Автобиография, Советские годы

Эти записки, ,исключая постскриптум, были написаны буквально одним махом (на манжете) в течение нескольких дней насильственной госпитализации, все детали которой подробно описаны в моих заметках «70».

В числе чертовского букета «прелестей», унаследованных от отца Самуила: вспыльчивость и раздражительность, несдержанность, импульсивность, я унаследовал и сильную сексуальность.

Я долго, до 22 лет, не мог дорваться до «вожделенного органа», пока не вкусил «сладкого яблока» ****и Наташки в коммунальной квартире подмосковных Люберец. Проведённые там годы 70-73 были особенно ярким периодом в моей жизни и окончательно сформировали мою личность. Но этот период невозможно понять без детского и юношеско-подросткового в Ташкенте.
Я родился в 1950 году и принадлежу к поколению, который здесь, в Америке, называют baby boomers. Я рос в типичной мещанско-интеллигентной еврейской семье советских инженеров. Всё, что знаю о гениалогии семьи с маминой стороны, моя бабушка иммигрировала в Ташкент еще до революции из Вильнюса (Вильно).  Наверное, они с сестрой бежали от погромов. Оставшиеся 9 сестёр погибли во время оккупации. Мамина фамилия Жоленц, по видимому, носит латышско-польские корни. Мама, 1919 года рождения проучилась 4 года в Ташкентской консерватории по части фортепиано, когда её укусила каракурта в средний палец правой руки. Она с трудом выжила, но это событие резко изменило её судьбу. Музыкальную карьеру пришлось оставить и она перекочевала в Политехнический на специальность гидрогиолога. Её любовь к музыке, однако, никогда не затухала, в доме был инструмент, и даже меня мама пыталась учить. До сих пор помню учительницу-француженку, на которую я с вожделением смотрел в свои подростковые годы. Не будучи родители законченными ханжами, её можно было использовать и по её прямому назначению. Кто может обучить юношу искусству куртизанки лучше, чем молодая француженка. Именно это было так популярно в дворянской России. Гувернантка-франзуженка для обучению любви, фортепиано и, как принято говорить в русских любовных обьявлениях Нью-Йорка для «приятного времяпровождения». Но в Советском Ташкенте были другие времена и нравы.

В своих ханжеско-мещанских порывах, родители не только мне в этом помогали, но еще и ограничивали мои естественные потребности заниматься онанизмом, как это делают все здоровые дети. Они угрожали походами к врачу, всевозможными наказаниями и еще более культивировали и так не малый комплекс неполноценности. Я безуспешно пытался бороться с «вредной привычкой», писал себе бесконечные клятвы «больше этого не делать», но в результате дрочил ещё пуще прежнего.
Папа был участником войны, получил медали, был ранен. Его гениалогия, к сожалению, мне вовсе не известна. Знаю только, что родился он в Самарканде, в 1913. Как туда занесло европейских евреев и вовсе непонятно? Насколько мне известно, он закончил Авиационный институт или соответствующий факультет Политехнического. Всю свою профессиональную жизнь он проработал в этой области. Ташкентский Авиационный завод #84, затем ЦАГИ в подмосковном Жуковском.
Как и положено в типичных еврейских семьях того времени, дети шли по инженерным стопам родителей. По этим серым проторенным путям пошёл и я, поступил на какой-то факультет Ташкентского Политехнического связанный с электро-механикой в 67. Названия не помню, так как мне это было совершенно не интересно. Другие пути в «высшее образование» представителям 5-го пункта были тогда практически закрыты. Я с детства проявлял незаурядные способности к физике и математике и был первым и единственным отличником по физике в школе. Однако, о поступлении в Университет не было и речи. Мой двоюродный брат по маме, Саша Жоленц, фамилия по папе, а национальность по маме-литовке, закончил Новосибирский Университет по кафедре физики, сделал прекрасную карьеру, работал в Академ Городке в разработках по ядерной физике, иммигрировал в Америку в тех же 90-х, что и я. Он всю жизнь был карьеристом. Судить о его профессиональных способностях не берусь. Однако, насколько я знаю, он не вступал в партию, что делает ему честь. Что не делает ему чести, он нагло мешал моей попытке защитить диссертацию. Дела давно минувших дней (88). Я никогда не мог ему простить это предательство. Я был в Калифорнии в 95 со своей бывшей женой Мариной и мы побывали у них в гостях. На этом наши отношения закончились. Где-то месяц, 2 назад, я написал ему на рабочий э-мейл довольно тёплое письмо, но он не ответил.

