сводя сияющих глаз с брата.  Он обернулся к ней, каким-то бесконечно длинным и плавным движением приобнял – закружил. 
 – Мы уже тут, твоя гостья не признается, как ее зовут, Гнома забрали Ерохины, мы с ними в электричке ехали, у них вся орава уже собралась, только нашего до кучи не хватало!
 – Я была у мамы.  Надо будет тебе приехать на день, оградку покрашу сама, памятник снова надо будет поправить, а у папы – видишь, калитку повело…
Он наклонился к ней, чмокнул в лоб. 
 – Да будет так, о, великолепная!
 –Чудик, прекращай дурить! Что про нас Катя подумает! Я уже сутки притворяюсь нормальным человеком, а ты сейчас просто все труды мои одним махом!
 – Значит, Катя? Катя подумает, что мы с тобой не можем друг без друга жить, и будет права!
И он снова мне подмигнул.  Я невольно улыбнулась – они вдвоем чем-то мне напомнили меня и Светика. Электричка!
 – Сколько времени?
 – У нас еще два часа, успеем даже перекусить.  Правда, идти придется очень быстро!
И мы пошли.  В какой-то момент я представила, как мы втроем выглядим со стороны – и мне стало смешно.  Впереди, отчаянно семеня и путаясь в длинной юбке, колобочком катится Василина.  Следом, с торбой наперевес, в попытке поймать ритм, с решительным лицом – я ж решила все-все успеть! – чапаю я.  Отстав от меня на корпус и усмиряя длинный шаг – Натан, оставивший попытки убедить нас идти прогулочным темпом. 
 – Давайте мне Вашу сумку!
Я остановилась, как вкопанная.  Запыхалась вконец.  Он подошел совсем близко, аккуратно, не коснувшись меня, стянул с моего плеча обузу.  Я никак не могла отдышаться. 
 – Давайте просто пойдем.  Что мы спокойно дойдем за пятнадцать минут, что быстро за десять – но на отдых пять. Не лишайте себя удовольствия! И, в конце концов, это всего лишь электричка, даже если мы по каким-то неведомым причинам не успеем на нее – дойдем до Путного, там вечером автобус.  Не переживайте!
Я просто кивнула и отвела взгляд.  Потому что очень ясно поняла, что не хочу отсюда уезжать совсем. 
Василина все же унеслась вперед с крейсерской скоростью, и, сколько мы ее ни окликали, дождались только брошенного через плечо: «Поставлю чайник!». 
Мы молча шли.  Я перебирала в голове последние два дня, два бесконечных дня, и думала, что судьба свела меня с этими людьми в подарок.  Не знаю, чем я его заслужила, но впервые за долгое время сердце мое пело. 
 – Хотите пить?
И я больше всего на свете захотела пить.  В горле тут же пересохло, и я просто кивнула. 
Как дожить до дома?
Лоскутная поляна лекарственных трав закончилась, начался небольшой перелесок, пройдем его – и околица уже.  Но мой спутник вдруг берет меня за руку, и, нагибаясь под ветками, уводит меня с дороги по почти заросшей тропинке.  Через минуту она заканчивается на малюсенькой полянке.  В середине ее, в окружении каких-то лопушистых темно-зеленых зарослей, среди аккуратно выложенных крупных голышей – родник.  Натан выуживает откуда-то сбоку от камней длинную цепочку, тянет ее, она нежно постукивает и позвякивает о каменную кладку – и оказывается пустой на конце.  Он ошарашенно смотрит туда, где раньше, скорее всего, была закреплена кружка. 
 – Сперли.  А ведь приварена была. Вот дают…
И такой у него озадаченный вид, так пытливо он разглядывает расклиненное кольцо, где уже нет ручки от кружки, словно она устыдится и появится там, что на меня нападает хохот.  Он оглядывается на меня удивленно, потом снова переводит взгляд – а вдруг все-таки появилась, и тоже начинает смеяться. 
 – Хотел! Похвастать! В гостях у сказки, а тут- реалии…
Я вспоминаю, что в сумке есть пластмассовая кружка, так и не пригодившаяся мне в дороге.  Мы вытряхиваем мою торбу, с победным воплем обнаруживаем искомое, и я, наконец, получаю обещанное.  Вода ледяная, тяну ее меленькими глоточками, и гоню от себя коварные мысли: «А может, все же остаться на рыбалку…». 
