Счастливые люди

(прозаическая пьеса)

Действующие лица:
Макс Линхардт — 63 года, профессор, психиатр.
Франк Инштейн  — 85 лет, филантроп, миллионер.
Генрих Бодинг — 32 года, ученик и ассистент профессора.
Мария  Сомберг — 26 лет, активистка, давняя пациентка профессора Линхардта.
Эмилия Рингель — 38 лет, директор клиники, феминистка, лесбиянка.
Больные. Санитары. Протестующие.
Утро было многообещающим. Звонила Анна. Появилась надежда, что долгое и мучительное отчуждение дочери профессора  наконец–то закончится и они смогут общаться, как раньше. Он не винил дочь в разрыве, но и сам не считал себя виновным. Это жизнь и взгляды на неё, даже у близких людей, разные. Через полтора года после смерти жены, Линхард решил устроить свою личную жизнь. Вначале появилась просто партнёрша для нечастых романтических встреч, Элен, а потом как–то само собой их встречи стали чаще и он предложил Элен переехать к нему, что казалось ему вполне логичным и естественным. Это–то и стало причиной скандала и разрыва с дочерью. Хоть, Анна и сама уже взрослая женщина и имеет довольно свободный взгляд на отношения, к его к увлечению отнеслась ревниво и крайне недоброжелательно. Она сочла это предательством и буквально, объявила, что знать его больше не желает и не хочет иметь с ним никаких связей. А совместная жизнь с Элен вскоре тоже не сложилась. В его возрасте тяжело заново выстраивать отношения. Все представления о быте, привычки и условности  кальцинируются, превращаются в окаменелость и стоит где–то приложить усилие или повернуть не туда — хрусь… Появляется трещина, которую уже ничем не замажешь и не склеишь. Поэтому утренний звонок Анны был, как заветный свет маяка после долгих странствий в океане безнадёжных ожиданий и мрака.
Быстрым и лёгким шагом он взлетел по лестнице, улыбаясь и здороваясь с коллегами, вращая направо и налево своей седой, будто покрытой инеем, короткостриженой головой.
— Здравствуйте. Здравствуйте. А, Генрих! Как вам вчерашняя игра?
— Доброе утро, профессор! Я чуть не разбил телевизор…
Доктор Бодинг, крупный молодой мужчина, с густой роскошной бородой, взял щуплую ладонь профессора двумя своими большими мягкими руками.
— Разве это игра?!
— Да… Кто у нас с утра?
— Некая Сомберг.
Профессор задумался, затем кивнул и улыбнулся.
— Тогда пойдёмте, коллега?
В дверь кабинета тихонько и робко постучали.
— Входите, входите! — приветливо и игриво пригласил профессор Линхардт, —  Кто у нас там?! А Мария! — на лице профессора на мгновение проявилось удивление, но вскоре, он ещё шире улыбнулся, — Здравствуй Мария! Проходи!
Темноволосая девушка, со спутанными, давно не видевших воды и шампуня, волосами, беспокойным взглядом посмотрела на профессора, а затем перевела взгляд на ассистента, доктора Бодинга.  Линхардт заметил, как она вздрогнула, остановилась и стала шарить глазами по полу, не зная, что делать дальше.
— Это доктор Бодинг, он просто зашёл ко мне в гости, — как можно приветливей сказал профессор Линхардт, мимикой показал, чтобы тот поздоровался с девушкой, подошёл к девушке и протянул ей свою ладонь, — Ну, здравствуй, Мария! Если ты хочешь, он сейчас же уйдёт, но учти, он очень хороший доктор, лучше, чем я. У него есть толстая и мягкая борода, а у меня нет… Ну?
— Здравствуй, Мария, — кивнул Бодинг и улыбнулся.
Мария несколько секунд раздумывала, затем посмотрела на бороду Бодинга и положила руку на ладонь профессора.
— Вот и прекрасно! Сколько мы не виделись? — профессор пытался поймать блуждающий взгляд девушки и двигал головой вслед за ним, — Месяцев пять? Тебя что–то беспокоит? Ты принимаешь лекарства, которые я тебе выписал?
Девушка кивнула и протянула какой–то бланк.
— Что это?
— Нужно написать, что я здорова, — отрывисто произнесла Мария.
— Где написать? Зачем? Кто тебе его дал?
— Мне нужно… что я здорова…, — голова девушки затряслась, чем выдала свое волнение, нервозность и неприятия никакого другого ответа, кроме согласия.
— Что это? — профессор растеряно взглянул на Бодинга. Он взял бланк из рук девушки и пробежал по нему глазами. Это был настоящий бланк с государственной печатью и регистрационным номером, что–то вроде бланка медицинской комиссии, на обороте которого была графа:  «заключение психолога».  Профессор несколько озадачился, — Кто тебе это дал?
Девушка заметно занервничала. Линхардт внимательно наблюдал за реакцией девушки и судорожно перебирал в голове варианты, как поступить. Он давно наблюдал эту пациентку, больше восьми лет и знал, что за незаметным нервным беспокойством может последовать припадок ярости и придется вызывать бригаду.
— Разрешите взглянуть, профессор? О чём речь? — несколько бесцеремонно вклинился Бодинг. Профессор резко повернулся и, скорчив жуткую гримасу, показал  ассистенту, чтобы тот заткнулся.
— Сейчас мы всё уладим, правда, доктор? — профессор широко и доброжелательно улыбнулся в сторону девушки, — А Мария пока будет гладить кота… Ты же хочешь погладить кота?
Девушка кивнула и стало заметно, как её в глазах тревога сменилась интересом. Профессор вытащил из ящика стола мягкую игрушку и положил ей на колени. Мария прижала её к щеке и начала гладить. Внезапно она остановилась. Лицо девушки засияло, стало одухотворённым и торжественным.
— Я буду политиком!  Первым делом мы посадим акации, они очень красиво цветут и пахнут.  Все будут улыбаться, а людей с плохими зубами не будет. Будет только красивая улыбка. Ещё никто не будет есть мясо. Мясо — это смерть!
— А кто это сказал? — решил уточнить Бодинг.
— Генрих! — оборвал профессор, переживая, за потоком слов у Марии может внезапно наступить агрессия, если её резко перебить. Он помнил, такое уже случалось раньше, — Замечательно! Мария! Расскажи, какие у тебя ещё планы, а я пока заполню эту бумагу. Что ты ещё будешь делать? Сирень тоже будете сажать?
Девушка задумалась. Торжественное и радостное выражение лица сменилось на тревожное и подозрительное.
— Сирень?...  Тоже.  Цветы! Много цветов!
Линхард что–то быстро писал на бланке.
— Это замечательно! Как прекрасны цветы! Какие цветы ты любишь больше всего?
Но Мария не обратила внимания на вопрос профессора, а лукавым взглядом взглянула на Бодинга.
— Вы будете меня смотреть, доктор?
Она встала и, не дожидаясь ответа, начала  быстро раздеваться. Через секунду Мария уже стояла в лифчике и трусиках. Бодинг успел только замахать руками, что отвлекло её  от полного обнажения и она на мгновение замерла.
— Что вы делаете?! Не надо!
— Мария! — Линхардт оторвался от бланка и решил сразу же пресечь её попытки эксгибиционизма. Раньше она делала это чаще, но то ли он в её сексуальных образах потерял место, то ли помогло длительное лечение. Но сейчас новое лицо молодого и симпатичного Генриха Бодинга, видимо, разбудили уснувшие в больной душе инстинкты, —  Доктор же тебя только что посмотрел, разве ты не помнишь? Вот твоя бумага, я там всё написал.
Мария вопросительно  взглянула на Бодинга, словно спрашивая его мнение, продолжать ей раздеваться или нет.
— Да–да! Я только что вас смотрел, — решил подыграть Бодинг.
— Вы видели мою новую татуировку?
— Ну да, конечно…, — неуверенно произнес доктор.
— Очень красивая! И та, старая… очень красивая! — переключил внимание на себя профессор, — Одевайся, Мария.
Девушка неспеша начала одеваться, всё ещё сомневаясь, что молодой доктор хорошо рассмотрел её новую татуировку.  Когда она застегнула последнюю пуговицу, Линхардт глубоко с облегчением вздохнул и протянул ей бланк.
— Я тебя провожу…
Профессор взял девушку под руку и повёл к выходу. Когда он вернулся в кабинет, Бодинг был на том же самом месте и с тем же самым выражением лица, с которым он его и оставил.
