Сто первый снег

Если что-нибудь и осталось
У людей ещё от людей,
Это деревенская жалость –
Устыдись её, лиходей.
(Виктор Петров)

Консерватор
К полуночи небо вызвездило и ударил по-настоящему ядрёный сибирский морозец. Игнату не спалось, стариковский сон и без того краток – два-три часа до полуночи, а тут ещё к смене погоды крутило и выворачивало старые кости и суставы так, что хоть матушку репку пой.
Игнат поворочался ещё часа два, не хотелось выбираться из-под одеяла, терять обжитое тепло. Наконец, свесил сухие мосластые ноги, всунул в опорки, стоящие подле кровати, и зашаркал по избе. Свет зажигать не хотелось, в родном доме он помнил всякую ступеньку, косяк, немудрёную мебель и утварь. Под рукой оказался фонарик, подаренный правнуком. Старик осветил мерно тикающие настенные часы-ходики. Стрелки едва сошлись на двух часах.
- Эх-ма, рань-то ещё кака! – сам с собой заговорил Игнат. Разыскал одеколон «Шипр», которым пользовалась его покойная старуха, растёр коленные суставы и лодыжки, щедро вливая в ладонь резко пахнущую жидкость.

  Опять улёгся, укутался в одеяло и долго лежал не шевелясь, пока короткий сон не сморил ближе к пяти часам – времени, когда старик бывал уже на ногах и начинал хлопотать по хозяйству: топил печь, ставил на плиту чайник, умывался и прибирал постель, а там и завтрак поспеет.
Игнат Сергеич давно разменял девятый десяток, но жил один, не же-лал быть обузой кому-либо, пока держался ещё на своих ногах.  Опеку над ним, отказавшись от услуг социальной службы, взяла на себя внучка Настя и её семья. Отрадой старику был старший правнук Васька, ученик девятого класса. Виделись Игнату в правнуке собственные черты в характере. Спорили правнук с прадедом до посинения, но всегда находили общую точку опоры. Васька был первым помощником прадеду: дров наколоть, натаскать, воды принести, снег расчистить, истопить баню. Правнук называл прадеда просто дедом, не путаться же в «пра».
Игнат Сергеич слыл большим приверженцем ко всему натуральному, отрицал почти все блага цивилизации, что и являлось камнем преткновения и предметом споров с Васькой. Часто по непреложным законам отрочества и незнанию жизни, Васька первый заводил спор, дерзил прадеду.
- Ты вот, дед, отрицаешь всё современное, а от телевизора не отходишь, электричеством пользуешься.
 - Так то ещё в моём веке зародилось. Первая лампочка Ильича на моей памяти зажглась. И телевизор Ильич бы одобрил, жаль не дожил. Ён, ежели ты не знал, величайшим из искусств считал кино, так я кино и смотрю, не за вашими же «афонами» гоняться!
- Айфон, дед! Тут ты прав, но жизнь не стоит на месте, ты должен признать это.
- Признаю! – с вызовом и пренебрежением соглашался Игнат, - Как современный народ мрёт как муха, – и подражая правнуку добавлял: - Отгадай, с трёх раз, отчего? 
- Печально, но факт, что цивилизация сама себя и погубит, если не найдёт «противоядия», - соглашался Васька.
- Вот то-то! – довольно потирал руки Игнат Сергеич.
- Но я бы с тобой поспорил за натуральность. Вот ты всю жизнь при-знавал из спиртного только самогон, а из табачных изделий самосад, так?
- И теперь признаю, - горячился дед.
- Ну, ну, а как насчёт того, что эти вещи не благо, а пагубная привычка для человека? Тем более твой самогон – сивушные масла, табак – выдери глаз.
- Запел старую песню – сивушные масла. Они, энти масла, хоть и сивушные, тож натуральные, а современное пойло невесть из чего сделано – глонёшь и не понять, то ли отработкой, то ли ацетоном обдаст!
- Опять согласен, дед. Но твой натуральный самосад! Что ж ты так кашлял от него, загибался, думали «концы отдашь»?
- А будто то, что теперь курите вы, лучше моего натурального? Иностранный производитель вместо табаку мусор метлой метёт, приправляет кобыльей мочой, уворачивает в красивую гумажку, на коробку блестящую тикетку клеит, а вы и радёхоньки! Ён, производитель, правильно и делает, раз увсё своё загубили! 
- В любом случае ты сам дурной пример подавал и сыновьям и мне и отцу моему – смолил как паровоз!
- Моё поколение войну переломило, одно и утешение было, что цигарку скрутить, выкурить. Тода и в тылу многие пристрастились, даже женщины – с горя и с голоду.
- Тут ты опять прав, дед. Брякнул я не подумавши.

Игнат Сергеич выращивал табак, сам рубил его.  Самокрутки выкуривал до самых пальцев, оттого и приобрели они несмываемый ядовито-зелёный цвет. Мало того, что хозяин нещадно кашлял, дом его насквозь пропитался самосадом, казалось, что дух этот не истребить никогда.
В восьмидесятилетний юбилей Игнат Сергеич заявил, что бросает курить, и теперь у него откроется второе дыхание, которое позволит прожить до ста лет.
Слово сдержал, но кашель потом забивал его с двойной силой. Со-гнувшись дугой, Игнат выкашливал из себя вязкую и тёмную как нефть мокроту. Родные решили, что старику пришёл конец, оттого и курить бросил. Готовились к худшему. Настя едва забелила прокуренные стены домика.
- Брось, внуча, от чистого не воскреснуть, а от грязного не треснуть, – заботился он о внучке. – У тебя семеро по лавкам, а ты о старом пне заботишься.
Но к исходу двух лет кашель стал реже, а старик повеселел: «Что я говорил? Вторая дыхалка открывается! Погодитя, я ещё всем нос утру!»
Утёр. В девяносто пять имел ясный ум и память, подводил только слух. И шум в голове изводил-мучил старика особенно по ночам.
Часы отбили шесть часов.
- Язви тя в душу! – спохватился старик, - проспал! Старею, видно!
Поднялся, привычно захлопотал по дому. Топить русскую печь было для него всегда особым удовольствием. Сегодня Наська обещала устроить стряпню по случаю субботы. В её доме, как почти во всех на селе, русскую печь давно упразднили, а дома на городской лад стали прозывать квартирами.
Игнат надрал лучину, уложил её под дрова, чиркнул спичкой, поджёг берёсту и, выключив свет, уселся на лавку супротив печи, глядеть на огонь - зрелище, которое никогда не надоедает.
Суббота – банный день. После школы придёт Васька, истопит баню. Искусству этому учил его Игнат сам. Не сразу, но постиг «науку» правнук, признал, что делается она с душой, с любовью, не наскоком, не на «отвяжись».
Языки пламени весело лизали полешки, смрадный дым от бересты сменился на густой беловатый. Тяга была отличная, потрескивали полешки, разбрасывая весёлые искры, видно и впрямь морозец на дворе, как обещали.
Пока не разъяснится, не рассветёт окончательно, Игнат из дому не выходил, берёгся.  Два года назад он упал и сломал ногу. Ох и помучались же они тогда: сам старик и внучка с правнуком, иногда и сын навещал. Врачи не верили в утешительный прогноз.  «Не срастётся, - вывели вердикт, - такой преклонный возраст». Ошиблись, не учли «огнеупорность» старшего поколения, нога срослась, а Игнат, походив какое-то время с тростью, отбросил её за ненадобностью.
Скрипнула дверь, вошла румяная от мороза Настя.
- Здорово, дедушка! Ох и морозец сегодня, аж в груди дыхание спёрло.
- Жмёт? А я, внуча, как барометр, загодя смену в природе чувствую.
- Жмёт, на термометре минус двадцать три. Не ходи, деда, на улицу до обеда, ещё остудишься. А ты чего в потёмках сидишь?
- На что его лишний раз жечь? – вопросом на вопрос ответил дед. – Мне от топки светло. Энто вы привыкли, где ступили, там свет зажгли, но-вой раз попусту.  Бывало, матушка моя лампочку включала, чтобы свечку зажечь. Экономия, понимать надо!