Мы болтаем всю оставшуюся дорогу о какой-то ерунде, смеемся, и я не замечаю, как мы приходим к дому Буничей. 
 – Вася сказала, что это Вы раскрасили калитку и ворота. 
 – О да! Мы с Гномом оторвались!
И добавил заговорщицким шепотом:
 – Нам было дождливо!
 – А что Вася сказала?
 – Сказала, что если раньше все только догадывались, что мы сумасшедшая семейка, то сейчас уже все утвердятся в этом. 
Он, как и прежде, не смотрел на меня, говоря с сумкой, калиткой, и всем, что попадалось нам на пути.  А меня вдруг одолела досада. Мне хотелось, чтобы он глянул на меня.  Хотелось запомнить его взгляд. И это ощущение, что возникало рядом с ним – воздуха и солнца. 
Нам навстречу выскочил мальчонка.  Лет четырех, вихрастый крепыш.  Золотистые веснушки, большущие, орехового цвета глаза, рыжие пушистые ресницы и бровки.  Хитрющий прищур.  Пухлые щечки и губки, курносый нос.  Натуральный гном. 
 – Ну, ты где? Она с нами?
Мою ладонь ухватила цепкая пухлая ручонка. 
 – Думаешь, она спррравится?
 – Думаю, да, если научим. 
Голос его, как всегда, был невероятно серьезным. 
Меня никто и не спрашивал. 
Натан тихонько шепнул: «Остановимся в любой момент». 
Сердце мое пропустило удар…
А потом мы играли.  Строили дом из конструктора.  Купали игрушечных уток в большом тазу.  Рисовали Ваняше мордочку кота.  Складывали из спичек головоломки из старой подранной книжицы «Шарады и загадки».  Не могли отгадать.  Ели бутерброды с колбасой.  Выкапывали дождевых червей и смотрели, чей быстрей закопается обратно.  Я выиграла.  Проиграла.  Опоздала на электричку.  Расстроилась.  Обрадовалась.  Выдувала мыльные пузыри.  Звонила Светику, что приеду позже.  Вместе чистили картошку.  Строили халабуду.  Охотились за редиской.  Фехтовали длиннющими огурцами.  Победили раскладушку.  Потеряли уснувшего бойца.  Выуживали сандаль с середины грядки с капустой.  Рано поужинали чем-то вкусным, но я сразу забыла, чем, потому что решили ехать домой – завтра, а на рыбалку – сегодня.  Смотрела на себя в зеркале над уличным умывальником и твердила своему отражению, что спятила.  Отражение соглашалось и сияло глазами.  Ехали на сумасшедшей «Ниве» на рыбалку; Гном, сидя у меня на коленях, обещал любить меня вечно; оказалось, что на шестерых у нас три удочки, и Ваняша кружил вокруг рыбаков, а мы с Васей остались не у дел.  Просто валялись в траве под кустом дикой малины.  Потом переползли на невысокий холм, откуда хорошо было видно рыбаков и достаточно продуваемо от комаров.  Цезарь переполз за нами, делая вид, что он это первый придумал. Грел мои ноги, чтоб я чесала ему пузо.
 – Терпеть не могу вечернюю рыбалку…
 – Потому что нам удочек не досталось?
 – Неа. Когда чистишь рыбу на ночь, потом запах в доме до утра витает. И комары.
 – А давай ее на улице почистим, и вообще, я сама справлюсь, сколько они ее там наловят!
 – Слушай, Кать, мне кажется, мы всю жизнь друг друга знаем. Да бог с ней, с рыбой, Леха в лесничество заберет, ты мне лучше пообещай, что еще приедешь!
Я не знаю, что и сказать.  Что такой счастливой, как эти два дня, я себя не ощущала уже не помню, сколько? Что мне безумно хочется познакомить их со Светиком и Тимофеичем, Гошкой и Лерой? Что я боюсь спросить хоть что-нибудь о ее брате, потому что боюсь услышать: «Женат, безумно любит жену и бесконечно счастлив!»? И вообще, боюсь о нем хоть что-нибудь спросить.
 – Вась, никогда бы не подумала, что так может быть. Мне тоже с вами так хорошо, словно всю жизнь знаю. Только обещать ничего не могу – не потому, что не хочу, а потому, что не знаю, как завтра все сложится. У меня переезд будет, работу надо искать, жизнь вся перевернулась. Но мы теперь не потеряемся, да же? Я тебе все телефоны свои запишу, и skype, и почту, и адрес, где теперь жить буду – может, соберешься и ты ко мне приедешь, хотела же про бабушку мою узнать. Светик нам все-все расскажет, она тебе понравится!