— Это была Мария, Генрих. Та самая Мария, о которой я вам рассказывал. Моя самая сложная пациентка. Классическое биполярное расстройство со всеми описанными в литературе проявлениями. От жуткой депрессии, психоза до безудержной радости и мегаломании.
— Она всегда раздевается, когда приходит?
— Нет. Это–то меня и беспокоит. Года полтора она этого не  делала. Я думал, что я смог разорвать эту зависимость. С этого, собственно и началось наше знакомство.
— В каком смысле?
— Она голой бегала по улице, пока её не привезли к нам. Так я с ней и познакомился. Она долго наблюдалась, лечилась и на какое–то время эта условность у неё затихла. А вот сейчас опять. Может быть причина в вас, Генрих?
— Во мне?! — Бодинг удивлённо показал на себя.
— Новое лицо,  новый мужчина.
— Может, стоило бы более категорично пресечь её попытки раздеваться? Я заметил, она вам подчиняется. Вы бы могли  пользоваться шире своей властью над ней.
— Никогда не спорьте с сумасшедшими, Генрих, есть опасность, что они могут вас переубедить. Настойчивость и упорство тут лучше  применять в терпении. Больные не худшие психологи, они очень чутко чувствуют ваше настроение. Тут уже работают инстинкты, как у животных.
— Профессор, а что вы написали ей? Что она здорова?
— Конечно, нет. Я написал, что я пишу и всегда. Её диагноз и схему лечения. Выписал пару нормотимиков, антипсихотиков. Не знаю, кому она его покажет, но думаю, у них не возникнет возражений относительно моего метода лечения, — профессор сделал паузу, потер руки и хлопнул в ладоши, — Думаю, нам стоит пообедать и проведать вновь поступивших. Вы согласны, коллега?
— Да, профессор, — охотно ответил Бодинг и закрутил головой, словно только очнулся.

Не прошло и часа после визита Марии. Профессор, сидя на скамейке уютного  и ухоженного дворика  клиники, наслаждался сытостью и дымом сигареты. Сквозь чирикание птиц, в пол уха, он слушал размышления доктора Бодинга.  Молчал, не потому что был согласен со всем, что говорил Генрих, а просто не хотел нарушать это блаженное состояние — покурить после сытного обеда на ещё теплом сентябрьском воздухе. Мысли уносились в безмятежное прошлое, когда они с женой проводили время на юге именно в такую пору.  Неожиданно раздался звонок телефона. Линхардт сделал недовольное и озабоченное лицо. Номер бы незнаком.
— Слушаю, — ответил он.
— Профессор Линхардт? — спросил несколько раздражённым тоном незнакомец.
— Совершенно верно. С кем имею честь…
— Надеюсь, это была шутка и вы её исправите?
Профессор поднял глаза на Бодинга, как бы спрашивая того, в чём собственно дело?
— Кто вы?! О чём вы говорите?!
— Ваше заключение Марии Сомберг.
— Вы не согласны с диагнозом или с лечением? Вы не ответили, кто вы?
— Если вы, профессор, не сделаете заключение, что Мария здорова, вы наживёте немало проблем. Вас обвинят в нарушении избирательного права и попытке преднамеренной дискредитации кандидата. Вам известно, что это серьёзное преступление?
— Да, кто вы такой?! Идите к чёрту! Я не собираюсь участвовать в ваших политических махинациях! Если не устраивает моё заключение, пусть его делает кто угодно другой!
— Я бы рад, но есть бюрократическая процедура, она слишком долгая и у меня нет времени. И вы сделаете это.
Профессор не успел послать ещё раз звонившего к чёрту, как на том конце отключились.
— Чёрт… Представляете?! — Линхард вскочил, заходил взад–вперёд, с раздражением завертел своей короткостриженой головой. Снова закурил.
— Что случилось? — Бодинг с удивлением  наблюдал за профессором.
— Я думал, что это выдумка полоумной девочки, к которой каким–то образом попала эта бумага, но тут гораздо хуже! Она действительно участвует в каких–то выборах!
— А кто это звонил?
— Не знаю… Может, председатель партии Идиотов?! Я далёк от политики, может вы, Генрих, слышали про такую? Ну не все же ненормальные лечатся в нашей клинике. Может, мы отстали от политической жизни?! Может, есть такая партия?! Есть же партия трансгендеров, зоофилов…
— Нет, профессор, это какой–то розыгрыш. Этого не может быть.
— Надеюсь, Генрих. Прямо, настроение испортил… Пойдёмте, коллега, у нас много дел.
Не успев войти в корпус клиники, к Линхардту подбежала девушка из офиса.
— Профессор Линхардт! Вас хочет видеть госпожа Рингель!
Профессор и Бодинг переглянулись.

Обычно Эмилия Рингель либо звонила сама, либо лично приходила к нему в  кабинет. Причины, не очень желательных для профессора встреч, были в основном профессиональные, в виде просьб проконсультировать либо поучаствовать в осмотре того или иного пациента. Никаких других отношений между ними не было. Эмилия недолюбливала  профессора, как мужчину. Кроме этого, Эмилия подозревала профессора, что его к ней отношение основано на банальной зависти, что её поставили во главе клиники, а не профессора Линхардта — опытного психиатра, столько лет верой и правдой  проработавшего в клинике. Но, к слову сказать, Линхардт и сам бы не взял эту должность. Ему претило администрирование. Он был приверженцем науки. Так или иначе, профессор платил ей той же монетой. Кто был инициатором и с чего начались эти неприязненные отношения, уже никто не помнит. Скорее всего, это был сам Линхардт. Во–первых, он не любил женщин–начальниц. Женщина–начальница  —  персона самовлюблённая и требующая повышенного уважения к себе со стороны мужчин, независимо от профессиональных качеств. Она всем своим существованием пытается доказать окружающим, что главная тут она и сомнения в этом могут привести к большим проблемам. Во–вторых, Эмилия Рингель была демонстративной лесбиянкой и феминисткой.  Пожалуй,  первое обстоятельство было не столь значительным и вызывали у профессора некоторую неприязненность, но вот второе… Линхардта бесило жутко. Она постоянно выпячивала свой феминизм, даже в тех вопросах, которые и не относились к отношениям полов.  Эмилия распорядилась переодеть весь женский персонал в брюки, запретила косметику и распущенные волосы. Теперь Линхард, хоть и продолжал инстинктивно оглядываться вслед молодым практиканткам или девушкам из офиса, былого азарта и интереса уже не осталось.  Он вздыхал, мысленно ругал себя за эту привычку, затем ругал Рингель, что лишила этого эстетического удовольствия. Из мужчин–специалистов остался он и Бодинг, пришедший не так давно. Другие мужчины чудесным образом ушли. Остались только санитары и технические работники.  Сексуальная ориентация Эмилии его не сильно волновала и он вспоминал о ней только при личном контакте. Профессор часто ловил себя на мысли, что думает не о предмете разговора, когда такой контакт происходил, сколько о том, какие механизмы движут людьми в однополых отношениях и как практически происходит совокупление среди женщин. Не то, что бы у него для этого не хватало знаний или фантазии, скорее это было недоумением.
— Здравствуйте!— доброжелательно, но сдержано поздоровался Линхардт,  переступив порог кабинета, — Вы меня искали?
— Здравствуйте профессор…, — ответила Рингель  несколько озабоченным и расстроенным тоном, — Да, я вас искала.
Эмилия встала из-за стола, вероятно, для большей внушительности и серьёзности предстоящего разговора. Высокая, чтоб не сказать, долговязая, на пол головы выше Линхардта, женщина с короткой  стрижкой и вечно унылым лицом. Она смерила Линхардта, как ему показалось, недоброжелательным взглядом. Профессора охватило небольшое волнение. Слишком насыщенная событиями была первая половина дня. В голове ещё продолжался спор с незнакомцем, звонившим по телефону.
— И что за срочность?
— Мне звонили по поводу вашей пациентки…
— Марии Сомберг? Кто звонил? — профессор не сомневался, что речь может только о ней.
— Это не имеет значения. Зачем вы глумитесь над девушкой? Вас попросили написать заключение, а вы, что? В этом вся ваша мужская сущность!
