Ночные ангелы

из цикла
РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Эти встречи случились на переломе эпох, в предперестроечные годы.
Нет больше таких женщин на Руси. И никогда уже не будет.
Пусть же память о них сохранится хотя бы в слове...

НОЧНЫЕ АНГЕЛЫ

Бабушку мою тоже звали Лидией.
Ну и что?!
А ничего. Я сама это понимала. Но когда впервые получила от Черепановой открытку с корявым старческим почерком, сердце моё сжалось над короткой подписью: «Твоя Лида».
Ну какая «моя»?! Совсем посторонний человек. И почему, почему моя душа должна постоянно болеть о ней? В конце концов, у неё в деревне есть и родственники, и просто соседи.
Но разве об этом речь? Мою бабушку тоже звали Лидией. Вот и всё. В нашу первую встречу я так и сказала Черепановой радостно: «А мою бабушку тоже звали Лидией!» Лидия Никифоровна улыбнулась сдержанно, и взгляд её, кажется, потеплел... Нет, он должен был взныть горестно: у неё-то нет и не было внуков! Потому что и детей не было, и мужа не было... Наверное, она подумала тогда обо мне: вот бы у меня была такая внучечка... «Приезжай! - сказала она на прощанье. - Ты мне как родная стала... Добрый ты человек. Я уж как не люблю таких, что должность заимеют и - гордые!»
И я приехала ещё и ещё. А между поездками получала открытки с короткой подписью: «Твоя Лида».

Я поняла потом, в чём дело. В них, во всех этих женщин, я вглядывалась, как в свою бабушку, - с которой не дано было мне поговорить в зрелости. Я рисовала их словесные портреты, словно её портрет, - который так и остался недописанным. Я нуждалась в мудрости и тепле этих женщин - потому что была неприкаянной после смерти своих стариков. И нигде, ни на ком не могла остановиться - потому что это каждый раз была всё-таки не моя бабушка, не моя земля!..
Но они меня сформировали, эти женщины! А я и не заметила. Я наивно думала, что это я сама по себе, от рожденья такая!.. Как бы не так! Стоит только в дорожные блокноты заглянуть - и всё ясно станет. Я ведь каждое слово за ними записывала, чтобы потом перечитывать и думать, и чтобы в газете - никакой отсебятины.
А уж говорить-то они умели! Но Лидия Никифоровна - особенно. Грамотная была.

- Отец наш у попа учился, - рассказывала, - первый был ученик. Я пришла как-то, а поп и говорит: чья ты есть такая, скажи? В какой класс ходишь? Всё выспрашивает. Ну, я сказала, чья, а он и говорит: ты должна учиться! И стали они мне давать книжки детские. Я выучила их чуть не наизусть. Вот пришла отдавать, а поп и говорит: ну-ка, Никифоровна, как ты понимаешь в учёбе? Я и начала рассказывать. А он меня гладит по голове: молодец, молодец! Вот хорошо, вот у тебя понятие хорошее! Надо тебе учиться... И вот приходит как-то мужчина и говорит: хозяюшка, у тебя столько девочек, пошли которую учиться! Ну, а я четвёртая была по счёту. Старшие-то по хозяйству помогали - у нас хозяйство хорошее было, скота людно. А мне мама и говорит: пойди уж, тебя ещё не почто дома держать!

Вот я и выучилась читать. А грамотных у нас в деревне не было. Вот я как только книги не добывала! Всех обегаю. Если приедет какой торговец в край, дак ему скажут: тут вот девочка есть, дай ей книжку! Тогда ведь худо было - чернил не было, а букварь был один, а нас четыре девочки ходили, и листок в книжке каждый сам по себе... А потом старшая сестра вышла замуж. Мама и говорит: я вас пою да кормлю, да одеваю, а вы эдак убежитё? Мне такую неприятность принесетё? Не ходи больше учиться, сказала мне. Закон! Не уйдёшь.
 
Вот и стала я дома. Скота-то много было. Пять коров, дак пять и телёнков будет, а овец-то сколько, да поросята, да куры, да телята - всех надо накормить! Так целый день и ползаешь... При маме нельзя было читать. Я когда залезу на печь да книгу-то утащу, она и заглядывает: смотри мне, ты пряди! Опять за книгу? А сама-то любила слушать, если интересно. Потом мне стала говорить: ты не ходи на беседу, я тебе лучше сказку расскажу. Она много сказок знала. Вот она  расскажет, а потом я почитаю книгу - она послушает...