В остальном, я развивался «середнячком». Папа был человеком безграмотным и, кроме работы и баб, мало чем интересовался. Насколько я помню, он любил готовить (узбекский плов был любимым блюдом, я тоже его делал все 30 лет нашей с Мариной семейной жизни) и организовывал семейные отпуска. Мама, кроме любви к музыке, тоже мало чем интересовалась. У неё была подруга Биатриса, с которой та ходила в Ташкентскую Консерваторию и Филармонию на концерты классической музыки. Меня же мама к этой части своей жизни, к сожалению, не приобщила. Я был единственным в семье и рос достаточно заброшенным ребёнком....
Мамин брат Аллан (Абрам) перехал в далёкий Новосибирск и стал дерижёром оперного театра. Сестра Мария (Муся) переехала в Москву. Мусина дочка Наташа в 67м вышла замуж за Афганца Гульмухамеда Нурзая. Мы называли его по фамилии Нурзай. Её дочка впоследствии попала в Америку, стала профессором ESL, живет с семьёй во Флориде. Она написала книгу на английском о своей семье, которую я перевёл на русский. Какое-то  время мы были близки, однако после моего развода в 2014 наши отношения продолжали ухудшаться и усложняться и полностью прекратились по её инитиативе в прошлом году.

В маминой и папиной семьях я был, по непонятной мне причине, «гадким утёнком», что существенно повлияло на формирование моего характера. С маминой стороны меня третировала семья моего дяди Аллана. Аллан был баловнем судьбы. Женился на молодой (-17) литовке красавице Алисе. О сыне Саше я писал выше. Саша считался превеллигированным ребёнком и, по отношению ко мне - «высшей кастой». У Алисы был еще один сын, возможно, по первому браку, Гарик. Я с ним сблизился во время своего пребывания в Новосибирске в 1988,когда пытался защитить свою кандидатскую диссертацию. В результате интриг Саши, меня выгнала из дому Алиса и я к нему переехал. Гарик, как я помню, поддержал меня. Мы много говорили и нашли много общего. Я до сих пор помню его честные нелицеприятные высказывания о Саше и маме: «чего ты ожидаешь от Саши. Его вырастили карьеристом и мама всё жизнь этому потворствовала». После отьезда я потерял с Гариком всякую связь и не знаю ничего о его дальнейшей судьбе. В моём недавнем письме к Саше, я пытался навести о нём справки, но тот не ответил.

С папиной же стороны меня третировала его сестра Люба, тёзка мамы. Взбалмошная, вспыльчивая и скандальная, сродне папе. Похоже это было генетическое. Её бывший муж, Чкалов, однофамилeц легендарного лётчика, вряд-ли имел к нему какое-либо отношение. Сын Валера, наверняка, названный в его честь, с последней, похоже, имел мало общего, связался с какими-то бандами (нe)летчиками, участвовал в (на)лётах на магазины, где стоял на стрёме (атазе), насколько мне известно, за что угодил за решётку. Не это ли было причиной тётиной ненависти? Зависть к достаточно благополучному, по сравнению с её сыном, мальчику? По уровню унижения, отчуждения и ненависти, тётино отношение и близко не могло сравниться с остракизмом с дядиной стороны. Кроме того, тётка жила в Ташкенте, а дядя в далёком Новосибирске.