Настя выкатала стряпню, выставила её для подъёма на листах, наказала деду:
- Садись, посмотри телевизор, вон, танцы какие показывают, а я пока пол помою.
Игнат Сергеич покорно уселся в старенькое кресло, но новомодное шоу «Танцы со звёздами» созерцал недолго, в сердцах выключил телевизор, поплёлся на кухню.
- Ты чего, деда, не понравилось?
- Какие же это танцы? Одне шманцы! Чего ён девку свою елозит по полу словно швабру. А у неё одна забота: как бы поболе мощи свои ого-лить. Экономют, верно. Тьфу, срамотища!
Настя смеётся, лукаво спрашивает:
- Не так в ваше время было?
- О, как мы с твоею бабушкой танцевали, бывалоча: кадриль, падеспань. Рядились в мытое-перемытое, зато помыслы чистые были! А подъём какой! После войны особо жить хотелось. Это ведь подумать: какую фашистскую гидру народ сломил!
К обеду в доме Игнат Сергеича как в былые времена сладко запахло сдобой. Настины шаньги удались на славу. Прибежал Васька.
- Здорово, дед!
- Здоровее видали! У тебя, гляжу, нос по ветру работает. Чего так рано сёдни, никак занятия отменили?
- Неа. У нас по субботам подготовка к ЕГЭ, ну я быстро «отстрелялся».
- Придумали какую-то «игу» для русских ребятишек, чисто иго вернулось татаро-монгольское!
- Дед, ты великий консерватор! Опять за своё!
- Дожился, собственные отпрыски консервой обзывают, ты ужо договаривай консерва, с килькой али с фрикаделями?
Васька засмеялся, быстро потыкал пальцем по экрану айфона, нашёл нужную информацию:
- Слушай, дед, «консерватизм» – производное от «консервы», то есть опасливое, осторожное отношение к прогрессу, «законсервированные» взгляды на жизнь.
- Экие вы ноне грамотные, только и пялишь зенки в свою игрушку. Кабы ты свои знания выдавал, а эдак кажный могёт.
- Дед, баню топить будем? – смягчает Васька дедово настроение.
- Будем, как не будем, вместе пойдём! Ты давай трескай шаньги, мать старалась.

После обеда Игнат вышел вслед за правнуком во двор, постоял у крыльца, щурясь от яркого солнца, перевёл дух, засеменил в сторону баньки. Васька колол под навесом дрова, в морозном воздухе звуки отдавались гулкие, дробно падали полешки, разваленные пополам. С разросшейся у баньки рябины с шумом сорвалась стая свиристелей. Весь снег под деревом был усыпан вылущенной ягодой.
- От ведь времена настали: даже птица стала наглым потребителем! Зимы ещё только начало, а вы ужо всюё ягоду стрескали, не разорвало вас?!
На самой верхушке рябины просвистела какая-то крупная птица. Игнат Сергеич пригляделся:
- Дрозд-рябинник. Ну, что брат, эти прохвосты не оставили тебе чем поживиться? У тебя прозвание рябинник, ты, вроде как хозяин энтих ягод, а не успел брат, не успел! Вот така она жисть – кто не успел, тот опоздал.
Василка, ты чего там возишьси, всю поленницу решил переколоть? Затоплять пора.
Васька вышел в куртке нараспашку на крепкой груди:
- Я сейчас, дед.
- Ась, чего?
Игнат Сергеич взял два мелких полена, прижал к груди.
- Не лезь, я сам всё сделаю.
- Тот, кто натаскается дров – согреется имя дважды.
- Говорю не лезь, я сам всё сделаю, согреешься в бане.
- Сам с усам, - незлобиво ворчит Игнат, топчется ещё какое-то время возле правнука, семенит обратно в дом.

Вечером, когда вызрела, выстоялась банька, Игнат с Васькой отправляются туда на пару. Одежда снята в тёплом предбанке, Игнат, согнувшись, входит в парную, снимает с гвоздя видавшую виды цигейковую шапку-треух, натягивает на голову и кряхтя взбирается на полок с широкой скамьи. У правнука войлочная шапочка.
- Давай, Васёк, распорядись пока шайками с водой, а я полежу, косточки подготовлю. Эх, жисть-жистянка! Как без тебя, русская банька?
Дед неуклюже укладывается, запрокидывает голову с острым подбородком, торчат мослами коленки, расхристанные за долгую жизнь ступни со скрюченными пальцами. Узловатые изработанные руки Игнат Сергеич смиренно складывает на животе.
- Вот она малина! А ну-ка, Васёк, наддай первенькую, мотри, чуть-чуть для сугреву.
Васька кидает на каменку самую малость. С треском лопается камень, сухой ядрёный жар вырывается хлопком, окутывает белым маревом каменку, медленно тянется к полку.
- Хорош, Васька, пока хорош! – стонет дед. – Пока в самый раз.
Васька знает, что это только начало. Всякий раз в этом деле прадед кладёт его, деревенского крепкого парня, «на лопатки».
Вот и теперь, натянув треух поглубже, дед садится, сгорбившись до колен, требует то и дело:
- Наддай ишшо, Васька. Уси косточки промёрзли, ломат к непогоде.
Ваське хочется выпрыгнуть в предбанник, перевести дух, но он покорно плещет на каменку.
- Эх-ма! Теперича в самый раз будет, - радуется дед.
От этого «в самый раз» у Васьки уже трещат волосы, но он не хочет пасовать перед прадедом. Тот просит:
- А ну-ка, внучок, похлещи-ка прадеда.
Ваське страшно поднять голову, сунуться к полку, но втянув голову в плечи, он превозмогает себя, вынимает из шайки распаренный веник и начинает охаживать спину деда. По этой спине можно изучать человеческий скелет, рельефно и чётко прослеживается каждое звено позвоночника, рёбра и лопатки. В чём только душа держится у старика. Но скрипучее дерево, как ведётся, скрипит, да стоит.
- Не спеши, - наставляет дед, - дорвался! Как я тебя учил? Дай телу размалиниться, обмякнуть, а потом ужо вступай в раж.
Васька поумерил пыл, мелким трепетом прошёлся от шеи до копчика деда.
- Во, в самый раз, иди, садись рядом, тоже погрейся, отмякни, не то сомлеешь раньше времени.
Васька садится рядом с прадедом, свесив веник меж ног.
- Ну, давай, ага, по спине ишо пройдись, потом ляжу брюхом кверху.
Васька хлещет веником забористей, видит, как тело старика покрывается мелкими пупырышками, а потом мраморными пятнами.
- Хох! Хорошо! Любо! – наслаждается дед.
И вдруг по этим острым позвонкам, как по кочкам из шапки-треуха начинают скакать, сыпаться на полок какие-то голые розовые существа с мизерными ручками. Васька на миг даже глаза зажмурил: «Обнесло вид-но, голову», - думает он рассеяно. Но в тот же миг видит, как эти реальные существа падают под полок, копошатся там. Васька приглядывается и начинает дико хохотать.
- Ты, паря, совсем, как погляжу бесноватый? Разве можно так ржать в бане – святом месте для русского человека?
- Дед, да ты посмотри, - сквозь слёзы выговаривает правнук, - в твоём треухе мыши гнездо свили, вон, вишь скачут, видно жар их пронял.
- Хак! – с досады крякнул дед, но быстро нашёлся: - Вот я тебе и говорю, даже мыши для гнездовий выбирают натуральную вещь, не в вашем же сипоне имя вестись.
- Что «да», то «да», - продолжает смеяться правнук, - синтепон – это не лучшее изобретение человека, потеет в нём тело. Хотя, все пользуемся.
- Энто потому, что хлопок перестали выращивать в достаточных количествах и республики отделились – всяк себе.
- При чём тут хлопок? – недоумевает Васька.
- Из чего по-твоему вату делают?
- Не задумывался, – обескуражен правнук.
- Больше бы в своих афонах сидели, сувсем ум потеряете. Дурак ты, Васька, хлопок он и есть вата. Моёму треуху не одна сотня лет, быть может, ещё мой дед в ём хворсил.
- Дед? – опять смеётся Васька, - это кем же он тогда мне приходится? Ты – прадед, твой батя – прапрадед, а этот выходит пра-прапрадед! Ну, тогда я пас! Такой раритет беречь надо, а ты в нём мышей развёл. Хоть бы мышеловку на входе поставил.
- Всё ржёшь, как конь ретивой, а по мне што? Пущай сабе гнездятся – усем места хватит. Усе под богом ходим, уси божьи созданья.
Васька видит, как лукаво щурится дед, пряча улыбку. В душе его родится тёплое, трепетное отношение к прадеду, как к самому близкому, родному человеку.
- Ох, ты, божье созданье, обмываться то будем?