— Да какая ещё сущность?! При чём тут гендерная принадлежность?! Я написал, как врач–психиатр, давно наблюдающий Марию, хотя там требовалось заключение психолога. Вы все, что, сговорились?!  У неё совершенно явное биполярное расстройство. Тут не в чем сомневаться. Если вы не доверяете мне, давайте проведём консилиум…
— Мы смотрели её и не обнаружили  ничего такого, что бы мешало ей вести нормальную жизнь! Она вполне адекватна. А вы отнимаете у неё эту возможность. Она имеет полное право, как и любой член нашего общества! Я обратила внимание на ваше предвзятое отношение к женщинам.
— Что? Что за ерунду вы говорите?
— Да–да! Типичное маскулинное пренебрежение! 
Эмилия стала медленно надвигаться на профессора и нависла над ним. Он непроизвольно попятился. Обвинения были не столько обидные, сколько несправедливые. Он никогда не подвергал унижению женские особенности, одинаково относился к шуткам, как про мужчин, так и про женщин, если это смешно. Никогда не выпячивал свою мужскую принадлежность. И в пациенте всегда видел больного, а какого он был пола, заботило в последнюю очередь.
— Даже в ваших исследованиях сквозит этим пренебрежением. Что стоит одно только утверждение, что психически больных женщин больше, чем мужчин, что женщины более лабильны  и эмоциональны и поэтому больше подвержены психическим расстройствам!
— Это не утверждение, а статистика!
— Статистика?! Откуда берётся эта статистика?! От таких вот женоненавистников, как вы?! Которые любой эмоциональный всплеск женщины записывают в психические расстройства?! А они — здоровы!  Такие как вы унижаете этим женщин! Женщины имеют те же права, что и мужчины!
— При чём тут права женщин?! При чём тут моё отношение?! Что за категорические и беспочвенные обвинения?! Я заслужил достойного уважения! Я свою  степень заработал не на почве мизогинии, а на почве научной психиатрии! Учтите это! Я сейчас говорю не как мужчина, а как врач!  Мария Сомберг — психически больной человек! Су–ма–сшед–шая! — по слогам прокричал Линхардт, стараясь не слишком показывать своё раздражение, — Не знаю, кому в голову пришла идея сделать из неё политика, но никаких других заключений я давать не намерен!
— Проблема в том, что вы живёте представлениями прошлого века, — Эмилия выпрямилась, понизила голос, понимая, что надавить или заставить профессора не удастся, — и пользуетесь оскорбительной терминологией времён карательной психиатрии, когда за любое отклонение от так называемой вами «нормы», человека объявляли сумасшедшим. Я вижу, вы до сих пор скучаете по этому времени. Но, слава Богу, времена изменились и таких, как вы… мракобесов… гомофобов и фашистов становится всё меньше и меньше. Вы никак не можете смириться, что все люди равны независимо от пола, расы, сексуальной ориентации, физических или психических особенностей! Объявляете сумасшедшими всех, кто не отвечает вашим представлениям!
— Это просто великолепно! — Линхард захлёбывался от переполняющего чувства несправедливости и хотелось наговорить ещё больше гадостей, чтобы быть в представлении Эмилии ещё мерзче, чем она его себе представляет, — Это вершина гуманизма и либерализма! Давайте объявим психиатрию лженаукой! Закроем все психиатрические клиники, распустим больных, даже таких, как старик Грондем, загрызший насмерть восемь  человек! Нет! Давайте посадим его в мэрию! Великолепно! И я не гомофоб, Эмилия, раз эта тема вас заботит больше, чем мои профессиональные  способности, я — идиотофоб, но не к больным идиотией, а к здоровым, несущим идиотскую чушь! Вы можете удовлетворять свои сексуальные фантазии, как вам заблагорассудится, но не надо мне доказывать, что это нормально! Оставьте мне мои фантазии! Их осталось не так и много!  Если человек психически болен, то не нужно придумывать всякие маскирующие термины: альтернативнодумающий, умвственнопозитивный! Как вы это делаете с другими словами! Они — сумасшедшие! И это медицинский факт! Такой же, как… инвалидность. Она бывает временной, а бывает — навсегда!
Эмилия презрительно слушала Линхардта, но не перебивала. Может, в силу его эмоциональной  и порывистой речи, в которой  он хотел высказать всё, что он думал долгое время о новых течениях, а быть может, дать выговориться профессору и тем самым окончательно развеять свои сомнения на его счёт, что подтверждалось  киванием головы Эмилии. Она как бы говорила: «Да–да, все с ним ясно, так и есть — фашист, гомофоб и мизогин».
— Я молчал, когда вы устроили тут свои феминистские порядки! Но диктовать мне, кто болен, а кто нет — не позволю! Почему я должен менять критерии оценки душевного здоровья в угоду модным веяниям?! Может и законы физики пересмотреть?! Ньютона, с его Законом Всемирного тяготения, в мусорный бак?! Отмените гравитацию?! Прекрасно! Вспорхнёте и полетите?! Напридумывали, понимаешь, законы! Шовинисты и душители свободы!
— Вы намеренно всё извращаете! Я буду вынуждена ставить вопрос  перед Коллегией о вашем соответствии… И из Департамента здравоохранения мне звонили по поводу вас.
— Да, пожалуйста! Сколько угодно! Но я не пойду на поводу чьих–то безумных фантазий!
Профессор выскочил из кабинета, не дав Эмилии договорить. И пусть, что будет. Внутри всё клокотало, но он уговаривал себя, что может это и к лучшему. Он уедет на юг, к дочери. Снимет маленькую квартирку, будет писать, ловить рыбу, греться на солнце. Пошло оно всё к чёрту, раз его опыт и знания превращаются в угрозу для «нового общества». Жаль Генриха. В былые годы он смог бы добиться больших успехов в научном плане, да и как практикующий психиатр. Он умница. Но что делать, раз сумасшествие становится не болезнью, а особенностью характера.
«Мужчина с параноидальным характером. Или… женщина кататонического типа. Какой бред! Скоро им начнут выдавать водительские права. Почему бы и нет?! Вы шовинист, профессор?! — Линхард продолжал мысленно спорить с Эмилией и всеми, в её лице, кто отстаивает эти самые правила «нового общества», — Да! Вы шовинист и фашист! Вы не даёте людям права быть равными! Что за предрассудки, проверять психическую адекватность у пилотов или военных?! Это дискриминация! Необходимо  ввести квоты, как в случае с женщинами, трансгендерами, цветными. Пусть сумасшедшие будут представлены в правительстве, парламенте. Что такого? Почему те, кого ранее называли сексуальными извращенцами, получили такую возможность, а психические извращенцы лишены этого?».
После ухода Линхардта Эмилии Рингель позвонил тот же мужчина,  который  жаловался на профессора ранее.
— Госпожа Рингель? Что вам ответил профессор?
— А… господин…
— Моя фамилия вам ни о чём не скажет…
— Профессор непоколебим. Он категорически отказывается. Мне очень жаль.
— Этот вопрос можно решить без него? Он ведь не единственный психиатр в клинике?
— Я бы рада вам помочь, господин… Но видите ли… По правилам клиники заключение может дать только врач, который её наблюдал… Мне очень жаль… Если бы профессор оказался нетрудоспособен, либо с ним произошёл…
— Вы имеете в виду, если бы он погиб?
— Ну… как вариант…
— Спасибо, госпожа Рингель, вы мне подали идею.
— В каком смысле? — оторопела Эмилия.
— До свидания.

Линхард нашёл Бодинга в боксе «психозов». Он осматривал новую пациентку, а  Линхард всё продолжал свой внутренний спор, чем вызвал подозрение у Генриха.
— Вы очень возбуждены, профессор, — участливо и спокойно произнёс Бодинг, — неприятный разговор с Эмилией Рингель.
— Даже не знаю, как вам сказать, Генрих… По всей вероятности, я покину клинику.
— Как?! Это всё из–за этой девушки… Марии? Что за ерунда? Кто её опекает? Для чего всё это? Может, всё ещё обойдётся,  вы принимаете слишком близко к сердцу. Может, не стоит делать поспешных выводов?
— Нет, Генрих. Это не поспешные выводы, это выводы нескольких лет раздумий и размышлений. Я действительно не способен принять эту новую реальность. Я вижу, что ещё чуть–чуть и мир окончательно свихнётся. Он и сейчас не совсем здоров…
— Вы драматизируете, профессор.