В связи с этим, стоит упомянуть и моего старшего сводного старшего брата Геру Морозова, сына папы Самуила по первому браку.  Не знаю что произошло с его первой женой, но они поддерживали всё это время отношения. У меня было мало общего с Герой. Уже после его смерти в прошлом году, я сблизился с его дочкой Таней. По какой-то иронии судьбы Гера скончался в тот же день, что и папа Самуил 5 мая, о чём Таня мне написала на мой телефон. Мы поддерживали телефонные отношения и я узнал об этой семье много нелицеприятных тайн. Гера, например, унаследовал от Самуила много черт характера, как вспыльчивость и неразборчивость во внебрачных связях. Эти отношения, однако, в свою очередь, оказались недолговечными. Похоже, Таня расчитывала на «пожертвования» из богатой Америки или ей просто надоели мои бесконечные «истории» и переплёты.

Мои студенческие годы в Ташкентском Политехническом прошли достаточно спокойно. Запомнились, однако, мои тщетные попытки попасть на «подмостки» только зародившегося в конце 60-х явления КВН. По видимому, в силу серости и заурядности, я явно ещё не тянул на уровень «еврейской интеллектуальной элиты». К последнему пренадлежали 3 моих сокурсника. Саша Титель-капитан Ташкентской команды, закончил впоследствии театральный и стал главным режиссёром Свердловского Оперного Театра. Саша с назамысловатой еврейской фамилией Кац, тоже поступил в тетральный и стал режиссёром Ленинградского Тюза, предосудительно поменяв фамилию на более благозвучную-Митин. Где-то в конце 70-х я побывал на его спектакле, но сбежал во время антракта. Судьба третьего «мушкетёра» Лёвы Шараги мне неизвестна.

В 67м, как раз во время 6-дневной войны, у папы Самуила случился обширный инфаркт. Если бы не своевременное участие тёти Беллы, двоюродной сестры мамы, папы бы не стало. Она запретила приехавшей скорой помощи промывание желудка. «Жизнь индейка, а судьба-копейка». Не знаю, как бы последняя сложилась без вмешательства тёти Беллы. Она и меня бесконечно спасала от жутких приступов бронхиальной астмы. (Я больше этим заболеванием не страдаю, но его унаследовала моя дочка Лиля).

Оправившись от тяжелейшего инфаркта, врачи сказали папе, что ему противопоказан Ташкентский климат и с его настырностью и энергией, он сумел обменять нашу 2-х комнатную хрущёвскую квартиру на комнату в коммунальной квартире в подмосковных Люберцах.

С тех пор прошло без малого 50 лет. Люберцы из пригорода превратились в район Москвы со своей станцией метро. Но в те годы это был рабочий пригород. Одновременно с нашей семьёй, в коммунальную квартиру в Любарцы переехала семья из Киева: Моня Ашпис, 46, Света Рудник, 34 и их (?) дочка Валя. Причина их переезда из центра Киева, где их все знали, в захолустную коммуналку в рабочем пригороде Москвы в моём понимании не имело никакого другого обьяснения, кроме как скрыть от неё, что Валя не была их родной дочкой и начать новую жизнь.
Переездом в Люберцы, Моня не только усилил свои отцовские позиции в отношении дочки, но и приобрёл духовного сына, убив одновременно 2-х зайцев. Не берусь судить о профессиональных качествах Мони, как музыканта. Сам факт, что его приняли на работу в институт Гнессена преподавателем, говорил о многом. Но не думаю,что сильно ошибусь с утверждением, что Моня входил в 10-ку наиболее эрудированных людей. Под эрудицией я подразумеваю начитанность, знание 10-ка языков, тонкий вкус к литературе, поэзии, живописи, музыке, архитектуре итп, а не поверхностные знания, позволяющие угадывать, столь популярные в Америке, коммерчиские телевизионные угадайки.

Монина библиотека состояла из книг на французском (40%),английском, немецком, итальянском, польском, чешском. Русская библиотека включала такие шедевры, как полное собрание сочинений Зигмунда Фрейда, Юнга и Адлера по психологии, Шопенгауэра, Спинозу, Канта, Нитцше и других значительных философов, единственную книгу Отто Веннингера «Пол и характер», книги по теософии Блаватской. Русских интеллектуалов начала века Андрея Белого, Льва Шестова, «Мы», Евгения Замятина(мало кто знает,что именно эта книга была предтечей знаменитого романа Джорджа Орвелла, «1984») , поэзия-почти вся изумительная поэзия «золотого века» - Бальмонт, Гиппиус, Саша Черный, итд, итп, причём в оригинальных изданиях, популярная тогда «библиотека поэта». Моня был ещё и замечательный колликционер, причём процесс этот продолжался постоянно, его знали во всех знаменитых букинистических Москвы.