После бани Васька уложил деда отдыхать, сам, убежал, воткнув с уши наушники.
- Не остыл от бани-то, - неслось ему в след, - береги здоровье смолоду!
В воскресенье приходила Настя, принесла горячий обед, копошилась во дворе, в бане. Игнат Сергеич выходил, снова ругал прожорливых свиристелей, разговаривал с дроздом.
- Эдак ты, батенька, и будешь летать, не солоно хлебавши. Энти свистуны вишь стайно живут, семерым и батьку веселее бить, а один в поле не воин!
После Игнат сидел у телевизора, топил печь, дожидался правнука, тосковал:
- Ужели не придёт, пострел? 
Васька забежал когда свечерело.
- Ну, как ты тут, дед? Треух-то свой чего на дворе на кол повесил?
- Хитёр-бобёр, продал меня Наське с энтими мышатами. Приходила, приволокла мне какой-то колпак, ходи мол, в баню, а твою шапку сожгу. Здорово ночевали? Своим добром распоряжайтесь, а на моё варежку не разевайте!
- Чего ты скопидомничаешь, дед? Шапка своё отслужила. Мыши в подкладке вывелись, - хохотнул Васька.
- Яйца курицу не учат! А что касаемо скупости, не скупость то, а бережливость. Если ты родился на земле, должон быть хозяином и знать цену кажной вещи, которая тебе служит. Помнить о том, что «закрома» у природы не бездонные! Вот помру, тода делитя кто во что горазд моё имущество. Об одном теперя Бога прошу: помереть в тёплое время года, чтобы могилку в мёрзлой земле не копать.
- Ладно тебе, дед, помирать, живи, ты ещё крепкий! – Васька привык разговаривать с прадедом громко.
- Помирать мне внучок, не страшно. Страшно, когда за спиною пустота, а у меня: война, работа, семья, дети, внуки-правнуки – целое состояние.
- Дед, я горжусь тобой!
- Ась? – переспросил Игнат Сергеич, то ли не расслышал, то ли за-смущался ласкового слова.
- Горжусь, говорю! Не у всякого дед есть, а у меня прадед живой. Твою «науку» я на всю жизнь запомню!
Прадед довольно щурился. Долго-долго смотрел в окно вслед убегающему правнуку. Васька опять слушал модную музыку, беспечно пинал по дороге смёрзшуюся глызку.
- Эх, пострел! Добрый малый будет – весь в меня, - качал головой Игнат Сергеич.
Васька, свернув в проулок, прикурил сигарету, затянулся и невольно ухмыльнулся: «Кобылья моча, как говорит дед».
Свечерело. Старик загрёб угли, прикрыл вьюшку. Выглянул в окно, горизонт окрасился ровным алым свечением, опять к морозу.
- Мать, Царица небесная, вот и ишшо день прожит, Господь со мною, что завтрашний день сулит? Надо жить, Васька-правнук наказал, значит надо!
По ночам между короткими минутами дрёмы Игнат Сергеича окружал сонм лиц, прошедших через его жизнь и ныне живущих и почивших в Бозе. Вспоминалась супружница Пелагея – кроткая, терпеливая труженица. Смолоду страдала она от горячего нрава Игната, но как-то притёрлись, обвыклись друг с другом, когда дети пошли, забот ли добавилось, смирению ли научились. Опять же, трудиться на веку пришлось столько, что иной раз сил не доставало выяснять кто прав, кто виноват. «Как не жили - прожили», - вздыхал Игнат Сергеич.

После войны Игнат Лунгин до пенсии трудился скотником на ферме. Тяжёлый это труд, да всё горбом. Особо трудно было суровыми зимами, когда скотнику приходилось кроме уборки навоза и раздачи кормов, и снег расчищать до фермы, и воду, и корм добывать – рубить проруби на реке, смерзшийся силос в яме. В распоряжении его был мирный конь-трудяга, да инструменты: метла, вилы, лопаты разных мастей да кайло.
За годы привязался Игнат к скотине, за каждую коровёнку переживал сердцем не меньше доярки. «Привесы» его радовали, а «отвесы» огорчали, душа болела, за то, чтобы бессловесная скотинка не голодовала, не мёрзла по вине человека.  Иногда нерадивым дояркам пенял: «Смену отработала и шары задрала, как бы сбежать скорее! Не видишь, у тебя Апрелька не в эту ночь, так в следующую разрешится?» На последнем курсе
Тех, кто трудился честно, с душой, частенько выручал. Бывало, подойдёт молодайка: «Дядь Игнаша, покарауль в ночь мою бурёнку – навымнела, вот-вот растелится, а у меня малая расхворалась, отойти не могу». И оставался, и караулил в отгороженном для доярок уголке-комнатёнке. А коль прибегала всё же ночью доярка: «Ну, как тут у вас?», к такой относился с уважением, с лаской даже, помогал бескорыстно, чего мол, прибежала?  Как там дочка?
Выйдя на пенсию, Игнат Сергеич напросился развозить населению газовые баллоны, с уговором «списать» и верного Карьку – старого коня, с тяжких работ на ферме. Баллонами Игнат Сергеич не перегружал телегу, жалеючи коня, приговаривал: «Лучше лишний раз порожняком сбегаем, верно, Карька?» Так и протянули вдвоём ещё семь лет.
Чего уж говорить о домашней животине. Тут Игнат Сергеич слыл наилучшим хозяином, любил и холил скотину, содержал в чистоте, сам врачевал, коли требовалось. А ещё не терпел нерадивых хозяев, коих в последнее время развелось на беду селянина немало.
Не так давно поселилась рядом с ним пьющая многодетная семья. То и дело пускаются взрослые в загул. Мало того, что дети неприкаянно шастают по деревне, ищут пропитания у дядек-тёток, скотина ревёт не кормлена, не доена, не убрана.
Не терпела душа старого воина такого обращения с братьями меньшими, выносил он навильники сена, вёдра воды, перевязывал с колышка запутавшуюся животину. Корил потом нерадивых хозяев, не подбирал выражений. Не сердились соседи, не смели грубить старому человеку, только спустя время всё повторялось сначала.
Игнат Сергеич пытался разговаривать с соседом, застав трезвым:
- Чего же ты, Левонид, так семью свою распустил? Аль не дорога она тебе? Хозяйство ведёшь, а вроде как и не хозяин вовсе на своём подворье.
- Вон, вишь, супружница, навела марафет, подалась «пойло» искать. А коли баба пьёт, чего мужику остаётся?
 «Марафетом» сосед называл синяки под глазами у суженой. Пила Люси, как с куражом называл Лёнька жену, без пробуду, на уничтожение организма, ругалась матом хуже, чем заправский ухарь.
Вразумить хозяйку он пытался кулаками, но уверившись, что меры борьбы не имеют воздействия, пускался в загул сам.
Допившись «до ручки», по деревне Люси ходила страшная, поноси-ла сама себя последними словами, но Игнат Сергеичу перечить не смела, когда он выговаривал за бесхозную скотину. Смотрела затравлено: «Дед Игнат, сама знаю, что сволочь я отменная, дай сто рублей на опохмелку!»
Суволока, называл соседей и им подобных людей Игнат Сергеич и плевался в сердцах.
- Дед, что означает это слово? – дознавался Васька.
- А это проще простого, внук. Ране, ещё до войны, шибко землёю дорожили, расчищали от сорняка, кустарника, новые делянки отвоёвывали, корчевали, распахивали, облагораживали. А совсем никудышную, не-родную землю покидали, волочили туда всякий бурьян, траву сорную, охвостья. Сжигали. Опосля уж народ такой «сорный», негожий, стали называть сволочью, сбродом. Вопрос в другом: кто их плодит? Вроде бы, крестьянского укладу-жизни люди, а на поверку - сброд.
Власти, Васька, - сам отвечал на свой вопрос Игнат Сергеич, - не в чести крестьянин стал.  «Перекати поле» куда более удобно в управлении. Бывалоче, трудился народ на месте, а теперь ездят с места на место, работу ищут, а иным не до работы, распустились вконец. Смутное времечко в России настало. Не приведи господь!