— Я бы очень хотел найти хоть какое–нибудь подтверждение, что это не так, но с каждым разом убеждаюсь ещё сильнее. Это не возрастные страхи, Генрих. Вы молоды и как любой молодой человек полны оптимизма, поэтому не можете рассмотреть проблему реально. Мир действительно сходит с ума и что самое досадное, что ты ничего не можешь с этим сделать. Тебя самого увлекает этот поток и ты бессилен.
— Профессор! Эмилия Рингель — не последняя инстанция принятия решений. Есть Коллегия, в конце концов, суд. Можно побороться.
— Эх, Генрих, если бы всё дело было в одной Эмилии…
С улицы начали доноситься какие–то возгласы. Линхардт и Бодинг подошли к окну. Перед центральным входом в клинику за высокой решетчатой оградой собралось около трёх десятков людей, с какими–то плакатами. Они что–то выкрикивали, требовали. С высоты восьмого этажа было трудно прочитать и расслышать их требования, но Линхардт обречённо посмотрел на Бодинга и произнёс:
— Кажется, началось…
— О чём вы, профессор?
— Пойдёмте вниз, Генрих. Я думаю, что это всё из–за  Марии Сомберг.
Бодинг удивлённо взглянул на профессора, затем посмотрел снова в окно.
Тем временем, к горстке протестующих стали прибывать всё новые и новые силы. Напор и ожесточение нарастали, но охрана клиники ещё кое–как удерживала толпу. Внизу Линхардт и Бодинг столкнулись с Эмилией. Она была испуганна и растеряна, но заметив Линхардта взбодрилась, словно увидела причину своих страхов и накинулась на профессора со всей пылкостью:
—  Вот! — трясла Эмилия пальцем в сторону толпы, — Это всё результат вашего упрямства! Вашего высокомерия и ваших мужских амбиций! Вот чем оборачивается  ваша мужская мстительность!
— Возьмите себя в руки и вызовите полицию, пока они не разнесли клинику!
— Полицию?! Теперь вы требуете вызывать полицию?! Нет! Люди имеют право на протест. А вы идите и объясните им, почему вам плевать на их права! Почему вы отказываете их лидеру в конституционном праве!
Эмилия развернулась и широким шагом направилась по коридору, увлекая за собой двух перепуганных помощниц, как ударный авианосец в сопровождении мелких кораблей обеспечения.
— Что я вам говорил, коллега? Партия Идиотов существует и, как мне кажется, за ней большое будущее.
Линхард взглянул на стоявшего в недоумении Бодинга, затем на толпу. Теперь он чётко видел, надписи на плакатах. На всех них была одна фамилия — Линхардт, только требования немного отличались: от простых подростковых оскорблений до призывов повесить, сжечь, разорвать в клочья.  Линхард решительно открыл дверь и направился к толпе. Бодинг кинулся за ним.
— Что вы делаете, профессор?! Разве вы не видите, что они настроены очень агрессивно?!
— Я постараюсь их успокоить. Я скажу, что увольняюсь из клиники и пусть, хоть, всем выписывают справки, что они здоровы.
— Они вас просто не станут слушать! Давайте хотя бы я позову Хасана и Али!
Он махнул рукой в сторону вестибюля и дверях показались два здоровенных санитара –араба. Они подошли и встали по сторонам от профессора. Толпа  бурлила.  Линхардт  поднял руки, призывая замолчать. Его взгляд выхватывал отдельные лица протестующих, перекошенные ненавистью, бесноватые и оголтелые.  Он отчаянно пытался найти среди них Марию,  чтобы обратится к ней. Пусть она  ничего и не ответит, но ему нужны глаза, которые смогут слушать. Линхардту было страшно. Он не понимал, что такого он совершил, что к нему разыгралась такая ненависть в людях, к человеку, многие из которых никогда не видели его и не знали о его существовании. Это можно было бы понять, если бы все они были сумасшедшими и их психическое обострение произошло одновременно. Но он был уверен, в жизни они обычные люди, может, даже добросердечные соседи, которые никогда не скажут грубость в твой адрес. А тут… Если психика отдельного человека ещё поддаётся какому–то лечению, либо  контролю, то психика толпы безгранична в познании. И вылечить её практически невозможно. Толпу  можно только разогнать, подавить или расстрелять.
— Я прошу вас дать мне сказать! Тише! Послушайте! Да послушайте! Я ухожу из клиники! Это моё решение! Слышите?! У–хо–жу!!! — профессор тщетно пытался перекричать толпу. Но его слова тонули в шуме и уже не имели никакого значения. Напротив, толпа заводилась от этого ещё больше.  После нескольких попыток докричаться, он некоторое время стоял молча.  Затем, глядя на всю эту массу кричащих и что–то требующих людей, Линхадту словно передалась эта энергия,  его обуял какой–то азарт. Страх сменился на странное чувство куража и злорадства. Он начал дирижировать,  толпой, размахивая руками. Агрессия начала нарастать на глазах. В глазах профессора появился дьявольский огонь. Когда в него полетели камни, с профессором вообще произошла странная метаморфоза. Не заботясь, что в него могут попасть и нанести увечья он начал лаять, корчить рожи, поворачиваться и показывать задницу. Он бегал вдоль ограды, словно обезьяна перед клеткой со львом, в абсолютной уверенности, либо абсолютном безразличии, что этот «лев» может сломать или перепрыгнуть ограду. К шуму со стороны толпы  начал добавляться шум сзади. Вначале Бодингу это  показалось, но взглянув на Хасана и Али, по их выражению понял, что это не чудится. Он оглянулся. Из окон кричали пациенты. В клинике тоже нашлось немало сочувствующих. Некоторые встали на подоконники и размахивали какими–то тряпками. Затем вниз полетели различные предметы. Известно, что любое такое уличное возбуждение притягивает, словно магнитом, всех городских сумасшедших. Ну а если это происходит у стен, где сумасшедшие сконцентрированы — это беда.
— Идиоты! Идиоты! Вы все идиоты! Партия идиотов!!! — истошно орал Линхардт собравшимся.
Толпа взревела. Часть её пыталась прорваться через охрану в воротах, часть отчаянно  трясла ограду, а некоторые уже лезли через неё. Охрана уже не могла сдерживать натиск и сдалась. В воротах образовалась давка, что дало время на побег. Бодинг  дал команду  и Хасан с Али  подхватили профессора под руки и понеслись с ним к дверям.
— Идиоты! Дебилы! — продолжал выкрикивать профессор.
Бодинг следом успел закрыть двери и  авангард толпы уперся в новую преграду. Бодинг понимал, что прорыв в клинику дело нескольких минут.
—Тащите профессора в «острый» бокс! — скомандовал Бодинг санитарам. Линхардт  растерянно оглянулся и только  подогнул ноги. Санитары бегом понесли его по коридору.
— Оставьте меня! Оставьте! — доносилось из гулкой глубины полутёмного коридора.
По клинике носились больные. Никто из них не понимал, что происходит, но всеобщее возбуждение достигло своего апогея. Стоял неимоверный гвалт. Персонал старался не высовываться. В «остром» боксе тоже было неспокойно. Обитатели трясли решетки  и били в стены всем, что  попадалось под руки.
— Я думаю, что сюда они не прорвутся.
— Зачем? Зачем вы меня притащили?! Я не хочу чтобы меня запирали! Отпустите! — Линхардт извивался в крепких руках Хасана и Али. Бодинг показал, чтобы они отпустили профессора.
— Профессор,  нужно просто переждать.  Это надёжное место. Вам лучше  сейчас побыть здесь, пока всё не уляжется.
— Надёжное место! Ха–ха–ха! Уляжется?! Ха–ха–ха! Уляжется! Выпустите!
Линхардт метался по палате и взгляд беспристрастного постороннего наблюдателя мог безошибочно определить, что этот пожилой мужчина был явно не в себе. Это было не просто возбуждённое  состояние. Профессор, то беспричинно смеялся, то требовал его выпустить, при этом чуть не с кулаками набрасывался на санитаров. Бодинг, не будь это его учитель, уже давно бы дал команду Хасану и Али привязать пациента к кровати и сделать укол успокоительного, но продолжал пытаться его успокоить, приводил убедительные аргументы и доводы,  которые ещё больше раздражали профессора. В конце концов, когда они кончились, он молча подал знак Хасану и через несколько мгновений Линхардт уже лежал зафиксированный на кровати.
— Извините профессор, но это для вашего же блага.