Я так всю жизнь и читала, как время было. В колхозе-то не было, а когда на базе работала или в магазине - было. Я тихо, конечно, читаю. Но были у нас в раймаге и грамотные, одна учительница была. Мы кончим работу, соберёмся в будочке и до двенадцати часов, а то и до ночи читаем, если попадётся хорошая книга. Был там кладовщик, дак всё нас ругал: опеть несёт вас со своим книгам! А мы почитаем, да и оставим. И он тоже увлёкся: и меня, говорил, вовлекли! И он не идёт домой, читает. Хорошее это дело...

Вот так разговорились мы с Черепановой в мой первый приезд. Подивилась я, что на столе у неё книги. У молодого человека не часто их в деревне встретишь, а тут...
- Это мне девочки из библиотеки носят!.. Больше всего мне французские романы нравятся, - принялась пояснять она. - Как в этом вот, «Жизнь» Мопассана... Как Жанна там всех любила, как целовала всех букашек, выйдя из монастыря. Думала, что такая вот и есть любовь. А этот подлец... Как его?
Лидия Никифоровна поглядела на меня, ожидая помощи, но не дождалась и закончила:
- Очень жалела я эту Жанну!
- Да, женская судьба повсюду незавидная! - согласилась я, подводя к нужному мне разговору. - Потому и песни, наверное, грустные сочиняли.
- Конечно, поэтому, - согласилась Черепанова. - Раньше всё больше про любовь да про измену пели. Ведь как было? Вышла - значит, надо с мужем жить. Вот и плакали через песню... - И неожиданно Лидия Никифоровна затянула: - Тёмной но-оченькой холодной скрывался месяц в облака-ах. На ту зелё-ёную могилу пришла краса-авица в слезах...

А я вспомнила вдруг ярко нашу самую первую встречу. Расположились перед зрителями Вологды рослятинские женщины - кто лапти сидя плёл, кто стоял рядком, подпевая солистке. Была в группе и мастерица Ржевская, одевшая потом в свои домотканые сарафаны целый молодёжный коллектив... Но главной фигурой была, конечно, Лидия Никифоровна Черепанова. Она сидела посреди сцены со своим подогом, как царица с жезлом, и высоко-высоко, для других недоступно, тянула:
- Закати-илось красно солнышко-о за тёмные за леса-а,
Все-ти пташки приуныли, час единая не спо-оёт...
Как под де-еревом ветвисты-ым стоит хи-ижина-а но-ова.
Что во э-этой новой хижине призаду-умушка-а жи-ила,
Ой, кака-ая призадумушка, она солда-атская-а-а жена-а...
Специалисты за моей спиной только охали восхищённо - не слыхивали
такого исполнения!

Для Лидии Никифоровны то была первая и последняя дальняя поездка: больше ноги не позволили путешествовать. Поздненько создали у них фольклорный коллектив.
И вот сидела теперь она в глуши в одиночестве со своим уникальным голосом и вздыхала:
- Эх, когда я в моготе-то была, и ездить бы! С концертом-то я никогда не отказалась бы, если бы ноги ходили. Свезут бесплатно, и накормят, и на людей посмотришь на добрых. Я ведь прежде всегда на людях была!.. Это ведь не позорно, с песнями выступать, это культура. А наши старухи смеялись...Чего? Когда каждый день с водкой пируют, им любо, а тут - нехорошо... Теперь вон старину-то стали любить. Все прежние песни подняли и по радио, и по телевизору. Только вот думаю: почему нынешние-то авторы, тоже грамотные, а сочинять не умеют? Вон ведь какие песни были про любовь, про жизнь... «Плещут холодные волны...» - вон ведь как сложено! Или возьми «На муромской дорожке», «Как родная меня мать провожала», - она листала старый потрёпанный песенник. - Эта дак песня по тому времени справедливая! Вон как мать говорила: «Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты! Без тебя большевики обойдутся!» Не понимали ещё мамы новой жизни...

- А что, - спросила я с подвохом, - шибко хорошая жизнь получилась?
- Хорошая, не хорошая, но жили по совести, - отвечала она. - Нас не посылали на работу, мы сами шли. А теперь совести не стало у людей... У нас вот, у доколхозных, никто не спрашивает, как надо жить. А когда бы спросили, я бы ответила: русского мужика нельзя кормить досыта! Он только впроголодь работает в охотку!.. Раньше, когда жили единолично, то где хороший хозяин был, там и жили справно. Натуру человеческую надо знать. Почто вот Брежнев всех так распустил? И этот ведь, Андропов, рядом ведь с Брежневым был, чего же молчал? А теперь где ему всё исправить? Не успеть, - Лидия Никифоровна кивала на телевизор, где показывали нового главу государства. - И почему у нас молодых править не ставят, а?
Ну что я могла ответить, если тот же самый вопрос жил давно и во мне, и во всех? Разумней было слушать, что я и делала благодарно.