 – Ба! Я ррррыбку поймав! Смотррррри!
К нам взбирался Ваня.  Тащил за собой свое ведерко из-под песка.  Из ведерка свисал рыбий хвост приличных размеров.  Сам Ваняша походил на бесформенное чучелко – Натан надел на него свою необъятную куртку.  Было смешно смотреть, как малыш делает внутри нее пару шагов, и потом только броня от ветра и комаров сдвигается с места. 
 – Катя! Ты видишь, я уже добыв еду! Еще я могу тебя защищить.  А дом мы уже пострррроиви!
 – Ваня! Ты лучший рыбак на свете!
 – Я же тебе говорррив! Я корррмивец!
По дороге назад, только машина тронулась, он засопел у меня на руках.  Макушка его пахла чем-то родным и теплым, и я подумала, что буду сумасшедшей бабушкой.  Мамой сумасшедшей я не была – на первом месте всегда был Миша.  Я была сумасшедшей женой. Удобной во всех отношениях.  Всегда под рукой.  Такой, какой он хотел меня видеть.  Растворялась. Растворилась…И меня перестало быть видно.  Даже ему. Ну, ничего.  Мне признался в любви лучший из четырехлетних мужчин, мне открылась тайна шестидесятилетней давности, и я все еще отбрасываю тень – значит, я есть. 
По приезду Ваняшу взял на руки Натан, и они с Василиной унесли малыша в дом – он даже не проснулся.  Я от завтрашних проводов до электрички отказалась – рядом же, сама прекрасно доберусь.  Александра с Алексеем вышли из машины попрощаться. 
 – Катюх, здорово, что ты приехала и мы зазнакомились! Приезжай через пару месяцев, родню свою притаскивай, я тебе наш лес покажу – ты такой красоты ни в одном интернете не увидишь!
 – Леш, да подожди ты с лесом! Кать, ты вправду, приезжай, не теряйся, у Васены не так много людей родных, и Натка вон не удрал, остался.  А мы вам тут программу обеспечим, не сомневайся, видишь, у Леши уже аж жижка трусится – идеи так и прут!
Мы смеялись, меня обнимали и целовали, как какую-то героиню, Цезарь стоял рядом и следил за всеми.  Дождались Васю с Натаном, им было поручено заполучить меня осенью обратно – и они уехали.  Волк поиграл со мной в очередные гляделки и бесшумно растворился в сумерках. 
Поздний ужин.  Вася вспоминает о фотографии, привезенной мной.  Подхватывается, убегает. Не знаю, куда деть руки и глаза.  Молчим.  Она возвращается, с нежностью смотрит на брата, отдает ему снимок, уходит ставить чайник.  Он хмурится, словно пытается что-то вспомнить, рассеянно смотрит на заставленный стол.  Взгляд его натыкается на пачку печенья, привезенного мною из поезда. Собеседник найден…
 – Я знаю эту фотографию.  Вернее, у меня ее вторая половина.  Сейчас. 
Он резко встает, приносит сумку с ноутбуком, колдует.  Поворачивает ко мне экран.  На меня смотрит моя бабушка.  Совсем молоденькая.  На отсканированной фотографии виден оборванный неровно край.  И даже невооруженным взглядом видно, что это – вторая половина привезенного мною снимка. 
 – Я нашел ее случайно.  Отец незадолго перед смертью попросил, чтоб я его костюм в порядок привел.  Она во внутреннем кармане была.  Спросил у него – а он промолчал, ничего не сказал, кроме: «Оставь, где было».  После его смерти хотел узнать, думал, может, родственники у нас есть.  В интернете в соцсетях выкладывал, никто не отозвался.
 – Это моя бабушка.  Поля.  Наверное, это была их единственная фотография вместе.
 – Вы на нее совсем не похожи…
 – Да, совсем. А Вы на отца – очень. Как странно распорядилась жизнь.
Нужно перестать ждать чуда и ложиться спать.  Иначе я пропала. 
 – Алексей говорил, завтра есть утром электричка?
 – Да, в десять, успеете выспаться.
Он улыбнулся пачке печенья. 
 – Где Васена его откопала? Только я привожу сюда печенье для Гнома! А в этот раз где-то потерял.
