Трос

Стыло, неуютно и тоскливо этим вечером в пустой палате. Поселковая больница — длинная, обшитая тёсом изба, стара, неказиста под замшелой шиферной крышей, стены крашены бурой вагонной краской, да и крашены когда-то давно. В палатах сыро и холодно, особенно по ночам, потолки в ржавых разводах из-за протекающей крыши.  Через коридор, напротив палаты, пьют чай и обсуждают услышанные по “Маяку” новости санитарки. 

     В палате двое - сухой, остролицый парень, закатанный в гипс, с толсто обмотанной бинтом шеей и немолодой огрузший мужчина в одежде, похожей на милицейскую форму - темно серые брюки, голубая рубашка с туго застегнутым воротником.

-А в суд, значит, не подашь? - спрашивает старший.

-Сказал же.

-Уехать тебе надо.

-Надо.-понуро соглашается парень. Порубленную шею печет огнем, слова выталкиваются трудно, неохотно.

-Теперь уж уеду.

-Обещаешь? 

-Мне сто раз повторять?

-Ладно не сердись. Зря ты это. Она же тебе все честь честью в армию написала

-”Чесь чесью”, да. А до этого она ждать обещала все два года. Сука она, твоя дочь.

-Нехорошо. Да и ты тоже молодец - взялся каждую ночь на своей тарахтелке под окнами ... Всей улице покоя нет

-Да я не хотел. Думал, съезжу один раз, хоть на окошки её посмотрю, а тут как взяло.   

   Все четыре часа подряд, пока не кончился бензин. Носился до обалдения, закладывая вираж за виражом, и поднявшаяся пыль стояла над дорогой жёлтым облаком.

-Ладно бы раз, а ты полтора месяца.

-Слушай, как ты это с проволокой придумал?

-Сам не знаю.

-Думал голову мне отрубит?

-Думал.

-Просчитался ты, папаша.

-Ага. Смотри, ты обещал. Если мужик слово даёт ...

-Да знаю я. Говорю же, уеду, как отсюда выйду.

-Татьяна ничего не передать? 

-Нет. Скажи, чтобы сюда не приходила.

-Ну-ну.

-Так и скажи. 

-Передам.

 
 
 

                ***               

    Под конец рабочего дня он угрелся и задремал в машине, которая, уже починенная, ждала хозяина, и проснулся совершенно больным, разбитым, не готовым для того, что задумал. Никак не хотелось вылезать из тёплого салона автомобиля, собираться, выходить на промозглый осенний холод, но надо было ехать туда, где он проводил все вечера последних полутора месяцев, оглохнув от рева мотоцикла, с которого нарочно снял глушитель, глотать взбитую пыдь, а потом, когда сгорит весь бензин, возвращаться назад пешком, катя рядом тяжелую “Яву”, боясь выпустить руль из трясущихся рук 

    Все полтора месяца до прошлой пятницы, когда он завернул в проклятый переулок и от фонарного столба ему навстречу отделился мужской силуэт, блеснули тёмной синевой стволы, вскинутой к плечу “Тозовки”.

-Ещё раз увижу без башки останешься.

    Лица против света было не разглядеть, только светлый нимб седых волос вокруг смазанной округлости головы, но по голосу и седине понял, что это её отец и повернул назад

    Мужа её он не боялся, отец же, бывший опер, - дело другое...

    На выходных пробовал запить, да не вышло-хмель не брал.

    Снял с вешалки и одел куртку, натянул на голову тесную кепку и зашагал к выходу не прощаясь - за все три месяца в мастерской он так и не нажил друзей 

   Шёпот за спиной: ”А я знаю куда он едет - бабу свою бывшую пугать “.

Его будто кипятком обварили, с детства так, чуть что - и в жар.

-Куда я еду? 

-Да я откуда знаю, ты ж не докладывал.

-Ну, ты же щас сказал, повтори.

-Ну, прежнюю свою пугать. И ножичком в кармане не играй. 

-Я и не играю

Глупая привычка подростковых лет - сразу хвататься за нож

-Давай, вали, пугай, где тебя боятся

-Да пошли вы.

И не сдержавшись, саданул дверью 

     Злой ветер валил с ног, по-зимнему завывая в кронах облетевших тополей. Отлистопадило рано и рябины в этом году много, по всему выходит, быть зиме лютой, а у него и куртки теплой нет. Другие как-то добиваются, требуют авансы, халтурят, тащат из мастерской всё, что под руку попадёт. У него же всегда всё не так, видно с другим характером надо было уродиться. Уж так судьба выпала - другим жить, ему маяться.

    Свет фары скользит по заборам окраинных домов, выхватывает из темноты корявые силуэты кустов и деревьев, тянущие ветви-руки к дороге, зажигает молочным светом зеркала замёрзших луж. Вот и поворот к трассе, что ярко освещенной фонарями четырёхполосной лентой асфальта прорезает тёмную степь. Здесь, на открытом месте ветер ещё сильнее, пошатывает и мотоцикл, и седока. Пропустив пару фур и легковушку, он сколько-то минут едет по обочине трассы, потом сворачивает на тёмную деревенскую улицу и гасит фару. Тут сыро, промозгло, как в погребе, где-то под колёсами, в глубокой колее хлюпает вода. Поздняя октябрьская луна ещё не поднялась из-за горизонта, чтобы окрасить мир в голубой цвет, другого освещения на улице нет- тут фонари отключили за долги с весны, оставили только те два, перед её окнами, чтобы проезжающие не потеряли поворот к мосту.

    Лай собак, взбудораженных ревом мотора, жёлтые огоньки в окнах домов, льдисто блеснула стоящая у забора теплица,

    На повороте он не сбрасывает скорость, а наоборот нажимает на газ, так что мотоцикл выносит на обочину и едва не закидывает в облетевшие кусты. Слепят глаза мощные фонари, и только в последнюю секунду он успевает заметить что-то тонкое, серебристое, натянутое между столбами, откидывает голову, чтобы защитить лицо, но не успевает затормозить

                ***               

-Ну, ешь яблоки, поправляйся.  Антоновка. Витамины. 

-Ладно, иди. 

     Уходя, гость тихо, но плотно прикрывает дверь, скрипят под его шагами облезлые половицы. И снова тишина, даже санитарки устали клясть Ельцина и Америку. От слабости и послеобеденного обезболивающего тянет в сон, только дразнят своим запахом антоновские яблоки, завёрнутые в кулек.