- Жизнь-то нам дана всего шестьдесят-семьдесят годков, и ту не можем прожить на славу... Я вот шью или вяжу, а всё телевизор или радио слушаю. И вот я как думаю: надо сразу разоблачать человека! Вот за столом с ним сидишь, и говори, что не туда, мол, поехал ты, брат... Сталина обругали, этот Никита. А ведь все видели! Надо было очурать его: не туда пошёл, мужик! А молчали. Вот и дела такие... Где вот клевер теперь, где семена его? Хоть бы престарелые насушили да выколотили... Того времени частушку знаешь? Травопольная система, до чего ты хороша. В поле травка да цветочки, а в амбаре - ни шиша!

Да, знали бы они, эти доколхозные люди, что будет у нас ещё похлеще! Конфеток старухам в деревню не возят - дефицит... Ради этого они спину гнули? Ради того, чтобы дрова привезти, распилить - за водочный талон? Это вверху взгляды менялись, у руководства, - то в одну, то в другую сторону нас заносило. А у тех, кто держался за землю и знал её, у тех всегда всё было чётко и ясно: работать надо! Честно!
- Что вот нынче - по десять, по пятнадцать лет учатся. А потом ещё работать учатся! А мы с семи лет на кусок зарабатывали, сразу понимали, что к чему... И правительство наше - ведь не поработает, а деньги получит! Вот и нечестно всё поэтому. Никто теперь работу не измеряет. И только старые люди переживают, что всё плохо... Нет, нельзя больше эдак жить! В любом деле надо совет с народом держать, со старшими...

Как и миллионы простых людей, Черепанова задолго до перемен всё чувствовала правильно. Да никто её не спрашивал. Ни из Москвы. Ни из области. Ни из района. Ни из колхоза. Сиди себе, бубни под телевизор и не лезь не в своё дело.
Да и я, знавшая Лидию Никифоровну на протяжении тех смутных лет, когда у нас менялся глава за главой, я тоже, между прочим, не поспешила обнародовать её мысли. Так нужные в то время! Почему? Или руки опустились? Или полагала, что редактор не отважится ставить подобное в полосу? Ведь сняли же в своё время из партийной газеты - за час до подписи в печать! - очерк про «горелую» Катю Осекину! Только молодёжная и осмелилась его дать...

А может, я перестала верить, что слово способно что-то изменить? Пишешь, пишешь, а в душах у тех, от кого хоть что-то зависит, никакого отзвука! Честно ли тогда складывать горячую строчку к строчке только ради денег?..
Когда же со временем разобрала я конспект наших давних с Черепановой разговоров -  снова поразилась государственности мышления рядового человека.
- Погляжу вот в окно - лучшее поле два года пустует! Так и вспомню стихи: «Поздняя осень, грачи улетели... Только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она...» Нет, у нас такого никогда не было! Повывели народ из деревни. Почто бы вот выгнали из маленьких, из дальних? Они бы жили там и работали. Летом и косили бы. А теперь эти сенокосы зарастут!.. А коров почто столько пускают? Лучше бы меньше, но лучше кормили. Вроде и не страшные коровы, а вымян нет. Значит, не продаивают. Раз нет, два нет, вот она и убавит вполовину... Я все ночи не сплю, всё думаю, думаю, как дело наладить...

Похоже, они параллельно думали, Черепанова и - наши нынешние правители. Как друг у дружки подслушали мысли!
- Правильно Горбачёв сказал, - размышляла Лидия Никифоровна в последний мой приезд, - надо ставить в руководители того, кто знает землю. Я не понимаю, почему так деревню ведут? Ведь будь того беднее человек, он за хлеб всё отдаст. Без деталей заводских ещё можно прожить, а без хлеба - нигде никому не прожить! Значит, надо в деревне условия создать лучше, чем в городе, тогда у нас и будет всё!
Будет. Наверное, будет. Только им, старикам нашим, на этом свете покоя и довольствия уже не знать. Не дождутся. Одно у них переживанье осталось:
- Кабы без этого военного пугала... Жили бы и жили, и все бы неполадки потихоньку уладили!