Васька помнил, что в раннем детстве он не очень-то жаловал прадеда. Объяснить трудно, побаивался ли строгости и аскетизма деда или брезговал старостью.
Он знал, что прадед воевал, но на вопросы о войне отвечал неохот-но, и рассказывал о каких-то бытовых случаях, а не о героических подвигах. Лишь став старше, Васька проникся однажды рассказом прадеда, увидев, как разволновался он и пустил скупую слезу. Понял, что из бытовых трудностей и складывалась суровая фронтовая судьба солдата.
По рассказу выходило, что в одном из боёв, а дело было глубокой сенью, фрицы заняли высотку и ни в какую не сдавали позиций. Ночь напролёт лил дождь и солдаты простояли по колено в ледяной воде, но утром пошли в атаку и сломили сопротивление, заняли высотку.
- Ох, и полегло тогда наших, - утирал глаза и сморкался прадед в тряпицу, заменявшую носовой платок, - от сотни бойцов осталось с десяток. В том бою я и получил ранение. Списали тогда подчистую.
Всякий год в День Победы Игнат Сергеича звали на праздник в центр села - к памятнику воинам, избирали в президиум. После митинга устраивали чаепитие в школьной столовой. Однако в год, когда Игнат Сергеич недомогал, маялся кашлем, идти он отказался.   
После митинга Настя наказала Ваське:
- Сынок, беги до деда Игната, скажи, пусть немного подождёт, я корзину соберу, отец с Ираидой обещали подойти, тоже чего-нибудь принесут, стол накроем, посидим, поздравим своего фронтовика.
Васька привык, что в этот день дед наряжался в свой единственный выходной пиджак особого кроя – лапсердак, с наградами. И целый день после митинга смотрел телевизор, прибавив звук на всю «катушку», потому Васька был уверен, что и сегодня дед нарядный сидит у «ящика», но против его ожидания в доме было необычно тихо. Васька даже оробел слегка: «Случилось чего, пока мы там на митинге?»
Тихо ступил в горницу. Дед сидел за столом в своей обыденной рубахе. На белой салфетке перед ним лежала главная его награда – Орден Отечественной Войны второй степени, ломоть чёрного хлеба, луковица, бутылка водки и две рюмки, на одной из которых горбушечка хлебца.
Ваську Игнат Сергеич заметил не сразу. Правнука же поразил вид старика. Во всей его согбенной позе, в отрешённом взгляде, отвисшей челюсти было что-то от хворой, изработанной лошади, будто и не дед Игнат это со своим острым языком, вечной подковыркой.
«Ох, и полегло тогда наших: от сотни бойцов осталось с десяток» - пронеслось у Васьки в голове воспоминание деда. И как-то стыдно стало перед ветераном, сидит один в такой день, празднует Победу, которую до-был своей кровью, а мы митингуем. 
- Здорово, дед! – у Васьки вдруг сел голос, он прокашлялся, - С праздником тебя!
Игнат Сергеич вмиг взбодрился:
- Здоровее видали! – это была их извечная перепалка в словах. – С праздником, стало быть! А не идёте! – укорил и без того смутившегося правнука. - А я тут сто грамм фронтовых принял за друзей своих боевых.
- Сейчас, дед, всё будет для тебя. Мать наказала подождать.
В дверь постучали. Вошли Илья с Ираидой. Вскоре явились родите-ли с гостинцами. Васька чисто символически посидел за праздничным сто-лом, сославшись на дела, убежал. Не любил он Ираиду – мачеху матери.

Наследники
Старший сын, Илья, статью в отца – высокий, сухой, характером уродился в мать - мягким, покладистым, в отличие от Игнат Сергеича, ершистого, ерипенистого. Эта слабинка сыграла с ним злую шутку – Илья втянулся в пьянку. Жена Алёна как умела билась за мужа, но он всё больше погружался на дно жизни. Не быть бы ему живу, кабы не «сухой за-кон», объявленный правителем, наречённым народом «меченым». Нет, пьянства закон не искоренил. Когда стонала под ударами топора виноградная лоза и водка отпускалась по талонам под штурмом вино-водочных магазинчиков, простой российский выпивоха принялся употреблять всё, что «булькает»: дезодоранты и аптечные препараты с содержанием спирта, суррогаты и сомнительного рода «вытяжки» из зубной пасты, лакокасочных изделий и ваксы. А брагу приспособился варить из томатной пасты, коя весело бродила на радость изготовителю и поднимала резиновую перчатку над ёмкостью в положение «готово».
В ход пошло тгс - средство, применяемое в авиации от кристаллизации топлива при низких температурах. 
Пока хоронили двух дружков, насмерть отравившихся сим составом, Илья в буквальном смысле кидался на стены в токсикологическом отделении районной больницы. Спасло его лишь то, что мало досталось, но здоровье этот эксперимент подорвал основательно.
Выписавшись из больницы, Илья навсегда «завязал» с выпивкой. Двум смертям не бывать, а одной не миновать - гласит пословица. Но Илья считал, что одну ему избежать удалось, за это нужно заплатить трезвостью.

  Жить бы да радоваться, но беда не приходит одна – слегла Алёна, верная спутница и страстотерпица – сразил инсульт. Молодая женщина, полная сил, в одночасье превратилась в «овощ». Пытаясь искупить вину перед супругой, Илья ухаживал за ней самоотверженно и старательно, хотя на поверку оказалось, что без супруги он как без рук, не способный в собственном доме найти нужную вещь. Кабы не Настёна, оказался бы он беспомощным, хоть волком вой на луну.  Молодая хозяюшка и дом вела, и за матерью приглядывала, доила корову, вот только в школе приотстала заметно.
Алёна развязала всем руки - умерла сырым осенним утром. Пятидесятидвухлетний Илья остался вдовцом. Насте едва исполнилось четырнадцать. Крепко задумался Илья, как быть дальше? Пелагеюшка ещё жива была на тот момент, но Алёнина смерть крепко подкосила и её. Помнится выговаривала она Игнату:
 - Ну, старик, и мы осиротели! Уж, Алёна бы похлопотала об нас престарелых, а теперя жди с моря погоды. Младшей дочери след простыл, на глаза не кажется. Те снохи не нашего поля ягоды – горожанки обе.
Год спустя в доме Ильи объявилась Ираида – вдовушка из соседней деревни, надёжно прибрала она к рукам Илью, но с первых дней враждебно настроилась к падчерице. Права оказалась и Пелагея: не сроднилась со стариками новая сноха. Да и чего с неё взять – чужой человек в семье.
Косые взгляды мачехи и постоянные попрёки заставили Настю уйти жить в дом к старикам. Вот тогда-то и привязалась она к ним всем сердцем. Но век Пелагеи был уже недолгим – только на два года пережила она Алёну. Насте исполнилось шестнадцать. Вернуться в родительский дом? Там её уже не ждут. Дедушка Игнат не то надёжное плечо, на которое хотелось опереться девушке. Это обстоятельство и заставило так рано выскочить замуж. Игнат Сергеич остался один.
Ваську-первенца Настя родила едва ей исполнилось восемнадцать. Избранник был старше на пять лет. Вопреки прогнозам деревенских ку-мушек: «наиграется бросит», семья у Григорьевых получилась крепкая, Настя родила ещё троих ребятишек. Отсутствие образования не оставляло выбора, кроме как посвятить себя семье. Глава семейства успевал поворачиваться - нанимался вахтой, где придётся, где платят, и Настя не отставала – всех накормить, одеть-обуть, обстирать. Хозяйничала на два дома – свой и дедов, и про отца не забывала, поддерживала в трудную минуту.
На селе Настёну уважали. Статная, черноглазая, мудрая, будто старуха, старательная и работящая в мать, Настя была сама доброта. Её ставили в пример нерадивым землякам. Зная её безотказность, часто просили о помощи в крестьянских делах: посадить-убрать картошку, уложить дрова в поленницы, помочь сделать ремонт. Всё кипело в её руках, не чуралась любой работы, соглашалась на самые хлопотные и грязные.

Незаметно вырос Васька, привязавшись через мать к прадеду, чем немало выручал её и деда Илью.
У ровесников Васька Григорьев не пользовался авторитетом, хотя был современным парнем: не отставал от сверстников, «тусовался» за развалинами клуба с пивом и сигаретами. Имел нормальный «прикид», айфон, хоть и первого поколения. Разница состояла, быть может, в том, что старался он на всё зарабатывать сам, не тянуть с родителей, обременённых большим семейством. Модная причёска, прямой взгляд зеленовато-карих глаз.  Не хлюпик – на физкультуре можно было любоваться как выжимает он штангу, подтягивается на турнике, крутит сальто. Держался независимо, понукать им, значило получить «по морде лица». 
В школе учился средне - совсем в хвосте не плёлся, но и звёзд с неба не хватал. Умел дружить, не подхалимничал, умел сказать правду-матку в лицо.

В семье Игнат Сергеича было ещё два сына – Дмитрий и Степан. Степан, женившись на украинке ещё при Советах, уехал на родину супруги и крайне редко навещал родных.
Дмитрий проживал в областном центре, но, как выразилась покойная Пелагея, жена его не тяготела к деревенской родне.
Таисия Игнатьевна – Тюнька, как звали её в детстве, была самой младшей в семье Игната и Пелагеи. Вечно сопливая, ноющая, хитрая бестия с раннего детства научилась манипулировать взрослыми: разжало-бить, выпросить, выудить во что бы то ни стало то, что ей нужно. В школе слыла ябедой и подхалимкой. Тюньку не любили и избегали её раскосого лукавого взгляда, хитрых уловок, но она умело находила себе место под солнцем. И в кого только такая уродилась?!
Окончив школу, Тюнька превратилась в смазливую особу и хоть умом и знаниями не блистала, нашла способ пристроиться. Поступила в Новосибирске в техникум геологоразведки и на первой же производственной практике умело обольстила руководителя да так, что по возвращении из партии, молодые подали заявление о регистрации брака. На последнем курсе Тюнька в связи с беременностью взяла академический отпуск, а переведясь на заочный, все заботы о получении диплома перепоручила супругу.
Сан Саныч в свой черёд получил повышение по служебной лестнице, был направлен начальником главка Якутскгеология, в связи с чем молодая семья и переехала в Якутию, обосновалась там надёжно и безбедно, растила единственного сына-циника и потребителя – любимчика Тюньки, головной боли отца.
Всё изменилось в одночасье после обширного инфаркта и кончины супруга. Он хоть и сделал всё возможное для Таисии: на руках у неё был не только диплом техникума, но и диплом о высшем образовании, тёплое место в тресте «Дальстрой», растущие запросы сына удовлетворять уже не получалось.
Таисия приняла вдовца, но это было скорее утешение для неё, а средств по-прежнему не хватало. И тут на её счастье вышло Постановление правительства о выделении средств на приобретение жилья из федерального бюджета для нуждающихся ветеранов войны. Решение пришло незамедлительно: поехать на родину и забрать отца к себе во что бы то ни стало.
Тридцать пять лет не бывала она в родном селе. Собственно, сведения о Таисии Игнатьевне у родственников были столь скудные, что в пору было забыть о её существовании – где она, взлетевшая так высоко, и где они, деревенские жители, выживающие в последние годы как придётся?
Не приехала она хоронить ни Алёну, ни мать, сославшись на занятость, ни писем, ни звонков по поводу здоровья и благополучия отца. Изредка звонил ей Илья, поздравлял с праздниками и днями рождения.