 – Вы забыли его в поезде. А я на автопилоте в сумку сунула – только вчера вечером обнаружила. 
Нужно сделать над собой усилие, встать и уйти. 
Молча собираю тарелки со стола.  Он встает – и кажется таким неуклюжим и высоким на этой маленькой полутемной кухне.
 – Катя, Вы идите, ложитесь, я тут сам.
Лежу без сна, дышу фиалковой ночью и всей кожей ощущаю его присутствие в доме.  Нужно бежать отсюда сломя голову.  Надеюсь, еще не поздно.
Поздно…
Утро принесло с собой чувство невероятной потери.  Серый, тихий рассвет – и едва слышные его шаги на кухне, осторожно прикрытая входная дверь и оглушительная тишина в доме.  Движение за моим окном.  Закрываю глаза, чувствую его взгляд.  Уходи же скорей! Уходи…
Забавная штука жизнь.  Я плачу, когда съем лишнее пирожное, когда в кино главный герой расстается с любимой, когда что-то мешает подарить с любовью и нежностью выбранный подарок. Реву от злости на себя, от безысходности, от счастья, от обиды, даже от досады.  Но боль в душе словно перекрывает все каналы.  Я просто погружаюсь в оцепенение.
Чувствую, как он уходит к калитке.  Дальше, по дороге.  Ритм его шагов. Запах скорого дождя. Свернуться в клубок и не открывать глаз.  Но придется встать.  Одеться.  Собраться.  Чайник.  Крыльцо.  Вдохнуть поглубже не получается. Ну и ладно. Вася встала.  Все хорошо.  Улыбайся.  Просто солнца сегодня не будет. 
Василина растерянно читает его записку, оставленную впопыхах на столе.  Что-то на работе, надо срочно вернуться, пешком до Путного, там первая маршрутка. У него такая работа, он журналист. Гнома поцеловать в нос, вернется за ним, как сможет.  Перед Катей извиниться, что не попрощался. 
 Улыбнись.  Что такого? Чужие люди.  Никто никому ничего не должен.  Подышишь дома. 
Обнимаю Васену – ну не расстраивайся, мужчины, что с них взять. Если он не пойдет и не завоюет этот мир – это сделает кто-то другой.  Давай лучше Ваняшу покормим – и я пойду на станцию.
Счастье встало, позавтракало с нами, не нашло Натана, звонило ему на сотовый, не дозвонилось, надулось, не доело оладьи, дало себя поцеловать, сорвало для меня одуванчик, ускакало к Ерохиным. Счастливое свойство мужской памяти – забывать о вечной любви на следующий день.
Обещаю позвонить, что доехала.  Отказываюсь брать еду с собой.  Помытые наспех волосы – сушить уже некогда, ничего, собираю под заколку.  Смотрю на себя в зеркале.  Это не я. 
Обнимаю Васю еще раз.  Вытираю ее слезы ладошкой.  Не оборачиваюсь. 

 ***

Сегодня нужно прийти на работу пораньше – главбух просила, да и сама знаю, последние штрихи, доделки недоделок.  Через пять дней – Новый Год.  Есть еще час, как всегда, вскочила ни свет ни заря.  Пойти дорожку от снега почистить, как тут Светик все эти годы справлялась, ума не приложу. Еды зачем-то снова вчера наготовила, кто это все есть будет. Пособираю в баночки – на работу прихвачу.  Никак не привыкну, что одна. Светик мне сюрприз приготовила – первого сентября взяла и замуж вышла! Ну конечно, за Тимофеича. Печати в паспорте, кольца, все дела. Смеялась на регистрации, что время должно вспять пойти, уже пошло, и она себя, как школьница, чувствует. Свидетельницей меня взяла, и букет свой всучила.  Потом передумала, сказала, что поздновато мне в семьдесят будет замуж выходить.  Живет теперь через два дома от меня. Помолодела на двадцать лет, Тимофеич, как с принцессы, пылинки с нее сдувает. Чудики мои…влюбленные. Надо на праздник что-нибудь вкусное-превкусное придумать, Гоша с Лерой приедут, позвоню Лере, узнаю, что наша девочка хочет.  Ага, зайцы мои пополнения ждут, и на УЗИ - девочка!

Постриглась.  Перед выходом на работу пошла к единственному тут мастеру и постриглась совсем коротко.  Обычная пацанячья стрижка.  Мне все равно, только никак не привыкну, до сих пор в сумке таскаю заколку и массажку.  И адски мерзнет затылок и душа…
В зеркало не смотрю. Пока не вижу отражение – верю, что все в порядке. 