Только в международных делах моя приятельница, неопытная, подкачала: не смогла предвидеть грядущих на планете перемен. Охала, веря, что только нас обижают, а сами мы - ангелы.
- Американцам стыдно бы должно быть - зачем людей убивать? Не скотина ведь! Видно, кругом теперь коммунисты есть... Коммунисты, некоммунисты, а все умрут. Почто же убивать? Пожалеть надо... Вот Джонсон, Кеннеди - эти дружили с нашими. А потом чего-то раздружились. И что нам делить с американцами? Мы к ним не пойдём, а они к нам не согласятся - некультурно, скажут, у вас, и холодно... Вот и надо, значит, дружить.
Кто бы спорил!..

Ах, Лидия Никифоровна, далёкий добрый человек! Долго не слала она мне ставших  привычными открыточек. Руки на груди сложила или - очки подвели?
Когда она приезжала выступать в Вологду, сводил её кто-то к окулисту, рецепт выписали. Радовалась старуха, бандерольку из Вологды ждала. А девушка та сердобольная переехала куда-то, устраивая личную жизнь. И не смогла я сыскать концов той дорогой бумажки... В Рослятине же давно ставку глазного ликвидировали - не положено! Езжайте в райцентр! Это с больными-то ногами...
- Давай хоть линейкой померим! - просила Лидия Никифоровна, когда я объясняла, что надо непременно знать расстояние между глаз, иначе очки не купишь. Наверное, обиделась она на меня, решила, что трудов я испугалась...
Долго ли видели её глаза книжные строки? Или довольствовалась она голосом радио?
Починил ли ей кто самовар? Я долго и бесполезно пыталась прочистить ломкой проволокой забившийся краник...

Не забыть последней нашей встречи. Я приехала летом, после обеда, и в аккурат угадала к работе: Лидия Никифоровна выдёргивала из гряды лук. Долго она не видела, что я подхожу, а когда разогнулась, то совсем не удивилась и не ахнула. Это когда ждут тоскливо изо дня в день, тогда и радуются сильно. А ей меня чего вспоминать было? Залётная птица...
Поглядывая на тучу, мы перетаскали лук на крыльцо. И там, когда уж хлынул ливень, долго сидели и со спокойной душой обрезали его, готовя для батманов.
Дождь лился долгий и мощный. Закончив дело, я стояла одиноко на крыльце и с первобытным чувством ужаса смотрела на падающую м неба мутную стену. Не верилось, что где-то на земле может быть тепло и сухо.

Черепанова нарушила моё оцепенение, выйдя к застрехе с пустым ведром. Все бачки, тазы и корыта давно были полны воды, а мне ни к чему... Она пристроила под поток новую бадью и исчезла в доме, провожаемая грохотом струи.
Я поняла вдруг, что надо делать. Зашла в избу, быстренько собрала половики и принялась намывать незамысловатые хоромы. Особенно старалась собрать пыль по углам и под кроватью, куда хозяйке было не залезть.
За это время Черепанова нажарила картошки и согрела чайник.
Тучу отнесло далеко, к горизонту, и из-под неё выглянули прощальные лучи. Улыбаясь им, я умылась из бочки дождевой водой и пришла за стол.
 
Мы по-семейному отужинали, строя планы на завтрашний день. Посмотрели телевизор.
- Ну почто же они так! - опять ругала Лидия Никифоровна американцев. - Богу молятся, а убийством занимаются! Жили бы все в мире... Одно переживанье из-за этого телевизора. А меньше знать лучше! Вон ко мне придёт соседка вечером, как до стула коснётся - и спит уже. А я всё слушаю, слушаю, и потом ночь думаю, не сплю...
Ворочалась она и в эту ночь. Но всё-таки уснула. Утром нас ожидал поход в лес. Я не могла отказать старухе в такой просьбе - сопроводить её по знакомым местам.
- Одна-то боюсь, - пояснила она, - у нас соседка померла нынче в лесу...

Проснулась я сама и, не обнаружив Лидию Никифоровну в постели, сунулась к окну. Утро было туманное - в двух шагах ничего не видно...
Столкнулись мы на крыльце.
- Баню вот затопила, - спокойно сказала Черепанова. - Пока в лес ходим - выстоится... Вишь, - махнула рукой, - как бело! Если поднимется - не будет дождя, а если падёт...
К девяти часам туман рассеялся вверху, и мы отправились в ближний лес. Паутины на ёлках были ещё в росе и красовались сверкающими на солнце узорами. Трава тоже была сырой, но нас спасали сапоги.
Черепанова брела по кромке поля, не обращая на меня внимания, погрузившись в себя. Только палка её мелькала впереди, разыскивая в ближних зарослях грибы. Ничего, конечно, не встречалось. Да и лес был какой-то неуютный, чужой. Я откровенно тосковала по нашим сосновым деревенским просёлкам... А спутница моя сияла! Это было странно и - понятно.