Стелла
В деревенской школе преподавателем по литературе и русскому языку была Стелла Львовна Земенс. Сухая, подтянутая и аккуратная, она учила на селе уже третье поколение Лунгиных. Учительницу уважали не только успешные ученики, но и нерадивые прислушивались к мнению пожилого педагога. А иные говорили: «Она как мать, с ней поделиться можно – не продаст, а пожурит - не обидишься, как на мать обижаться?» Часто в дом любимой учительницы наведывалась и Настя, ища поддержки и совета.
В последние годы Стелла Львовна отказалась от основных часов, напросилась вести технологию у девочек и факультативные часы по литературе у старших классов. «Подтягивала» желающих и по русскому языку.
Современное поколение за глаза называло учительницу просто Стеллой, не вкладывая в это имя неуважение, а скорее пытаясь показать, что педагог «свой парень». С ней было интересно, потому как на занятиях учитель разговаривала с учениками «за жизнь», исподволь примеряла классику к современным реалиям, учила мыслить самостоятельно.
На факультативные занятия к Стелле записался почти весь Васькин класс. Васька по предмету далеко не блистал, а школьные сочинения так вообще стояли костью в горле. Посещать занятия его уговорила сама Стелла Львовна, убедила: «Слышала, ты после школы мечтаешь стать МЧС-овцем? Мужественная и благородная профессия, достойный выбор».
Однажды Стелла попросила прийти на занятия только парней и предложила тему сочинения: «Как бы я поступил, окажись на необитаемом острове с девушкой». По классу прошёл смешок, лукавые переглядки, а потом уже и циничные высказывания насчёт того, какая девушка была бы предпочтительнее на том острове.
Пожилая учительница болезненно восприняла эти выпады: «Не такие нравы были в пору моей юности, отцы и деды этих детей тоже были не та-кими, но современные дети не виноваты, что им досталось такое жестокое и безнравственное время. Виноваты правители, развалившие огромную империю, подписавшие приговор системе моральных ценностей и нравственных устоев» - с грустью думала она. 
В утешение отметила краем глаза, что Григорьев не участвовал в обсуждении, лежал на парте грудью и о чём-то размышлял.
- Ребята, соберитесь и приступайте к делу, - строже обычного сказала Стелла Львовна.
Писали, беспечно ухмылялись и переглядывались. Вася Григорьев сидел всё в той же позе, глядел в окно. Лишь когда Стелла Львовна напомнила: «Заканчиваем. Внимательно проверяем орфографию и пунктуацию», Васька быстро-быстро начал что-то писать.

Сидя вечером у настольной лампы, Стелла Львовна читала однообразные сочинения типа «Найду пещеру, устрою уютное гнёздышко, если девушка мне по вкусу. Если нет, позвоню кому-нибудь, попробую выйти в инет, свяжусь с друзьями, родоками». Парни придумали уловку: все работы остались без подписи, иные веяли откровенным цинизмом, а иные пошлостью.
Лишь одно сочинение порадовало её: «Соберу на острове всё, что пригодно, буду строить плот, буду землю грызть, но спасу девушку». Стелле Львовне не нужно было гадать, кто автор столь короткого опуса, она знала – это Вася Григорьев. Знала, что Вася, как многие покуривает и ругается матом, и наверное, употребляет спиртное, и характер колючий и бескомпромиссный, но чувствовала в этом парне, надёжность, основательность. Он умеет держать слово, не бросит друга в беде, не станет глумиться над слабым человеком, старым или немощным. Известно, Вася ухаживает за прадедом, помогает родителям поднимать младших сестёр и брата. Весной-летом нанимается заготавливать дрова, пасёт скот, охотится и рыбачит, принося в семью хоть какую-то прибыль.
С девочками Стелла Львовна поступила иначе: не предложила им подобную тему, а прочла сочинения ребят вслух. Её приятно удивило, что понравилось им лишь сочинение Василия. Сразу последовал вопрос «кто автор»?
- Работы не подписаны, мне как и вам остаётся только гадать.
Гадали. Рассуждали вслух, кто-то втихомолку делал выводы. Вася Григорьев вдруг почувствовал, как изменила своё отношение к нему самая красивая и отчаянная девчонка в классе – Оля Морозова, предмет воздыхания многих ребят. Вскоре он получил смс от девушки: «Давай встретимся вечером». Васька впервые пошёл на свидание.

Гостья из Якутии
Летом срочная телеграмма о приезде Таисии Игнатьевны взбаламутила всю родню. Ждали, готовились. В кои-то веки приехали из областного центра Дмитрий Игнатьевич и старший сын Ильи с женой. Приободрился и сиял Игнат Сергеич. А как же? Тюнька – единственная из детей, кто «вышел в люди», имеет высшее образование и престижное положение. Даже Ираида хлопотала о встрече гостьи. Накрыла большой щедрый стол в своём доме, пригласили всю родню, привезли Игнат Сергеича.
Деревенская родня вела себя робко, заискивала перед «высокой» гостьей. Ираида откровенно лебезила. Таисия Игнатьевна держалась ко-ролевой, надев маску радушия и щедрости, осчастливила родственников дорогими якутскими подарками: красной рыбой, икрой, тушёнкой из оленины, меховыми сувенирами.
Показывала с телефона фотографии любимого сына, природу Якутии, достопримечательности города. Хвасталась тем, что живут они в достатке, не утаила об удачном втором замужеством. Ночевать осталась в доме брата.
Настя тоже устроила «приём» в своём доме, постаралась не ударить в грязь лицом – стряпала и тушила, старалась по принципу: всё, что есть в печи, на стол мечи.
Гостья с желанием ходила по родне, но вскоре пыл деревенских поугас, уж больно сдружилась она с Ираидой. В доме отца лишь побывала, не удосужилась навести порядок, не изъявила желания постирать, помыть родителя в бане, сводить к врачу. Непонятно зачем бегала в сельскую администрацию, ездила в районную на пару с Ираидой.
Так продолжалось неделю. Среди родни появились неясные догадки: будто зрел какой-то заговор. Только что с них, деревенских, взять? Последнюю рубаху?
Выяснилось всё лишь перед отъездом гостьи. Полной неожиданностью для всех стало решение Игнат Сергеича поехать на постоянное место жительства к младшей дочери в Якутию.
- Чего это ты, батя? – недоумевал Илья, - под старость лет?! Чем тебе тут плохо живётся?
Игнат Сергеич как заворожённый твердил одну лишь фразу:
- Поеду. На белый свет напоследок посмотрю. Мобуть понравится.
- То ли мы тебя обижали? – удивлялась Настя.
- Дед, ты хорошо подумал? – натянуто улыбался Васька.
Таисия Игнатьевна вела себя уверенно и спокойно:
- Чего вы всполошились? У меня благоустроенное жильё, для стари-ка рай под старость лет! Медицинское обслуживание – я его по всем врачам проведу. И вам тут легче будет. Ваша деревня скоро вымрет вконец, вам и самим надо подумать куда загодя перебраться.
Слова эти «ваша деревня» больно царапнули пренебрежением, холодом прошлись по душе родных. Будто она, Тюнька, не тут родилась. Ишь ты, нос задрала – я не я и хата не моя!
Каким временем и успела: вещи Игнат Сергеича были упакованы в два баула, в назначенное время к дому подкатило дорогое такси из района. Прощание было недолгим. Игнат Сергеича в конец потерянного Таи-сия почти силой усадила на заднее сидение, пристегнула ремнём.
- Поеду. Мобуть понравится, - виновато твердил ветеран.
У Ильи Игнатьича тряслись руки. Настя плакала, Васька стоял набычившись, не позволил тётушке обнять себя, крутанулся на месте, спрятался за спиной деда. Одна Ираида рассыпалась в комплиментах к золовке, лебезила:
- Счастливо вам, папаша, на новом месте.
«Змея подколодная! Сроду старик не нужен был, папашей назвала! Не без твоих стараний всё обстряпано» - крутилось на языке родственников.
 Пришли проводить соседа Лёнька с Люси, и когда машина тронулась с места, поднимая дорожную пыль, набрала скорость, исчезла из виду, у обоих вдруг из глаз покатились слёзы, знать не всю ещё совесть про-пили, не всё человеческое растеряли. Все остальные стояли оглушенные: чем закончится это путешествие для ветерана?
Первым с места сорвался Васька, убежал сломя голову. Словно опомнившись, земляки загалдели, теряясь в догадках: «Может, и впрямь старику там лучше будет. Таисия – дочь, а женщине такие дела всегда сподручнее, чем мужчине. Живёт безбедно, коттедж благоустроенный, зарплата, какая местным не снилась. А главное - врачи».
Настя ушла подавленная, скрепя сердце поплёлся Илья Игнатьич. Ираида распиналась о благоразумии и благородстве золовки: «Радовались бы! Старик всем руки развязал».