Линхардт лежал на кровати, смотрел в потолок, а из глаз текли слёзы бессилия, наполняя ушные раковины. Бодинг растерянно обвёл взглядом палату, ещё раз с сожалением посмотрел на профессора и уже хотел выйти, когда его окликнул Линхардт.
— Генрих! А знаете, я сейчас чувствую себя Максом Петенкофером.
— Кем? — недоумённо обернулся Бодинг.
— Исследователь холеры. Макс Петенкофер, чтобы доказать свою точку зрения, выпил культуру холерных вибрионов. Или Джесс Ласеар. Он провёл на себе эксперимент и заразил себя жёлтой лихорадкой. Правда, ему не так повезло, как Петенкоферу. Он умер. Я тоже провёл научный эксперимент.
— Какой ещё эксперимент, профессор? Это что, всё… была симуляция? Спектакль? Вы ставили эксперимент на мне? Вы пытались изобразить психопатический припадок?
— Нет, нет. Вы не представляете, Генрих. Я был за пределом разума. Я нисколько не симулировал. Не думал, что я смогу когда–нибудь почувствовать, что чувствуют мои пациенты.
— И что вы чувствовали?
— Ничего. Абсолютное безразличие. Я не чувствовал страха, боли, своего тела. Это необъяснимо… И при этом была такая лёгкость…
Бодинг присел на край кровати и с интересом разглядывал Линхардта.
— Вы хотите сказать, что вы сейчас абсолютно адекватны? В каком году вы родились?
— Генрих, давайте лучше я скажу, в каком году родился Карл Ясперс. Когда я вспоминаю свой год рождения, мне становится страшно. Я помню ещё паровозы.
— Я всё же не совсем понимаю, что с вами произошло. С какого момента вы считаете, что потеряли рассудок?
— Энергия толпы очень заразительна. В какую–то минуту я почувствовал, что мне тоже хочется кричать с таким же неистовством. И всё. Меня будто несёт в открытое море. Это страшное чувство. Страшное. Ну что вы, Генрих, вы так и будете сидеть? Освобождайте уже меня!
Бодинг ещё раз посмотрел на профессора, сопоставляя его слова с его реакцией и стал расстёгивать ремни. Линхард приподнялся и сел у изголовья.
— Психика человека, как и его организм, имеет иммунитет. И у каждого человека он свой. Одного достаточно испугать в детстве собакой и он потеряет рассудок, другой пройдёт войну, смерть, мучения и останется жизнерадостным и психически здоровым человеком, даже с физическими недостатками, калекой, но не психом. В силу каких–то особенностей моей психики, мне удалось вернуться оттуда. Иммунитет ли это, либо я не прошёл точку невозврата, не знаю. Это всё ещё нужно обдумать. Но то, что я пережил, это бесценный опыт. Это стоит записать. Давайте пойдём в мой кабинет и обсудим это в другой обстановке.
— Профессор, этот эксперимент вам чуть не стоил жизни. О каком кабинете вы говорите? Там сейчас неизвестно что. Я вызвал полицию, но что она сможет сделать и как долго ещё они будут протестовать, не знаю. Я считаю… Может, стоит пока побыть здесь? Пока всё не утихнет? Мы распространим релиз, что профессор Линхардт…
— Сумасшедший! Ха–ха–ха! Какая ирония судьбы… какая ирония…
— По крайней мере, мы можем выиграть время.
Линхард встал с кровати и подошёл к окну. На улице всё ещё продолжал бурлить людской поток. Профессор вдруг улыбнулся горькой скорбной улыбкой.
— Они ведь счастливые люди, Генрих.
— Чем же они счастливы, профессор?
— Сумасшедшие не страдают от того, что они сумасшедшие. В этом и заключается их счастье. Страдают только окружающие, близкие, но не они сами.
— Вы же не считаете всех этих людей сумасшедшими?
— Как сказать, Генрих.  Каждый в отдельности возможно… скорее всего, нет. А все вместе… тяжёлый случай острого психоза. А то, что любое такое действо привлекает сумасшедших со всего города, как навоз мух — бесспорно, — Линхардт умолк, глубоко вздохнул, лицо его просветлело, стало торжественным, — А ещё, Генрих, знали бы вы какое это счастье, когда тебя не мучают сомнения. Правильно ли ты поступил, не обидно ли сказал, как к тебе отнесутся. Нет… это счастье. Я всю свою жизнь мечтал о таком, — глаза профессора увлажнились. Он часто заморгал, снял очки, сильно зажмурился и сжал переносицу, — Я трус, Генрих, я всегда сомневался…
— Вы, трус?! Разве трус вышел бы к разъярённой толпе? Разве стал бы сопротивляться такому бешеному давлению, упрёкам, угрозам? Нет, профессор, кто угодно, но только не трус.
— Трус, трус… Я лучше знаю, Генрих. Не будь я трусом, разве я был бы здесь? Я обманываю себя, что всё ещё может измениться, мой вопрос пересмотрят и я вернусь к обычной жизни… Всё это обман. Не будь я трусом, я бы давно с этим покончил…
— Но, профессор,  так и будет! Это помешательство пройдёт, всё вернётся в нормальные рамки! Что вы такое говорите?! Вы  этим только даёте повод сомневаться в вашем психическом состоянии!
Профессор поднял глаза на Генриха и пристально, с попыткой угадать какой–то скрытый смысл его слов, стал всматриваться в лицо ассистента.
— Может быть, вы и дождётесь, Генрих. Я восхищаюсь вашим самообладанием и, я бы сказал, смелостью, хладнокровием, какое вы проявили в непростой ситуации. Может быть и я, когда был в вашем возрасте, был таким же решительным, собранным… не помню. У вас могло бы быть большое будущее.
— Почему, могло? Я не собираюсь прекращать свою деятельность и у меня ещё очень много планов.
— К сожалению, все эти качества в новом грядущем обществе становятся, скорее, недостатками. Вы — белый мужчина, с традиционными взглядами, вы не гомосексуалист, не трансвестит. Поэтому ваши знания и опыт будут рассматривать в последнюю очередь. На первый план выходит ваша ориентация, цвет кожи, а теперь и психический диагноз.
— Вы впадаете в чёрный пессимизм.
— Может быть, может быть… Вон видите то убогое двухэтажное знание?
Бодинг посмотрел вниз и пожал плечами.
— Да, это старое здание больницы, там сейчас какие-то хозяйственные помещения, а что?
— Вон, окно на  втором этаже, третье слева от фронтона, видите? Это был мой кабинет. Этого здания не было и того здания не было. Всё это построено гораздо позже. Было только вот это, крошечное, двухэтажное. Это и была вся больница на весь город, Генрих, представляете?  От сорока до пятидесяти пациентов! А сейчас? Сколько сейчас больных?
— Я точно не скажу… около восьмисот – семисот… Если считать в пик сезонных обострений.
— Почти в двадцать раз?! При том, что жителей города стало меньше чуть не на четверть. Что случилось? Что за массовое помешательство?! Эпидемия шизофрении?!
— Этому  много причин, профессор. Образование, доступность медицины…
— Доступность медицины?! — Линхардт сделал лицо клинического идиота после укола  успокоительным, — Ха–ха… Нет. Их на самом деле стало больше. Это следствие нашего прогресса, возрастающих скоростей жизни, неспособность человека  объять  потоки, лавины информации. Раньше люди были заняты поиском пропитания, напряженно работали, создавали грандиозные проекты. А сейчас? Мы пользуемся открытиями и техническими достижениями прошлого века, только усовершенствуя их, придавая им привлекательные формы и цвета. Мы сходим с ума от безделья и потребления, от интернета и социальных сетей, мы почти не общаемся друг с другом. А мне теперь предлагают пересмотреть подходы психиатрии, её критерии в оценке психического здоровья? То, что всегда считалось ненормальным — теперь становится нормой? Теперь ненормальным стал я?
— Вы сгущаете, профессор.  Это всего лишь чья–то грязная политика, она поменяется и будет…
— Не будет, Генрих! Не будет! Теперь эти… «счастливые люди» будут управлять политикой и нашей с вами жизнью! Поверьте… Теперь такие, как я и вы — сумасшедшие. Они раньше были меньшинством, теперь меньшинством становимся мы.
Снизу послышались полицейские сирены, в мегафон призывали к порядку. Но призывы приводили к обратному. Началась жуткая сутолока и неразбериха.
— Я вас должен оставить, профессор. Нужно посмотреть, что происходит в клинике.