Это только по памяти, на вскидку, это то что я перелопатил в один присест, за какие-то несколько месяцев. Я набросился на эти книги, как голодный. Причём аппетит разгорался по мере еды, так как об этом мире до этого я не имел не малейшего представления. Мои познания ограничивались обязательной тогда в школе программой, классикой, Марком Твеном, Жуль Верном, Майн Ридом. Более того, то что я читал в Мониной библиотеке тщательно скрывалось, так как противоречило существующим тогда установкам, правилам и традициям. Таким образом, «не по дням,а по часам, я превращался из «гадкого утёнка» в пёстрого павлина, индюка. Одновременно формировались мои либерально-политические взгляды:голос Америки, Би-Би-Си с хриплыми комментариями Анатолия Максимовича Гольдберга и Севой Новгородским, Радио Свободой и Немецкой волной – прорывались через шум глушылок. Я не знаю, как я успевал перерабатывать такое количество информации!?
Однако рёв глушылок перекрывался нарастающим шумом скандалов. У папы, никогда не обращавшего на меня внимания, внезапно проснулись отцовские чувства, скорее похожие на чувство ревности, а может быть, и зависти.  Он, внезапно, полностью потерял надо мной контроль. Чувство страха, повиновения, вдруг сменилось на безразличие и презрение. У мамы же были двойственные чувства. С одной стороны, она проявляла лояльность к Самуилу, так как боялась его,зависила от него, терпела все его скандалы и бесконечные измены. Она не представляла себе свою жизнь без него. С другой же стороны, она, как музыкант, женщина, не чуждая гуманитарных интересов, принимала участие в моих культурных похождениях, проявляла к этому живой интерес и даже понимала и поддерживала. Самуилу же всё это было чуждо и, даже враждебно.

Ситуация не была такой уж простой и однозначной. Неожиданно, в этой, и без того пёстрой картине, образовались и другие сферы интересов и влияний. Самуил нашёл общие интересы со Светой. Он, видимо в отчаянных попытках отстоять своё «тонущее самолюбие», стал бряцать перед дней своим основным оружием: подвигами на ниве ****ства. Похоже и Свете было чем поделиться. Это была ахиллесова пята Мони. Света, зачастую, отсутствовала целыми вечерами и куда-то отлучалась на выходные. Она работала в вычилительном центре и ссылалась на «вторую смену». Моня не находил себе места, курил «Казбек» одну за другой и, когда, наконец, в первом часу открывалась со скрипом входная дверь, не дожидаясь её выскакивал в одних кальсонах и домашнем халате в коридор с отчаянным криком: «Света, ты опять была у любовника?».

В коммуналке была и ещё одна семья. Антисемитка Людка и её сын, не просыхающий от пьянства. Для неё, въехавшие одновременно иногородние семьи входили в одну простую до безобразия категорию: жиды. Она доходила до такой дикости, как загораживать шифанером свою дверь и кричать из окна на помощь. Якобы евреи угрожают её жизни.