Заложник
Домик деда остался сиротой. Настя прибрала оставшиеся вещи, Илья заколотил досками окошки, навесил амбарный замок на двери. Увёз дрова, чтобы не растащили.
Особенно грустно и больно смотреть на родительскую усадьбу стало зимой, когда утонула она, бесхозная, в снегах по самые окна. Уж никто не тропил дорожки к калитке старика, не расчищал снег к порожку и дровянику, баньке.
Илья пытался разузнать о судьбе отца, звонил Таисии, но та шла на контакт неохотно, всё время отнекивалась: «всё нормально», то «спит», то «отдыхает», то «на профилактике в госпитале». В семье зародилась тревога за судьбу старика. Так продолжалось до исхода года.
Ираида не знала истинной причины, побудившей Таисию забрать отца. Лишь когда чаще стали говорить о выделении денежных средств на жильё ветеранам и появились первые, кто уже воспользовался льготой, затаила на золовку злобу. Нередко корила Илью, называла растяпой, не сумел мол, в отличие от сестры, воспользоваться случаем получить положенные средства.
 
В предстоящий год ждали юбилей Великой Победы. Из районо пришло указание провести конкурс школьных сочинении на тему «Спасибо деду за Победу». Стелла провела беседу с ребятами-старшеклассниками на факультативе, а потом напросилась на урок литературы в качестве наблюдателя. Уселась на последнюю парту и что-то строчила в общей тетради, внимательно наблюдая за учениками.
Вася Григорьев опять не писал, сидел нахохлившись. Молодая учительница, принятая на её место, была нездешней – каждый день её доставляли из района на школьной «газели». Деревенских людей, их семьи знала плохо, характер учеников ещё не изучила.
- Григорьев, тебе нечего сказать? Твои родные не были на войне? – спросила Татьяна Михайловна.
Стелла Львовна почему-то заволновалась, зная о проблеме в семье Васи: «Сейчас сорвётся и убежит из класса», - подумала пожилая учительница.
Не угадала. Василий круто развернул чистый лист бумаги и начал что-то быстро писать. Запала его хватило ненадолго. Ещё раз пробежав глазами текст, Васька уверенной походкой проследовал к столу учителя, положил лист и вышел из класса не взирая на окрик:
- Ты куда, Григорьев? Урок не закончен!
Преподаватель была явно смущена выходкой ученика в присутствии пожилого заслуженного педагога. Но та кивнула ей в знак спокойствия, а по окончании урока попросила сочинение Григорьева. Под текстом уже красовалась жирная двойка.
«Мой прадед – Лунгин Игнат Сергеевич, ветеран ВОВ стал заложником из-за миллиона рублей (спасибо деду за Победу!). Старика обманом увезли в Якутию. Мы все оказались гнилыми хлюпиками, не сумевшими постоять за дорогого человека! Кто мы после этого? Кто я?» Далее по тексту следовала ненормативная лексика, означающая на языке криминала предательство и трусость. 
Стелла Львовна указала на двойку:
- Не всё так однозначно, Татьяна Михайловна. По крайней мере искренне. Парень переживает из-за трагедии в семье.
- А это? – не сдавалась молодая, - Кто дал ему право писать такое? – указала на сленг.
- Я это не одобряю. Но на вашем месте оставила бы его в покое.
- А «неуд»? Как он его будет исправлять?
- И с «неудом» бы воздержалась, на конкурс такое не отправишь, это понятно, но четвёрку бы поставила твёрдую. 
- Ну, знаете! Возможно, ваш авторитет позволяет за подобное ставить положительные оценки, у меня, увы, другая система и критерии оценки знаний учеников.
- Татьяна Михайловна, просто я лучше знаю ребят, кто чем дышит. Но если вам интересней работать с текстами, где всё гладенько и как под копирку, это Ваше право.

Транзитный пассажир
Встретили Новый год. Васька копил деньги, летом он собирался поехать в Якутию, навестить прадеда, убедиться, что с ним всё нормально. Но от тётки вдруг пришла телеграмма: «Встречайте отца 15.01 Красноярске». Все всполошились: дед едет один? Как это понимать? Телефон Таи-сии не отвечал.
На семейном совете решили, что привезут деда в его родной домик. Илья понимал, что Ираида не пустит старика на порог, а в доме Насти и без того тесно.
Настя спешно принялась за уборку в домике, протопила русскую печь – от неё больше тепла. Илья с Васькой воевали со снегом, расчищали участок, сбросили снег с крыши домика. Привезли дрова.
Ехать в Красноярск собрался сам Илья Игнатьич на своём стареньком «жигулёнке». Васька напросился сопровождать деда.
Прибыли загодя. Васька узнал через «справку» путь прибытия. Наконец объявили. На перроне толпился народ: пассажиры, встречающие. Васька наказал деду не терять его из виду и налегке побежал к шестому вагону.
Издали метался взглядом, не видно ли прадеда? Из вагона выходили редкие пассажиры, размяться, подышать свежим воздухом. Пожилая женщина-проводник, встречала новых пассажиров, проверяла билеты. Васька подбежал к поручням, намереваясь вскочить в вагон.
- Ваш билет? – преградила путь проводница.
- Я не еду, а встречаю. Тут у вас дедушка-ветеран должен ехать.
- Объявились, ну, слава богу! В конце вагона он у тамбура, я уж хо-тела наряд полиции вызывать. Совсем народ с ума посходил: немощного старика одного отправлять такую даль! Я вам что, нянька, что ли? Измучился человек и пассажиры уже с ума сходят – кому это надо?
В вагоне спёртый, удушливый воздух. Васька рассеянно смотрел по сторонам – всюду пассажиры распахивали окна, проветривали плацкарты. Наконец достиг конца вагона. Скрюченного бичеватого вида деда на боковушке увидел издалека, мысленно решил: это не он. Но подойдя вплотную, убедился, что это Игнат Сергеич. Лицо Васьки исказила гримаса сострадания:
- Деда! Как же так? Почему ты один? Где тётка?
Игнат Сергеич никак не отреагировал. Слезящиеся глаза не выражали никакой мысли, голова втянутая в плечи, тряслась, сцепленные в замок руки на коленях тоже тряслись, ноги непроизвольно выбивали дробь. 
Попутчики зашушукались, кто-то откровенно обрадовался: «Ну, наконец-то, уже весь вагон пропах!» Кто-то ругался: «Так издеваться над старым человеком!» Подоспела проводница.
- Как вы его поведёте? Не ходячий он. Вещи не забывайте, вон, баул клетчатый при нём.
Поднять на ноги Игнат Сергеича не получалось, он безвольно вис на руках, стонал протяжно и жалобно. Заскорузлая одежда и тело старика источало такой зловонный дух, аж щипало глаза. Волоком под руки про-тащили они с дедом Игнат Сергеича через весь вагон. Проводница следом несла баул, ругалась:
- Креста на вас нет! Ещё медали старику нацепили. Заслужил солдат-освободитель доли собачьей! Господи, до чего народ бездушный стал!
Васька выпрыгнул первый, принял прадеда на грудь. Дождался, когда спустится дед, наказал:
- Помоги, я его на руках унесу.
Уже в машине, усадив прадеда, Васька позвонил матери:
- Ма, встретили мы деда. Всё нормально, живой. Ты там баню собиралась истопить, смотри, не нагоняй больно жару, не до того ему. Да всё нормально. Сама увидишь. Ждите. Да, сваргань какого-нибудь супчика жиденького. Да не мне, чего ты! Деду – истощал он вконец, живого бы довезти. Ладно, не реви, всё нормально будет.