Она и дома потом долго была сдержанно торжественной, точно вернулась не из лесу, а из церкви. И только возле шкафа, готовя бельё для бани, внезапно сникла.
- Бархат вот на гроб у меня припасён, - показала небольшой отрез. - А может, мне не здесь и умирать-то придётся, а в доме престарелых... Некому ведь за мной здесь ходить... А платьев столько останется - и куда их?
Ничего я ей тогда не ответила. Горько и зябко стало, как когда-то в подобные минуты рядом с бабушкой. Так всегда, наверное, бывает, когда повеет вдруг смертью...
Потом мы долго сидели в бане, впитывая усталым телом тепло. Лидия Никифоровна изредка взглядывала на меня, точно сравнивая с собою, и сказала наконец:
- Я ведь как будто только вчера была молодая... И вот - на тебе! Потому и думаю - неправильно кто-то сделал. Надо бы жить-жить, да и помереть сразу! Ведь что старые? Только маются...

- А вот давайте я вам здоровья наворожу! - нарочито весело сказала я, вспомнив бабушкину приговорку. - Ну-ка, где у нас веник?
Черепанова вынула из котла намокавший там веник, встряхнула и оглядела его, умилённо поворачивая:
- Вот берёза - тоже божественное дерево. Сколько про неё песен и сказок сложено!
- Да, - коротко согласилась я и принялась похлопывать Лидию Никифоровну по спине, приговаривая: - Ехала из-за моря хавронья, везла целый короб здоровья...
Пока Черепанова отдыхала в предбаннике, я осторожно постригла ей ногти, а затем причесала и подровняла волосы.
- Дай и тебе Господь здоровья, - проговорила она тихо и, обождав чуток, робко, неумело погладила меня по голове. - Уж с этим, видно, и умру теперь...
- Да зачем же умру! - воспротивилась я. - Велики ваши годы!
Лидия Никифоровна промолчала, зная своё, зашла в баню и стала медленно намыливать мочалку.
- За вехотку-то тебе какое спасибо! С лямочками! Одной-то удобно... Как моюсь, всё тебя вспоминаю.
- А разве моя это?
- Твоя-a! В тот раз ты мне оставила... Вот я и берегу, из бани домой уношу, чтобы кто не взял тут.

Позже, напившись чаю, мы лежали в постелях, не желая засыпать, но и не имея сил разговаривать.
- Вот подумаю сказать что, - жаловалась Черепанова, - и вдруг ровно шторой от меня закроет!
Я успокоила её, как могла. А она спохватилась вдруг, потянулась к столу:
- Надо повесить крест-то на себя, а то умру - никто не наденет...
Она вздохнула, ложась поудобнее.
- Вот я всё думаю - почему у нас народ дичее всех оказался? Надо ведь было поломать все церкви! Вон у нас в Андреевской... Я так и заревела... Такое учреждение порушили - почто?! А с кладбищем что сделалось? Всё звала я женщин - пойдём вычистим могилки! Хоть мелколесье вырубим... Не пошёл никто.
И опять я смолчала, не зная, что отвечать. Права она была. Но она ведь ждала не согласия, а успокоения...

За окном совсем уж стемнело, я дремать начинала, когда она вновь вдруг заговорила:
- А ещё я вот что думаю... Что я жизнь прожила? Не посмела закона нарушить. А ведь хорошие люди встречались... Один из прежних ухажёров звал сойтись, а не пошла я - загордилась. Зачем?.. А женихов-то для нас после войны не лишку было... Только спета песня - снова не начнёшь!.. Вот одна и прожила... А был бы у меня теперь робёночек - всё бы не так одиноко. Какой бы это грех, правда ведь?.. Только ни разу в жизни против закона я не пошла... Не могла.
Сквозь сон, борясь с ним, я пыталась запомнить, что и как она говорила, чтобы наутро записать. Да так и не заметила, как провалилась куда-то...

Спала плохо - просыпалась, вертелась, силилась что-то сообразить. И вдруг окончательно очнулась от странных звуков - точно плакал кто-то.
Я села на диване. Огромная луна смотрела в окно, кинув по полу дорожку. А Лидия Никифоровна... она пела во сне! С лёгкой улыбкой на устах, помолодевшая, она пела, сама того не ведая! Какие добрые ангелы кружили над ней в тот миг? Что обещали? Никогда я не узнаю...