Между тем, обстановка между еврейскими семьями накалялась не по дням, а по часам. В те далёкие годы в Московских сионистских гругах было очень популярно так называемое «Самолётное дело». Не помню точной даты, но помню, что как-то решил пойти в качестве наблюдателя на «акцию протеста» против приговора к смертной казни двум его участникам и организаторам: Эдуарду Кузнецову и Марку Дымшицу. Мы шли по улице со Светой и Валей и Света уговаривала меня вернуться домой: «это небезопасно, ты ничего не изменишь и тебя там возьмут за жопу». В конце концов, её уговоры подействовали и я ретировался домой. В дверях стоял разгневанный Самуил, который набросился на меня с криком:«где ты был?». «Не твоё дело, гулял по улицам», грубо ответил я. Тут масла в огонь подлила Валя:«это неправда, ты собирался туда, где за жопу берут». За дверью раздался похоронный марш Шопена. Всякий раз, когда Моня хотел разозлить Самуила, тот играл Шопена. «Куда это ты собирался, выкладывай», не унимался Самуил. Так как желаемого ответа не следовало, папа набросился на Свету. «Куда вы посылали Юру, куда сами пойти боитесь? Вы используете его в своих антисоветских целях, он дурак и делает всё, что ему велит Моня!». Моня выскочил в коридор на защиту Светы. Тут разгневанный не на шутку Самуил запустил в того тарелку. Маме с трудом удалось затащить Самуила в нашу комнату, откуда продолжали раздоваться его разгневанные крики. Когда, минут через 15 страсти,наконец, улеглись, на полу валялась куча разбитой посуды. Я последовал за Светой и Моней в их квартиру. К моему удивлению, за мной не пришла мама «забрать» меня «домой». Воцарилась гробовая тишина. Все понимали, что за этим что-то стоит и вот вот произойдёт. Где-то часа через 2 меня позвала мама и предьявила ультиматум. Либо я безоговорочно вернусь домой и обещаю порвать отношения с Моней, либо они уйдут из дому и переедут к Эдику, моему двоюродному брату. Стоит упамануть не сколько слов об Эдике – брате Наташи. Подробно об этой семье можно прочитать в книге моей племянницы Виктории:”FAMILY. Many lives - One story. A Memoir”,Victoria Noorzai, которую я перевел на русский.
   
В книги подробно описана Ордынка, где жила тётя Муся в коммунальной квартире, куда наша семья наведывалась 50е-60е, а я отправлялся на мучения в пионерские лагеря, затем Вишняковский переулок, куда семья переселилась в 60е. Написано там и про Эдика, в достаточно нелицеприятном свете. Описан их визит в квартиру на 5м этаже в 1975. Эдик и его очередная по счёту жена принимали их ужаснo и, фактически, выставили на улицу, если бы их не приютила соседка Галя. Сам Эдик был достаточно колоритной фигурой – бабник, весельчак, шутник с потрясающим чувством юмора. Но у него были тёмные стороны жизни связанные с гешефтами, фарцовкой или какими-то другими финансовыми махинациями, которые, без должного прикрытия сверху, в то время, в той стране жестоко карались. Даже в этой стране, где, казалось бы нет никаких ограничений и стёрта грань между бизнесом и мошенничеством, есть некие правила, которые следует соблюдать. Так или иначе, он угодил в тюрьму и, видимо, чтобы скостить себе срок, согласился сотрудничать с властями и стать "подсадной уткой"с политическими диссидентами. У Эдика был хорошо подвешен язык, он в открытую бравировал своими антисоветскими взглядами, и при его обаянии и харизме, мог сойти за своего. Он сам хвастал впоследствии, что сидел вместе с ними.

Таким образом, к собственному удовольствию, я оказался один в коммунальной комнате и мог теперь наслаждаться общением с Моней в полном обьёме, без всяких ограничений. Кроме того, неожиданно, у меня появилась собственная «хата», в то время это считалось большой редкостью и удачей и я получил возможность приглашать «баб».  Последнее имело полную поддержку и моего духовного отца. По моим воспоминаниям это был 72 год. А  до тех пор, я продолжал оставаться девственником.

Где-то в конце 60-х у меня появилась первая любовь. Это была Аня Марголина из подмосковного Пушкино. Детали нашего знакомства я не помню, но помню романтические свидания в ее квартире, где дело ограничивалось пылкими поцелуями в её комнате. Много ли нужно было «хорошо воспитанному» подростку? О женитьбе в те годы до окончания института не могло быть и речи, тем более об «отношениях» до брака. Так нас воспитали. Но и эта, казалось бы, незыблемая, концепция, была опровергнута Моней. Первой «жертвой» стала именно Аня. Моня посоветовал пригласить ее домой с ночёвкой, причём заверил меня, что если план не удастся, я Аню потеряю. Не знаю с высоты своего возраста и жизненного опыта, был ли он прав? Ведь и она была так воспитана, но ночь закончилась фиаско. Я провозился с нею всю ночь в тщетных уговорах, кончил в трусы под утро от перевозбуждения, на этом этой бесславной ноте наш роман был окончен.