Полицейские в итоге оттеснили протестующих и вылавливали отдельных активистов на территории клиники.  Доктор Бодинг руководил санитарами и наводил порядок внутри клиники. Когда основная часть пациентов была распределена по палатам и установилась тишина, появилась Эмилия Рингель, как всегда, сопровождаемая двумя помощницами.
— А! Доктор Бодинг?! Это правда? Профессор Линхардт обезумел? Я нисколько не удивлена.
— Профессор Линхардт, — Бодинг приблизился к Эмилии и перешел на шёпот, — абсолютно нормален. Я специально объявил об этом, чтобы как–то утихомирить толпу.
— Тем не менее, я бы хотела, чтобы его осмотрел консилиум. Мне кажется, у вас необъективное отношение. Завтра же мы проведём консилиум.

***
Линхардт проснулся от внезапного внутреннего толчка, но глаз не открывал. Какое–то тревожное чувство закралось в голову, будто кто–то есть рядом и пристально наблюдает за ним.  Профессор приоткрыл один глаз и увидел чьи–то ноги. Тело словно пронзило током.
— Кто вы?! — Линхардт вздрогнул всем телом, подогнул ноги и вскарабкался и изголовью, — Как вы сюда попали?!
  — Успокойтесь, профессор, я не ваша смерть. Меня зовут Франк. Франк Инштейн. Прошу не путать с известным литературным персонажем.
Линхардт протянул руку к тумбочке, нащупал, всё ещё дрожащими  от внезапного пробуждения руками, очки и надел их. Теперь он мог в подробностях рассмотреть лицо нежданного гостя. Кто же не слышал про Франка Инштейна, миллионера, филантропа, основателя различных фондов, партий, общественных организаций. Но одно дело смотреть на его физиономию в газете, другое — среди ночи в палате сумасшедшего дома. Голубоватый свет, падающий от ночника искажал и без того зловещие черты гостя,  делая лицо мертвецким и чудовищным. От внезапного появления гостя, когда ночные кошмары смешиваются с явью, Линхардт всё ещё не мог определить, сон это или уже нет? Инштейн хотел казаться добродушным, даже, улыбался, сложив узловатые пальцы на массивном костяном набалдашнике своей трости, тем более жутким казалось лицо старика. Профессор никак не мог унять дрожь и спрятал руки под одеялом, щипая себя за мошонку, отчасти для того, чтобы определить спит ли он, отчасти, чтобы физической болью отвлечь свой страх.
— Что вам от меня нужно? Зачем вы пришли?
— Знаете, профессор, из–за вас. Я никогда не был в сумасшедшем доме. Я представлял его другим. Знаете, такой… сборище корчащихся в муках, одолеваемых демонами людей. Как на полотнах Босха. А тут совсем не так… Я, даже, несколько разочарован.
— Из–за меня?! — удивление профессора сменило его беспокойство. Он вытащил руки, поправил очки и внимательно посмотрел на Инштейна.
— Мне хотелось лично увидеть человека, который так много сделал для меня, что я даже не знаю, смогу ли я по достоинству вас вознаградить.
— О чём вы?
— Если бы вы знали, какую неоценимую услугу вы мне оказали, профессор…
— Послушайте, вы можете мне объяснить, что вы тут делаете и для чего я вам понадобился или я вызову санитаров и вас вышвырнут отсюда!
— Вы хотите, чтобы вас поливали холодной водой из шланга, а потом привязали к кровати?
— У вас устаревшие представления о методах психиатрии. Объясните, зачем вы здесь?!
Старик поднял голову, словно раздумывая, стоит ли говорить свой секрет сейчас или ещё немного помучить. Линхардт напряженно ждал. Мысли путались, но сколь–нибудь внятного объяснения не находилось. Всё что он мог себе объяснить — это была Мария Сомберг.
— Мария Сомберг, — Инштейн словно прочитал мысль профессора.
— И что? — вздрогнул тот, — Как это связано с вами?
— Всё очень просто. Многим людям свойственно делать умозрительные нагромождения вокруг простых вещей. Что сильные мира обладают какими–то сверхъестественными знаниями и способностями, строя хитроумные  планы. Всё гораздо проще. Вы отказались  признавать её психически здоровым человеком.
— Ну так и есть… У неё ярко выраженное биполярное расстройство на фоне маниакального…
— Ах, профессор, я не специалист в этой области, — перебил старик, — дело в том, что я сначала хотел вас убить…
Линхардт остолбенел.
— Да–да… Если бы вы отказались подписать, а потом… То, что было препятствием, вдруг оказалось пользой! — Инштейн расплылся в улыбке, — Представляете?!
Линхардт не представлял. Он по–прежнему смотрел на гостя остекленевшим взглядом  изумлённого папуаса, впервые увидевшего пластиковую бутылку из–под «Кока-колы».
— Так, это по вашей милости вот это всё? Это вы мне звонили и настроили госпожу Рингель? — Линхардт  стал блуждать глазами перед собой, собирая обрывки фактов, догадок в единую логическую цепь.
— Ну что вы… я же не злодей какой–нибудь, да и можно ли организовать стихию? Нет, это целиком ваша заслуга.
— А намерение убить, это не злодейство?
— Убийство во имя демократии и свободы — высшая степень гуманизма, профессор.  Целые страны и миллионы людей уничтожаются во имя свободы, не говоря о каком–то простом профессоре.
— Так что же вас остановило?
— Видите ли… события стали развиваться так стремительно, что ваша смерть уже не имела никакого смысла. Напротив, если бы вы дали заключение, что Мария Сомберг здорова,  началась бы долгая и нудная избирательная кампания, финансовые затраты… топкое болото, с неизвестным и сомнительным результатом. И я подумал, зачем? А так… Благодаря вам, она возглавила протест, который  затем перерастёт в революцию.  Люблю быстрые и кардинальные решения, а не вот эту всю бюрократическую возню.
— Погромы и бесчинства обезумевшей толпы вы называете революцией?
— Победившие всегда называют захват власти, пусть даже и кровавый погром — революцией. Так более благозвучно.
— А убийства, аресты, обвинения в сумасшествии — демократией и свободой?! Брависсимо! Осталось, день назвать ночью, а воду — сушей! Бред воспалённого сознания! И что, Мария Сомберг теперь политический деятель?
— А что вас удивляет?
— Она же больной и несчастный человек…
— Она счастливый человек, профессор! Вы не представляете, какой она счастливый человек! Как ей хотелось внимания. Она его получила. Мне удивительно, что вы столько лет её вели и не поняли, что ей нужно. Теперь она — Жанна Д’Арк! Анна де Мерикур! Марианна революции!
— Какой же вам прок от того, что психически нездоровые люди будут заниматься политикой?
— Этими людьми легче манипулировать, профессор. Они легче принимают решения, которые мне необходимы. Да и что в том такого, что они безумны? Кто не безумен?! Вы, профессор? Почему тогда вы здесь? Безумие — категория, скорее, социальная и политическая, чем медицинская и очень субъективная. Когда–то безумцами называли гомосексуалистов, педофилов. Сейчас это уважаемые люди. Кроме того, вам ли не помнить великих безумцев? Композиторов, художников, тиранов. Какой бы бледной и скучной была бы наша жизнь, если бы не безумцы! Они заставляют этот мир двигаться! Так почему не сделать безумство нормой?
— Куда же они двигают этот мир? В бездну? Мне кажется, что я разговариваю с дьяволом.
Инштейн посмотрел на профессора и загадочно улыбнулся.
— Вы же убежденный атеист, профессор?
— Атеист — человек, не верящий в Бога, но не в дьявола. А я, чем дольше живу, тем сильнее убеждаюсь, что Бога нет, а дьявол… дьявол есть.
— Профессор, как можно лечить душу, такое иррациональное, метафизическое творение,  будучи таким махровым материалистом и циником? Это всё равно, как сочинять музыку с помощью математики.
— Я лечу психику! Это вполне конкретная, осязаемая и достаточно изученная категория! А душа… Душа — это из религии, господин…
— Инштейн.
— Да–да… Я не священник и души не излечиваю. У вас превратное представление о психиатрии.
— Ну, а как же понятие «душевнобольные», профессор? Больные души? Разве в этом есть противоречие?
— Это термины из народной дремучести, как «грудная жаба», либо «разрыв сердца». Душевнобольные — это грешники, преступившие религиозные и людские законы, преступники, убийцы. Это их души больны. Это у них отсутствует совесть, сострадание. И люди, вроде вас, пользующиеся умственной слабостью несчастной девочки — душевнобольные! А то, что вы имеете под этим в виду, простое нарушение нервной системы!