Вася вчера звонила, и фоточки Гнома на почту мне скинула.  И свои тоже.  Ваняша по телефону рассказывал мне новые стихи.  Про елку.  Мы вообще с ними видимся часто, хорошо, что интернет есть.  Гном у Васи уже два месяца живет, у Лизы очередная любовь. Учимся с ним говорить «л», и я думаю, что он уже умеет, только, хитрюга, притворяется – ему просто нравится заниматься.  Каждый раз смотрю на малыша, и думаю, что неужели может быть кто-то важнее, чем он?
Гоша подарил на мой день рождения планшет.  И я теперь для них всегда на связи, но чаще звонит Лера.  Мы болтаем перед сном о всякой домашней ерунде – но это при условии, что Гошик на дежурстве. 
Однажды, в октябре, приезжал Миша.  Октябрь вообще был самым тоскливым.  Особенно ночи.  Он позвонил вечером, сказал, что приедет, и бросил трубку.  Появился в сумерках, вошел в дом.  Стоял на пороге, и с его куртки капала дождевая вода.  Долго молчал.  Я не знала, что ему сказать.  Поставила чайник.  Он притулил мокрую куртку к стене в сенях на полу, разулся, нашел свои старые тапки – как это я их пропустила и не выкинула? Прошел на кухню.  Ну что ж, выглядит хорошо, значит, все в порядке, и даже если не так – мне уже все равно.
 – Кать, давай поговорим.
 – Давай.  Что случилось? Зачем ты приехал?
Он помялся, потом, как всегда, начал злиться. 
 – Ну что вот ты? Мы ж не чужие! Приехал узнать, все ли у тебя в порядке.  Про Гошку хотел спросить.
 – Миш, у меня все в порядке.  Как видишь, живу, справляюсь, печку топлю, дорожки чищу.  На работу устроилась, через неделю выхожу.  А как у Гошки – ну сам у него спроси. 
 – Чаю дашь?
Наливаю чай, молчу. 
 – Не разговаривает со мной Гошка.  Трубку бросает.  Ну что ты молчишь? Думаешь, у меня все в шоколаде? Да ни хрена! Сын делает вид, что я умер.  Соседи называют Лелю Катей.  Из вредности.  У Лели токсикоз этот бесконечный, то истерики, то хочет, то не хочет, я уже не знаю, доживу до этих ее родов или нет! Я вообще не помню, как Гошка родился, и как ты беременная ходила.  Почему все так?
 – Миш, да потому что всегда так.  С Гошкой поговорить надо было сразу после свадьбы, но ты ж думал, что само рассосется, да? Не рассосалось. Ты сам не захотел напрягаться и из нашей квартиры переезжать – терпи теперь.  А беременности ты моей не помнишь, потому что занят вечно был, то вахта, то охота, ни в консультацию со мной, ни на обследование, ни по дому не помогал. Жизнь тебе второй шанс дала себя, наконец, отцом почувствовать, а ты снова только себя жалеешь. 

Я видела, что он не понимает.  Не хочет слышать.  Пустая трата времени. 

 – Ты раньше не была такой злой.
 – Миш, поезжай-ка ты домой.  У тебя жена в положении, ночь скоро, негоже тебе по чужим женщинам шляться. 
 – Ты мне не чужая.  Ты тоже моя жена была, еще подольше, чем она! Я остаться хотел.  До завтра.  Не буду тебе мешать, честное слово. 
 – Не неси ерунду.  Вон, седина уже, а ведешь себя, как в детском саду.  Допивай чай и на выход. 
Ему не понравилось.  Я чувствовала, как раздражение в нем нарастает и знала, что будет дальше.  Но он меня удивил.  Поставил чашку.  Улыбнулся.  Своей открытой, солнечной улыбкой, той, что когда-то я так сильно любила. 
 – Прости, Кать.  Не знаю, что на меня нашло.  Соскучился по тебе и Гошке, вот и приперся. Черт, веду себя, как идиот. Помоги мне.  С Гошкой бы увидеться, не хочу, что б они с Лерой меня м…. м последним считали.  Я понимаю, у меня теперь семья другая – но вы то тоже мои родные, не хочу, что б вы меня из своей жизни вычеркивали. Что ж все так сложно-то.