Так как терять было уже нечего, а от романтической любви с Аней напоминали только забрызганные трусы, следующим этапом стала законченная ****ь и наркоманка Наташка c первого этажа  того самого дома в Вишняковском переулке. Думаю Эдик приложил руку к её появлению в Люберцах. Он понимал, что переубедить меня врядли удастся, и, более верным путём избавиться от «незванных гостей»,дать им понять, что их отсутствие только играет мне на руку. До сих пор помню эти безумные ночи, когда количество 8 за ночь переходило в качество и наоборот. Я стал, наконец, полноценным мужчиной и это только укрепило уверенность в себе. Прослышав о моих сексуальных подвигах, Света сосватала меня к своей подруге Симе, замужней женщине, старшей меня на 12 лет.

Мои родители, между тем, пошли на крайние меры. Отчаявшись отлучить меня от Мони путём уговоров, они решили пойти официальным путём и донести на меня в институте. Я и так не проявлял признаков «патриотизма»,не участвовал в официальных мероприятиях, игнорировал «Ленинские уроки», не входящие в официальный курс обучения. Они заявили, что я подвержен вредным антисоветским, сионистским влияниям. Это только усугубило моё положение в институте, но никак не повлияло на мои позиции.

Вскоре я узнал, что Моня и Света подали документы на выезд. Папа же ждал получения документов на кооператив в Жуковском, где он работал инженером в ЦАГИ. Продолжение противостояния долго не продолжалось и, с отьездом Ашписов и нашим предстоящим переездом, потеряло всякий смысл. В начале 73-го они получили разрешение и, вскоре, и мы переехали. Бурный Люберецкий переод моей жизни был естественным образом закончен.


ПС.
«20 лет спустя».
Я поддерживал все эти годы контакты сo Светиной семьёй. В Киеве остались престарелые Светины родители. Я сблизился с ещё одним графоманом, полиглотом, эрудитом Оскаром. По слухам, именно Оскар был духовным отцом Мони. Я останавливался несколько раз у Оскара во время своих визитов. Оскар, бывший неврапотолог, был, как и Моня помешан на книгах и, как скупой рыцарь, не мог расстаться ни с одной из них. В мою бытность он был уже глубоким старцем. Как-то, уже на ночь глядя, перед сном я набрёл на маленькую брошурку:«Импотенция», которую, непонятно почему (мне она тогда никак не угрожала) решил полистать. Видимо засыпая, я забыл положить её на место. Вскоре, меня ждала следующая телеграмма. «Пропала импотенция. Срочно верни. Сочту это шуткой». Импотенция не шутка в любом возрасте, но обычно, всё же, пропадает потенция, что дело далеко не шуточное! Где-то через неделю последовала следующая, на этот раз срочная,телеграмма:«нашёл,извини». У Оскара не было ни детей, ни наследников и, после его смерти, библиотека, как рассказывала Света, была разворована и по частям вынесена на помойку.
Я обожал Киев с Андреевским спуском, подолом, домом Булгакова, Кирилловским монастырём, где построили психиатрическую больницу,Кирилловской церковью с знаменитыми фресками на потолке (хорах) «Сошествие Святого Духа» Михаила Врубеля.

Моня, среди прочего, привил мне любовь к церковной архитектуре и живописи. Еще в те годы, мы вместе обьездили многие города Золотого Кольца. Владимир и Суздаль, Троице-Сергиева лавра (Загорск),Александров и Ярославль. Я неоднократно побывал в этих городках и впоследствии, уже после их отьеда. В Новгороде, Ростове Великом, Кирилло-Белазерском монастыре с знаменитыми росписями Феофана Грека, Кижах и Соловках. Любил я и православную службу и обожал всякий раз в Вишняковском переулке, наведываться в уютный Храм Святителя Николая в Кузнецах.