В родных стенах
Попариться в бане Игнат Сергеичу в этот раз не привелось. Васька с дедом на покрывале принесли старика, уложили на широкую скамью. Настя, видя, как измотался отец, распорядилась:
- Папка, мы тут с Васькой одни управимся. Ты лучше поезжай до-мой, принеси какую-нибудь одежонку – трусы, трико, рубашку свободную. Я посмотрела, там в сумке одна рвань и грязь, завтра, что можно перестираю, а которое сжечь не глядя.
- Ага, доча, я мигом, я счас, - Илья Игнатьич выглядел виноватым, подавленным.
- Да, - крикнула Настя вслед, - ещё посмотри там мамину кружку. Знаешь, такая с носиком для лежачих больных?
- Помню, доча, ага. Я мигом.
Настя в лёгком халате, сын в трусах, вдвоём хлопотали вокруг деда.
- Не суетись, сынок, держи-ка вот так его, ага, а я сама. По-быстрому надо, ослаб он, видишь. Господи, хоть бы из бани живым вынести.
Игнат Сергеич тяжко стонал, тело его как у гуттаперчевой куклы было безвольно, ноги и руки закостенели, как у покойника. От нечистот кожа приобрела иссиня-чёрный цвет. Васька посерел с лица и словно в чём-то виноват перед матерью, прятал глаза.  Настины руки быстро управлялись с мочалкой и мылом. Сердце её разрывалось от жалости, но она сдерживала себя. Только когда намыливала деду спину, вскрикнула невольно и очень осторожно стала водить руками.
- Ты чего, мам?
- Пролежни у него, сынок. Это уже плохо. Вот так тётушка, до какой степени довела старика!
- Я поеду туда и расстреляю их всех в их хвалёном коттедже!
- Ничего, сынок, перемелется – мука будет. Главное, что он дома! А, деда, деданька, слышишь, дома ты, родненький!
Настя не то засмеялась, не то заплакала, Васька видел, как затряслась у матери согнутая спина, а из груди вырывался какой-то странный клёкот.
- Ма, ты чего? Перестань!
- Не буду, - она в сердцах бросила мочалку. – Ладно, хорош, давай, обмывать будем. Наводи воду, только не горячую, знаешь, как ему боль-но. Это надо же! Господи, как ты этакое допускаешь? Чтоб вы там кверху дном перевернулись! Прости мою душу грешную! Приехала, хвасталась своим богатством. Отхапала у деда миллион, а самого выбросила на помойку! А мы богато никогда не жили и начинать не стоит. Мы, сынок, людьми были, людьми и останемся. Бог им судья, марать о них руки не стоит.
Деда завернули в чистую простыню сверху как в кокон запахнули курткой и Васька опять на руках унёс его в дом. Настя, обмывшись зашла следом:
- Что-то бати долго нет, говорил мигом. Там, поди, мегера истерику насчёт вещей закатила. Обойдёмся!
Настя никогда не лезла в жизнь отца, хоть и ненавидела мачеху, не ввязывалась с ней в распри. Ей хватало забот с семьёй и дедом.
- Шмоток пожалели? Да я своё принесу, какие проблемы! – возмутился Васька.
- Ты, сынок, знаешь, что: беги домой, принеси мой банный халат. Он просторный, мы его пока в него снарядим. Ему теперь всё равно, а мне за ним ухаживать проще будет. Вот памперсы в городе купить не догадались. Ну да пока пелёнками обойдёмся. Возьми на отцовой полке трусы. Давай, одна нога тут, другая там!
Васька обернулся скоро, глаза его сияли:
- Ма, я вот чего добыл! – в придачу к халату он выложил упаковку памперсов и какую-то пластиковую тубу с дозатором.
- Это ты где надыбал? – обрадовалась и Настя.
- Я по дороге Стеллу встретил. Ну, она «что да как». Я сгоряча и выложил ей всё. А что покрывать эту сволочь-тётушку?
Настя молча смотрела на сына во все глаза, в душе её родилось нежное, материнское, щемящее: «А ведь хорошего парня мы вырастили!»
- Ну, вот, у Стеллы же муж парализованный, она мне и дала всё это. Вот это мазь от пролежней. Она велела, когда поедем в город, купить на её долю ещё. Говорит, многое перепробовала, а эта самая классная, там в со-став ионы серебра, кажется, входят.
- Мир не без добрых людей, сынок! Вот видишь, как оно. Дай ей Бог здоровья! Мы в долгу не останемся.
Обработали раны, обрядили деда, напоили и, укутав одеялом, оста-вили в покое.
Явился наконец, Илья Инатьич, принёс что-то в тощем пакете. Оказалось, что Ираида выделила только трусы и поилку.
- И на том спасибо, – заявила Настя. – Вы сидите, пойду дедовы вещи замочу пока вода не остыла. Часа два погодя попробуем накормить его бульоном.
Разбудить, как планировали Игнат Сергеича не удалось. Он спал сном младенца. Настя теперь дала волю слезам. Сев в изголовье, гладила гусиным пушком вставшие на макушке волосы деда.
- Чистенько, тепло, вот погоди, ещё ножками пойдёшь, - причитала она.
Заходил супруг, прибегали дети. Заглядывали соседи, сочувствовали и удивлялись, как могло такое случиться?
Пришла Стелла Львовна. Настя припала к её груди как к родному человеку, зашлась в рыданиях.
- Не убивайтесь, - обратилась учительница ко всем сразу, - такой преклонный возраст! Главное, что он в родных стенах среди любящих людей. Умрёт – проводим всем миром, как заслуженного человека. Иное дело там, на чужбине, в бесчестии и забвении.
Слова эти вразумили, успокоили. Ночевать в доме старшего Лунгина остались все трое. Ждали худшего исхода. Но ночь прошла спокойно, старик проснулся по заведённой годами привычке в пять часов утра. Заворочался, застонал. Включился светильник, Настя тотчас оказалась возле. Напоила, поправила подушку, одеяло. Игнат Сергеич лежал с открытыми глазами.
Поднялся Илья Игнатьич, подскочил Васька. Игнат Сергеича уда-лось накормить. Посоветовавшись, решили вызвать днём врача, условились ухаживать за ним по очереди.

Выздоровление
Первым остался с отцом Илья Игнатьич. Когда совсем рассвело, старик проснулся и, как показалось Илье, осмыслено взглянул на него, потом перевёл глаза на потолок, стены и вдруг из глаз его покатились слёзы. Сын разволновался:
- Дома ты, отец, дома! Узнал? Больше никуда не поедешь, отдыхай, набирайся сил.
Игнат Сергеич промямлил что-то невнятное и снова впал в забытьё.
Заходила Ираида, возмущалась:
- Теперь безвылазно будешь сидеть тут? Сестрица деньги захватила, а мы расхлёбывайся?!
- Это кто это «мы»? – рассерчал Илья, - Когда она сюда приезжала, вы с ней в одну дуду дудели, чего это дружба разладилась?
- Кто же знал, с каким она умыслом тут появилась?! – капризно под-жала губы супруга. - Ты домой идти думаешь?
- Когда надо, тогда и приду. А придётся, и отца заберу, места в дому хватит. У Насти своя семья, она, бедная, и так замаялась, от тебя помощи нет.
У Ираиды глаза полезли на лоб. Таким супруга она ещё не видела.
- Как заберёшь, у меня ты спросил?
- Спрашивать не стану, коли нужно будет, - упорно твердил он своё.
- Гляди ты, как заговорил! Кто же за ним ходить станет? Уж не ты ли? На меня не рассчитывай.
- Да где уж тебе, королевишне! Только учти, не нравится, можешь катиться на все четыре стороны. Отец прозябать не будет, довольно с нас позору от сестрицы! Ну я и до неё доберусь, выведу на чистую воду, дрянь такую!

  Игнат Сергеич вопреки опасениям родных и врачей медленно при-ходил в себя. Неделю спустя он уже самостоятельно поднимался и сидел в кровати. Узнавал родных. Особенно радовался Ваське. Связно говорить сил пока не доставало.
Но однажды Настя, не заходя в дом, ещё с порога услышала смех сына. Вошла. Ну, так и есть – Васька заливается. Заглянула в спаленку к деду:
- Вы чего тут?
Игнат Сергеич молодо сиял глазами, Васька держался за живот:
- Ма, ты знаешь, что он мне сказал?  «Не дождётесь!»
Настя тихо засмеялась в ответ:
- Мы, деда, ждём, что ты встанешь. Разве мы тебе враги?
Игнат Сергеич улыбнулся, натянул губы трубочкой, вымолвил:
- Баню. 
Смеялись и сын и мать, лучились глаза старика.
- Коли баню запросил, есть ещё порох в пороховнице! – утирала слезу Настя.
- Будет тебе баня, дед! – радовался Васька.
Но как в былые времена, в бане Игнат Сергеевич уже не парился. Сильно подкосила его история с переездом, повидал, что называется, «белый свет». На ноги однако встал и речь восстановилась и поправился телесно. Однажды вновь насмешил правнука, заявив, что умрёт в День смеха, чтобы эту новость приняли за шутку.
Ни слова не говорил он о том, что испытал на чужбине. Как и где жил, кто увозил и сажал его на поезд. Словно память старика вычеркнула ненужное, самое страшное после войны испытание – забвение и нелюбовь ближнего. Родные лишь понаслышке знали, что из Якутска нужно было по зимнику добираться до материка и лишь оттуда на поезде.