 – Да ничего сложного, Миш.  Это только кажется так.  Сколько души ты вкладываешь – столько тебе и возвращают. Куда уж проще, согласись? Конечно, и я, и Гошка – мы тебя все равно любим, просто мы ж тебе не нужны стали, вот и живем теперь каждый своей жизнью.  Кроме тебя, никто не наладит.  Помогу тебе, только давай ты сам будешь все делать – а я помогать.  Немножко.  Но для начала возвращайся домой, и учись уже заботиться о родных и любимых.  Насчет Гошки позвоню тебе, скажу, где найти можно будет.  Только помни, пожалуйста, что он не малыш несмышленый, а мужчина взрослый, и с ним игры уже не пройдут.  Просто будь честным. 
– Хорошо. Всегда знал, что ты, Катюха, отличный парень…
 – Миш.  Еще раз назовешь меня так, я забуду, как тебя зовут.  Обещаю. 
И он, наконец, уехал.  Звонит иногда, всегда по делу, с сыном встретился, Гошка психанул сперва, но сейчас уже успокоился.  Леля вот-вот родит, пару раз Миша звонил – посоветоваться, но продержался недолго, всучил ей трубку, и вот, вроде бы как мы с ней общаемся.  Удовольствия от этого общения, понятное дело, не получаю, но, похоже, подруг у нее нет вовсе.  И если она нуждается в поддержке и совете – что ж, от меня не убудет…

 Иногда я пишу в поисковике имя – Натан Бунич.  Нахожу его статьи, перечитываю снова и снова.  Удивляюсь, что такой немногословный, он пишет так здорово. Узнаю его в каждой строчке. Акценты.  Построение фраз.  Пару раз были ссылки на какие-то интервью, или репортажи, но я не смогла.  Смотреть и слушать. Слышать. В наушниках зазвучал голос, и поняла, что слишком близко. И слишком больно. Пусть будут статьи. 
Вот и вчера, поговорила с Васеной, как всегда – о нем ни слова, но так захотелось услышать, увидеть, прочесть – что угодно! Хотя честно пытаюсь избавиться от ощущения, что нахожусь в его личном пространстве.  Перестать его чувствовать кожей.  Но получается плохо, да вообще не получается.  Но не сдаюсь.  Говорю себе – это все неправда, это из-за одиночества, и еще каких-то причин, которых может быть сотни, а достаточно одной.  Не плачу. Почти не сплю. Мои решили, что во всем виноват развод – не переубеждаю. Работаю допоздна, беру работу на дом и на выходные.  Мое новое начальство приветствует рвение и за моей спиной крутит пальцем у виска. 
Каждое утро надеюсь на спасение.
Каждый вечер боюсь засыпать.
Поисковик и статьи – это уже когда совсем невмоготу. 
Через пять дней – Новый год. 

 ***

Все! Работа на сегодня закончена, чай с тортом на работе выпит, мандаринки съедены, анекдоты рассказаны, тосты произнесены.  И есть еще почти полдня! Надо бежать домой, скоро Лера с Гошей пригремят, Светик с Тимофеичем! Уборка вчера сделана, мясо замариновано, на салатики все отварено.  Елку Гошка привезет, надо бы на чердак залезть – игрушки достать, а то он, как слоник в посудной лавке, вечно все роняет и колошматит.  А там, как и на любом порядочном чердаке – полный беспорядок и вахканалия старых вещей, поэтому всегда есть шанс грохнуть что-нибудь, ненужное уже как сотню лет, но, безусловно, обретшее бы ценность, если бы его достали и пользовались.  Так что лезть на чердак – мне. 
Иногда я думаю – ну зачем мы храним старые вещи? Выкинуть все, начать жить с чистого листа, освободить углы и чуланы. Это на самом деле здорово, если бы не одно но.  Все это перебрано не раз.  Весь хлам давно выброшен.  То, что осталось – маленькие кусочки мозаики истории семьи, этого дома, жизней людей, многих из которых уже нет - но они по-прежнему значимы и любимы.  Так часто слышу: «Прошлое уже прошло, не нужно всех этих воспоминаний, живи настоящим, пользуйся моментом!» Я не спорю, просто всегда перед глазами возникает образ мотылька, летящего на огонь.  И я знаю, что он неминуемо погибнет.  Я знаю, что тоже просто погибну, если лишусь своих воспоминаний, откажу себе в их ценности. Это буду не я, нечто, с тянущей ненасытной пустотой внутри. 