Инштейн натянул деланную улыбку, будто профессор сказал несусветную глупость.
— Интересное умозаключение… Значит, вы и меня записали в душевнобольные? Особенно странно это слышать от умалишенного.
Старик рассмеялся противным скрипучим, похожим на кашель, смехом.
Если не брать в расчёт физические ощущения самого Линхардта: странный запах, исходивший от гостя,  посторонние звуки, доносившиеся в палату, можно было бы предположить, что всё это видение, фантасмагория, медикаментозная галлюцинация на фоне событий и собственных рассуждений прошедших накануне. Но Франк Инштейн был наяву! Он мог до него дотронуться, схватить того за нос. У Линхардта  появилось страстное желание выхватить трость и врезать набалдашником этому старикану по голове за его чванливый тон, да и вообще, за то, что пытается использовать Марию. Казалось, этот старик и был персональным воплощением той силой, которая так настойчиво толкает его, Линхардта, мир к краху.  Линхардт посчитал это не такой уж и сложной затеей. Но, как только профессор приготовился к рывку, Инштейн резко встал, убрал трость за спину и слегка поклонился.
— Мне, пожалуй, пора, — противно улыбнулся старик,— Да и вам нужно отдохнуть от впечатлений. Как же мне вас отблагодарить?  Хотите, вам будут приносить еду из ресторана? Я знаю одного повара, он просто волшебник! Или… лучшую палату? Вам ведь тут долго лечиться?
— Мне от вас ничего не нужно! — расстроился профессор,  понимая, что его план не осуществится, — Убирайтесь! Убирайтесь вон!
Но если не получилось выхватить трость неожиданно, то почему бы не попробовать это сделать силой? Вряд ли этот старик окажет серьёзное сопротивление. Линхардт вскочил с кровати, но, не успев сделать даже шага, из темноты возникли две фигуры санитаров Хасана и Али. Линхардт осёкся, ссутулился и сел обратно на кровать.
— Вам определённо нужна помощь, профессор. Если потребуется консультация за границей, вы только намекните, я вам организую лучшего психиатра.
— Убирайся! — истошно заорал Линхардт.
Несмотря на присутствие санитаров, он кинулся на старика, выхватил у него трость и стал наотмашь бить Инштейна. Увесистая трость с тяжёлым костяным набалдашником, казавшаяся массивной,  оказалась очень удобным орудием, а Линхардт  с такой лёгкостью и ловкостью её управлялся, что от головы Инштейна вскоре осталась сплошная кровавая каша. Но к удивлению профессора, он оставался стоять и более того — говорить. Он повторял одно и то же после каждого удара тростью: «Сумасшедший!». Это придавало Линхардту ещё больше злости и ненависти, вложенных в каждый удар. И бил до тех пор, пока он не почувствовал, что кто–то схватил его сзади. Линхадт бросил трость и приготовился к тому, что санитары его сейчас привяжут к кровати. Даже сжался весь и зажмурился. Но его просто держали за плечи.
— Что вы делаете, профессор?!
Линхардт оглянулся. Это был Бодинг.
— Вы, Генрих?! — отшатнулся профессор, — Он меня вывел из себя, — он указал в сторону Инштейна, — Хасан не будет меня связывать?
— Кто вывел? — Бодинг внимательно следил за блуждающим взглядом профессора. Профессор оглянулся, но вокруг не было никого. Ни старика, ни трости, ни следов крови. Не было и санитаров. Линхадту стало неловко и неприятно, что только он один видел этого старика.
— Генрих… а что я делал?
Бодинг озадаченно опустил голову, что для профессора красноречиво говорило, что у доктора появились большие сомнения относительно его адекватности.
— Я только что разговаривал с Инштейном… Нет, не подумайте, что я хочу отвлечь вас разговорами. Я действительно схожу с ума. Я видел его, как вас сейчас. Даже успел размозжить ему голову его же тростью. Мне страшно…
— Если вы сами себе ставите диагноз, то не всё так плохо, профессор. Разговаривали с Инштейном, говорите? Кто это?
— Разве вы не знаете Франка Инштейна? Миллионера?
— Нет… не знаком. Не слышал.
Линхардту показалось, что Бодинг ответил с некоторым иронией, будто это очередная  выдумка профессора.
— Может это вам покажется странным, но я уверен, что это его рук дело.
— Что именно?
Профессора начала раздражать эта манера Бодинга переспрашивать и уточнять очевидные вещи с такой блаженной улыбкой.
— Что вам не понятно?! Мария Сомберг, вся эта вакханалия на улице! Это его рук дело! Это он мне звонил! Это он нажаловался Эмилии! Понимаете?!
Бодинг кивал с видом человека, которому всё давно очевидно.
— Да–да, конечно. Вам нужно отдохнуть, профессор. Госпожа Рингель распорядилась провести завтра консилиум. Вам нужно быть в форме. Может, дать вам что–нибудь успокаивающее?
— Кого будем смотреть? — заинтересованно спросил Линхардт.
Бодинг несколько замялся и взял паузу. Профессор настойчиво ждал.
— Вас, профессор…, — выдохнул доктор.
— Вот как? — Линхардт горько улыбнулся, покачал головой и сунул руки в карманы, — Как это странно, Генрих… Как это странно. Теперь я оказался в роли объекта обследования. Наверное, прав был старик. Кто не безумен?
— Ну что вы, профессор, это простая формальность… Вы слишком эмоционально отнеслись ко всем этим событиям…
— Видите ли… коллега, — профессор, произнеся: «коллега», слегка вздрогнул, посмотрел на Бодинга. У того был всё такой же внимательный и несколько снисходительный взгляд, — человек, которого подозревают в психическом расстройстве, не имеет, в отличие от преступника, право на презумпцию невиновности. Он должен сам доказать свою вменяемость. У него нет адвоката. У него только судьи  и прокурор.
— Профессор! Я буду вашим адвокатом! Да вы и сами себя в состоянии защитить!
— Спасибо, Генрих… 
Профессор устало опустился на кровать, сложил руки и склонил набок голову, уставившись в одну точку. Бодинг хотел ещё что–то добавить, но профессор был в такой задумчивости, что доктор только разочарованно мотнул головой и вышел из палаты.
Ночь прошла спокойно. Линхардту удалось даже выспаться, несмотря на всё, что произошло накануне. Немного пришлось поворочаться на неудобной постели в необычном месте, пока нашёл подходящую позу. Инштейн больше не появлялся, разве что во сне Линхардт продолжал дискуссию с кем–то, обращаясь к нему, как к старику. Утром он долго лежал и думал. Вспоминал прошлое, размышлял о предстоящем. Консилиум его не пугал, напротив, хотелось побыстрей закончить это тянущее ожидание определённым результатом. Больше всего Линхардту не давал покоя вопрос: «Стоит ли сражаться  и доказывать, что ты не сумасшедший?» Может, проще прикинутся слегка тронутым? Например, лёгкое обсессивно–компульсивное расстройство? Он хорошо разобрался в диагностике и симптоматике данного недуга и с лёгкостью смог бы воспроизвести все признаки болезни. И правда! Бодинг — умница. Чем доказывать свою психическую адекватность, затем психическую неадекватность Марии Сомберг, преодолевать всю эту бессмыслицу, может, проще спрятаться за безумием? Ради чего эта борьба? Что она даст?
Линхардт встал с твёрдым намерением быть сумасшедшим. Он начал вспоминать движения, манеру говорить некоторых пациентов, пытался их копировать. И по его ощущению, у него неплохо получалось. Оставалось решить, посвящать в свою тайну Бодинга или пусть он тоже заблуждается? За этими рассуждениями доктор и застал профессора.
— Доброе утро, профессор? Как вам спалось?  — Бодинг излучал добродушие и спокойствие.
Профессор не ответил, а только обошёл Бодинга, изучая, не прячется ли кто за спиной доктора.
— Ушёл! Он вас боится!
— Кто?
— Инштейн, этот гнусный старик! Он всегда исчезает, когда вы появляетесь!
Доктор несколько посерьёзнел и помрачнел.
— Нет никакого Инштейна, профессор. Если мы будем так себя вести, мне будет сложно отстаивать вашу дееспособность.