Иск к совести
Илья Игнатьич сдержал слово и подал на младшую сестру в суд. Шло время, следственный процесс затянулся.
Наконец истца вызвал следователь. Илье Игнатьичу предоставили официальный документ: «Делопроизводство по вашему иску прекращено за отсутствием состава преступления со стороны гр. Мальцевой Т. И.» Ознакомили его и с другими материалами дела из которых следовало, что полученные ветераном ВОВ материальные средства в сумме более одного миллиона рублей, по факту потрачены по целевому направлению - на приобретение жилья.  «В настоящее время собственником квартиры является гражданка Мальцева Т.И. Недвижимость перешла к данному лицу посредством дарственной, подписанной у нотариуса гр. И.С. Лунгиным добровольно и в здравом рассудке».
Илья Игнатьич вернулся домой в отчаянье. Весть быстро облетела село, сосед посоветовал обратиться в программу «Человек и закон» на первом канале.  Письмо с приложением копий справок и ответов на ходатайства сочиняли сообща. Попросили помочь Стеллу Львовну.

Ответ на письмо пришёл удивительно быстро. В нём уведомлялось, что съёмочная группа приступила к независимому расследованию по фак-там, изложенным в письме.
Тележурналисты наведались и в село, беседовали с родственниками Игнат Сергеича. Ветеран сам попал в кадр. Вид у него был беспомощный, глядя в глазок видеокамеры наивно улыбался и не произнёс ни слова.
Скромна и немногословна была и Настя. Пожаловалась, что до отъезда дед был гораздо здоровее, а за эти полгода стал немощным инвалидом, теперь проблема даже в бане помыть, в деревне ведь нет благоустройства. «Но мы от него никогда не отказывались, будем жить, как умеем».
Неожиданно удивил Илья Игнатьич, чётко произнёс в объектив: «Правда восторжествует! Ветеран великой отечественной войны – старший сержант 241-й стрелковой дивизии Воронежского фронта - Лунгин Игнат Сергеевич, в боях за Родину награждённый Орденом отечественной войны второй степени, Медалью за отвагу, комиссованный по тяжкому ранению в 1944 году будет отмщён! Заруби себе на носу, гражданка Мальцева Т.И.! Я подам на тебя в верховный суд, но правды добьюсь!» Так и сказал «Т.И.», не удостоив сестру имени. А когда отключили камеру, сплюнул: «Тюнька сопливая, ядрёна вошь! Не за тебя он воевал, за внуков-правнуков кровь проливал – они достойная смена!»
Кинооператору понравилась, как видно, последняя фраза, он предложил повторить её на камеру, но Илья Игнатьич отказался:
- Не ради красного словца я всю эту кашу заварил, - и ушёл, хлопнув дверью.
Месяца два спустя в эфир вышел сюжет посвящённый расследованию. Родные наконец-то увидели в каком доме живёт их родственница в Якутии. В кадре мелькнула и дверь приобретённой для ветерана квартиры, которую никто не открыл. В прямом эфире Таисию Игнатьевну пытались вызвать на связь, она ответила сухо: «По этому вопросу я не стану с вами разговаривать». Ведущий программы подвёл итог: «А воз и ныне там! Одно радует, что ветеран находится теперь среди родных любящих людей».

Воин-контрактник
Поступить после школы Вася Григорьев никуда не успел - призвали в ряды Российской армии. Год пролетел и солдат-срочник уже готовился к демобилизации, как вдруг недобрая весть пришла из родительского дома: отцу ампутировали ногу по колено – несчастный случай на производстве. Работал Николай тогда на бульдозере по отсыпке откосов на Севере.
Накоротке побывав в родительском доме после армии, Васька убедился, что мать еле тянет лямку в одиночку, пенсию отцу назначили мизерную, а младших детей ещё поднимать-маяться.
Объявил своё решение:
- Поеду искать работу.
Через неделю позвонил, сообщил отцу о том, что завербовался на войну в Сирию.
- Стелла Львовна, что мне делать? – бросилась Настя на грудь к старой учительнице, забилась в рыданиях.
Горе её душило. Никогда прежде не было так тяжко у неё на душе, даже когда Николай сделался инвалидом, сама же уговаривала супруга: «Главное - ты живой!» А тут эта чужая страна, неведомая, непонятная война.
Стелла гладила бывшую ученицу по спине:
- Ничего, милая, ждать, как это делают все женщины на земле. Верить и ждать! Молиться. Одно я тебе скажу: настоящего мужчину вы воспитали! Горжусь вами и вашим сыном! Вернётся Василий. Обязательно вернётся!

Первая Васькина любовь не задалась. Гордая Оля Морозова после школы удачно поступила в Красноярске в государственный университет. А пока Василий служил в армии, закрутила новый роман. Всякая связь прекратилась. После армии им не удалось увидеться, но известие о вербовке Васи на войну, заставило Ольгу задуматься. На каникулах навестив родных, она заглянула и к Григорьевым. Настя на дворе развешивала бельё.
- Здравствуйте, тётя Настя.
- Здравствуй, Оленька. Какими судьбами?
- Хотела про Васю узнать. Как он там?
Настя вытерла руки о передник, указала на дом:
- Что же ты, проходи. Только сказать мне тебе особо нечего. Звонит он редко, всё хорошо, мол, не волнуйтесь. Шлёт приветы.
Ольга смутилась:
- Спасибо, я ненадолго. Зашла сказать: передайте ему при случае, жду я его. Если конечно, ему это ещё нужно.
Настя сообщила сыну о поддержке старой учительницы, о визите Ольги.  Возникла пауза, и вдруг повеселевший голос Васьки выдал:
- Мам, знаешь, как я дочь свою назову? Стелла – звезда, значит. Передавай привет Стелле Львовне, она у меня среди учителей на особом счету.

Возвращение
Первый морозец тронул землю, убелил жухлые травы инеем. Через два дня мороз смягчился, выпал снег. Он лежал первозданным нетронутым покрывалом на стылой земле, на заборах и крышах, деревьях и проводах. В деревне необыкновенно тихо, торжественно. Ещё дремлет утро, но от белым-белого быстро растворяется тьма.
С первыми лучами жизнь заиграла, стёжками следов пролегла от калитки к калитке селян. Строчками птичьих лапок обозначилась по садам, мягкими кошачьими лапами по склонам крыш и прожилинам заборов.
С граем сорвалась с векового тополя стая воронья, полетела на лёгкую добычу – парную требуху. Где-то отчётливо гудела паяльная лампа – мужики забивали скотину.
После обеда Игнат Сергеич стоял у рябины, усыпанной рдеющими гроздьями, радовался ярким лучам, беседовал со стайкой свиристелей.
- Опеть пируетя? Уродила ноне природа многую множесть. Стало быть, бысть зиме суровой. А вы за своё: оберётя всё загодя, потомока единой ягодке рад бы, да не из чего – усё склявали!
Скрипнула калитка, зашёл крепкий парень в камуфляжной форме:
- Здорово, дедуля!
- Здоровея видали! Васька, ты ли?! – затоптался, засеменил старик на месте, перебирал ножками, словно набирал скорость.
- Я, как видишь! И ты, гляжу, жив-здоров!
- До первого апреля ещё далёко. В баню ли что ли пожаловал? Дык я ещё не топил, - лицо старика лучилось глубокими складками. 
- Вместе истопим, - Василий сгрёб прадеда в объятьях.
- Заломаешь, вона какой видмедь вымахал! – радовался Игнат Сергеич. - Стало быть, ослобонился?
- Подчистую, дед!
- Ранения есть? – поинтересовался как фронтовик у фронтовика.
- Так, пустяк, дед, - сквозное. Где наша не пропадала?!
- Не дождутся! – с бравадой произнёс прадед. – Бежи, однако, мамка все глаза проглядела.
- Ты ещё на свадьбе моей погуляешь! - на ходу выпалил Васька и убежал без оглядки.
Игнат Сергеич нерешительно потоптался, затем направился под навес, взял в охапку два тонких полена-кругляка и засеменил к бане: «Надоть как следует внучка напарить, по-русски!»
Старику шёл сто первый год, сто первая его зима шагала по Сибири, набиралась сил и крепости.