Как странно память фиксирует символы, вслед за которыми рождается и восстанавливается момент, событие, период. Ощущение хрупкости маленького стеклянного шара с нарисованным белым снеговиком. Шероховатость и колючесть снега из какой-то вспененной краски на больших удлиненных стеклянных шишках. Шорох мишуры. Сверкание натертых хрустальных рюмок и стаканов. Мерцание электрической гирлянды с цветными шариками – один шарик потерялся и лампочка горела ярким желтым светом, и деда начинал всегда с нее – запихивал внутрь большой красной звезды, крепил на макушку елки. И остальная гирлянда распределялась уже между ветвей.
 Мы бережем наши воспоминания, а что-то отчаянно пытаемся забыть, запихнуть на чердак нашей памяти, но все это – наша основа основ, без которой мы – просто объекты в стиле хай-тек. Ничего лишнего, ничего личного.
Как же давно я тут не была. Бабушкина подшивка из «Крестьянки» – только схемы вязания крючком.  Тут же – дедов «За рулем», он страстно мечтал иметь собственную машину, но не довелось. Надо же, мои игрушки – они еще существуют? Надо выбрать время и засесть тут, поперебирать все эти россыпи сокровищ.  Куда же Светик заныкала коробку, где все новогоднее?
 Вот коробка.  Нет, не она.  Документы бабушкины и дедовы.  Водительские права.  Комсомольские билеты.  Значок «Милосердие» – бабушкин. Небольшой, потемневший от времени образок. Забираю все вниз – на чердаке этой коробке явно не место.  У самой чердачной двери нахожу искомое, дело сделано.
Вожусь на кухне, а у самой мысли витают вокруг коробки со старыми документами – почему образок там, а не в комнате? Неужели это тот самый, Матренин? Я и не думала, что он сохранился. В конце концов не выдерживаю, мою руки и несусь в комнату.  Долго сижу потом и смотрю на нежное лицо женщины, у малыша на ее руках такой взрослый взгляд.
Наверное, ее не раз спрашивали, как быть.  Я не первая.  Мне нужна помощь.  Потому что сейчас, спустя совершенно дурацких четыре с лишним месяца, наконец, честно признаюсь сама себе – я не придумала.  Я нуждаюсь в нем.  Мне хорошо в этом мире, только когда он есть.  Я уже не в силах ничего изменить. Я обязательно что-нибудь придумаю, я должна с ним увидеться, и я себе это разрешу.  Уношу образок в свою комнату, оставляю на тумбочке рядом с кроватью.  Шепотом: «Спасибо», про себя: «Не передумай! И не трусь!».  Хорошо.  Я справлюсь.  Ведь хуже уже не может быть? Может, конечно, вариантов масса, но я не хочу и не буду об этом думать.  Прямо сейчас позвоню Васе и возьму его номер телефона.  И скажу ему, что нам нужно увидеться.  Срочно.  Да.  И…
Вот же блин! Ну, кто там? Смотрю на часы – Гоше с Лерой рано, значит, Светик. Иду! Иду и понимаю, что сегодня уже ни на минуту не останусь одна. Не смогу позвонить без свидетелей. Нужно успокоиться – иначе Светик расколет меня с порога.  Ну, давай же! Дыши глубже, это всего лишь небольшая отсрочка.  Так.  Сегодня Новый Год, ты ждешь гостей, и елку, и подарки будешь дарить – находи в себе ресурсы, генерируй и излучай счастье.  Просто потому, что каждый из них тобой любим, и без них всех ты тоже не умеешь жить.
Представила, как Светик сейчас ворвется в дом и начнет мною командовать, тырить полные карманы конфет и убеждать, что, кроме нее, с ролью Снегурочки никто и не справится. Звонить Тимофеичу и ворковать, словно не ускакала из дому пять минут назад. Улыбнулась, счастливо вдохнула и открыла дверь. 
 
Мы смотрели друг на друга пару мгновений.  Наверное, узнавали.  Снег сыплет, а он… без шапки. И без бороды. Совсем другой. 
 – Привет.  Тебе идет!
Сказали мы одновременно. 
Сквозняк насыпал мне на стриженый затылок и за шиворот пригоршню снега. 
 – Не смог придумать, пока ехал, ни одной приличной причины.  В голову приходили  одни совершенно неприличные!
 – Горжусь тобой.
Взгляд у него совершенно серьезный.
Наконец-то он смотрит только на меня…