Я не стал ни православным, не кристился, но стоя на молитвах в этом соборе, мог предаться глубоким размышлениям о смысле жизни, судьбе, где всё описанное выше: Ташкент, Люберцы, Моня, Эдик, скандал, ****ь Наташка приобретало какой-то глубинный, потаённый, мистический смысл, понятный только мне. «Господу помолимся, Алиллуя, Аллилуя, Алиллуя, слава тебе Боже, слава Отцу (в моем случае непонятно какому Самуилу или, скорее, Моне), сыну и Святаму Духу ныне, присно и во веки веков. Аминь» запомнилось мне на все эти годы и до сих пор со мной.

После Мониного отезда я набрёл в Москве на поклонников и прихожан знаменитого отца Александра Меня. Среди них было очень много евреев. Я ездил к нему на службу,получил несколько аудиенций, читал его книги по истории религий.  Он давал мне и светские книги из своей библиотеки, как например «Котик Летаев» Андрея Белого. Не помню, чтобы он оказывал на меня хоть какое-то давление креститься и принять православие.

Отец Александр служил и похоронен в Сретенской церкви Новой Деревни - микрорайоне подмосковного Пушкино, с которым меня связывала еще и моя первая любовь Аня Марголина.

Попав в 1990 в Америку, наконец, появилась реальная возможность навестить Моню и Свету в Париже. Моня прожил в Израиле меньше месяца, после чего семья переехала в Париж. Моня работал концентмейстером и преподавателем, Света, довольно успешно занималась разработкой программного обеспечения. В 1993 я работал второй год программистом в Университете CUNY, жена училась на медсестру. Казалось, впереди безоблачное будущее и я мог чувствовать себя уверенно и въехать в Париж победителем на белом коне. Наконец при жене, довольно интересной внешне («не стыдно продемонстрировать»), престижной работе, полученной вскоре после приезда, что далеко не всем удавалось. Но ни то, ни другое не было долговечным. Работу я потерял, вскоре после возвращения. Вместе с потерями работ, начались и неприятности в семье. Кроме того, Марина хотела второго ребёнка и у неё начались выкидыши один за одним. Но это было впереди.

Встреча оказалась депрессивной и безрадостной. Моня страдал глубокими депрессиями и мы застали его в Парижской психиатрической больнице. Через несколько дней, правда, его выписали. Запомнилась совместная поездка на Quartier Pigalle, где Моня хотел продемонстрировать свои знания злачных районов Парижа. Это был единственный и последний раз, когда я его видел. Моня умер в 2000. Причина смерти продолжительный рак предстательной железы.

Последующие годы, тем не менее, я поддерживал близкие отношения со Светой. Мы перезванивались, она была мне близким товарищем, советчиком, опекуном.  Сама Света,после смерти Мони жила довольно отшельнической, одинокой и не очень счастливой жизнью. Её близкая подруга Сима, с которой и мне посчастливилось «сблизиться» дважды с легкой Светиной руки, умерла от рака груди в Израиле в довольно молодом возрасте. Отношения с дочкой (?) Валей, её мужем-французом были достаточно холодными (теплее, однако, отсутствующих полностью после развода отношений с моими родными детьми, всё познаётся в сравнении).
Я навестил Свету дважды во время своих редких туристических поездок в Европу в 2007 и 2009 годах и провёл с ней несколько дней. Мы посетили кладбище с могилой Мони и её собственной. На памятнике стояла открытая дата, которая, к настоящему времени, должна быть давно заполненной. Во время моего жуткого развода в 2014 Света, как преданный друг и самый близкий человек, звонила мне и пыталась поддержать как могла. Мне тогда никто не мог помочь, только я сам, психотерапевт, которого я не мог себе позволить, время, смена обстановки, работа. Но она старалась. Эти звонки продолжались регулярно, по крайней мере, раз в месяц. Потом они стали реже и вообще прекратились. Где то в начале 2016 позвонил я. Она не сразу меня узнала и стала задавать бессвязные вопросы:«как Любочка?». Это был последний раз, когда я слышал её голос. Через месяц я позвонил её брату в Германию. Света в больнице, никого не узнаёт, но физически не страдает...