— Я абсолютно здоров! Но если вы не видите Франка Инштейна, мне очень жаль, Генрих! Вы чувствуете? — Линхардт стал водить носом и втягивать воздух, как полицейская ищейка, — Запах, его запах…Чувствуете? Сердечные капли? Сердце ни к чёрту, одной ногой в могиле, а всё пытается играться в политику.
Бодинг разочарованно вздохнул.
— Пойдёмте, профессор, нас ждут. Только не говорите больше никому об Инштейне. Пусть это будет нашей тайной.
Консилиум ожидал Линхардта в его же просторном кабинете. Кроме Бодинга и Эмилии Рингель, в кабинете были три женщины–психиатра и четыре пациентки из бокса «психозов». Бодинг удивлённо взглянул на пациенток, затем на Эмилию.
— А… что они тут делают? — растерянным тоном спросил Генрих, показывая на пациенток.
Эмилия, предчувствуя такого рода вопрос, подошла к Бодингу и, торжественно вскинув голову, заявила:
— С этого момента консилиум будет включать так же и независимых экспертов.
— Экспертов? — Бодинг недоумённо посмотрел на пациенток, затем перевёл взгляд на Линхардта. Тот почему–то довольно улыбался, словно выиграл у Бодинга в шахматы, что бывало крайне редко, — Это кто же такое придумал?
— Это требование общественности, — Эмилия заметно нервничала.
— Общественности? Той сотни крикунов, которые митинговали вчера? И почему из пациентов клиники?
— Что вы имеете против, доктор!? Они такие же члены нашего общества, как и мы с вами! Или вы считаете, их нужно лишить всяких прав? Я вижу, на вас очень сильное влияние оказало общение с профессором Линхардтом.
— Я считаю, консилиум должен дать профессиональное психиатрическое заключение. И почему вы пригласили в «эксперты» только женщин?
— Я так и знала, что этот вопрос для вас окажется таким существенным! Так вот, — Эмилия с торжественным видом подошла к столу, где сидели пациентки, — Катрина просит считать себя мужчиной. Сейчас она проходит курс гормональной терапии.  Так что ваш упрёк, доктор Бодинг,  не имеет никакого основания.
Генрих обречённо закивал головой.
— Что ж… Тогда начнём?  Я думаю, никому не нужно представлять профессора Линхардта. Кто–то работает с ним давно, кто–то, как я, недавно. Все мы знаем его, как прекрасного специалиста, но, к сожалению, даже психиатр порой не может контролировать свои эмоции и чувства. Так, в результате вчерашнего инцидента у, уважаемого мной, профессора Линхардта произошёл стресс, в результате которого произошло незначительное неврологическое расстройство. Полагаю, что никакого психиатрического нарушения нет. И если дать профессору некоторое время для отдыха в сочетании с успокоительными препаратами общей категории, он вернётся к обычной жизни…
— Давайте спросим самого профессора, что его беспокоит?
Линхардт, словно его это не касалось, сидел на стуле и периодически принюхивался то в одну сторону, то в другую. Эмилия замолчала и интересом, даже с некоторым восторгом,  наблюдала за профессором. Она с заметной радостью на лице сложила руки и склонилась над Линхардтом.
— Господин Линхардт! Что вас беспокоит?
Профессор вздрогнул, посмотрел на Эмилию, затем на Бодинга. Лицо его стало тревожным. Взгляд блуждал, словно он ищет глазами какой–то предмет, который потерял.
— Франк Инштейн снова тут. Чувствуете? — Линхард втянул носом воздух, — Чувствуете? Сердечные капли… Это он вам звонил!
Эмилия слегка вздрогнула и отпрянула.
— Почему вы мне не верите?! Он был у меня в палате, угрожал меня убить!
— Верим, верим! Ведь так, коллеги? — Рингель руками сдирижировала, чтобы её подержали.
— Верим! Верим! — хором пропели «эксперты».
Бодинг разочарованно дёрнул головой.
— Как давно вы его стали замечать? — продолжала Рингель, — Кто он, этот Инштейн?
— Вы не знаете Франка Инштейна?
— Нет… Кто он?
— Мне кажется, он сам дьявол! — профессор вытянул вверх указательный палец и сам стал похож на бесноватого проповедника, — Я пытался его убить, но он опять приходит! И сейчас он опять здесь! Чувствуете?! Сердечные капли?!
Линхард вскочил с места и стал обнюхивать воздух вокруг Эмилии, затем переключился на «экспертов».
— Вон! Он спрятался за шторой! — Линхард тряс пальцем в сторону шторы.
Первой не выдержала Катрина. Она выкатила глаза, полные ужаса и стала завывать утробным низким воем. За ней потянулись и остальные «эксперты». Кто, закрывал голову руками и тщетно пытался залезть под стол, кто вскочил и  бросился в угол. Все четверо «экспертов» орали будто резанные. У одной женщины начался приступ эпилепсии. Эмилия растерялась. Бодинг подбежал к шторе отдёрнул её и закричал:
— Тут никого нет! Видите?! Никого!
Но это не сильно помогло. Только немного стал тише вой Катрины. Профессор орал вместе с «экспертами», на пол тона ниже Катрины, что придавало этому «хору» вид законченной музыкальной пьесы.
— Зачем же вы это делаете, профессор?! — Бодинг схватил Линхардта за руку, а тот в ответ только перестал орать и лукаво улыбнулся.
— Позовите Хасана и Али! — истошно заорала Эмилия, что ещё больше взволновало «экспертов». Они завопили с пущей силой.
Через какое–то время всех удалось успокоить, рассредоточить по своим палатам. Бодинг метался по кабинету,  готовый прибить Эмилию. Та, напротив, сидела с видом нашкодившей школьницы и теребила пальцами ручку.
— Госпожа Рингель! За каким чёртом нужно было приводить сюда наших пациентов?! Какую пользу они принесли?! Может, я не понимаю, объясните мне! Недели лечения выброшены просто в один миг! Только ради того, чтобы ничего плохого не подумала «общественность»?! Да к чёрту её!
— Доктор Бодинг! — пришла в себя Эмилия, — Тут я принимаю решения, обращать внимание на общественность или нет! То, что произошло и поставило диагноз господину Линхардту! У него ярко выраженная острая обсессия! Если не паранойя! Ведь так, коллеги?!
Она обернулась и все три психиатра закивали головами.
— Вам нужно принять неизбежное, доктор Бодинг. Я могу понять, вы были довольно близки… и как наставника, вы его уважали, но примите действительность. Может быть, в дальнейшем он вернется к обычному поведению, но я считаю, сейчас его необходимо изолировать и наблюдать за ним.
— Я не согласен с таким диагнозом.
— Ваше право, доктор Бодинг. На то мы и проводим консилиум. Но большинство считает так.
Эмилия Рингель ещё раз окинула взглядом психиатров, но это уже был не взгляд, ищущий поддержки или помощи, а взгляд распорядителя, не допускающий иного мнения. Бодинг вышел.
Он застал профессора, стоящим у окна палаты и смотрящего куда–то вдаль. На лице была безмятежность и спокойствие.
— Что вы наделали, профессор? Зачем всё это?
— Мне вам сейчас трудно объяснить, Генрих. Я сам себе ещё не сформулировал, зачем? Но я чувствую, что делаю правильно.
— Вам не стоило разыгрывать этот спектакль. Мы бы немного подождали и…
— Подождали? Вся жизнь — это ожидание. Мы постоянно находимся в ожидании. Ждём, когда вырастем, когда закончим школу. Ждём внимания от противоположного пола. Потом ждем, когда нас оценят, заметят на работе. Ждём повышения, прибавки. Ждём, когда вырастут дети. Ждём какого–то улучшения, что–то должно произойти. Наша жизнь должна измениться к лучшему. Ждём, ждём, ждём. В ожиданиях проходят годы. Но даже, когда ты понимаешь, что жизнь прошла и ждать больше нечего, ты всё равно продолжаешь ждать, надеяться. На достойную старость, на заботу близких, на безболезненную и лёгкую смерть. Или просто… ждёшь смерти, как избавление от мучений. Как жить и не ждать, Генрих? Просто жить… Может, сумасшествие и есть уход от этого бесконечного и бессмысленного ожидания? Я почувствовал, как мне становится хорошо. Я становлюсь счастливым. Да! Счастливым человеком!  Мне не надо ничего ждать, мне не надо соблюдать какие–то правила, нормы, подбирать слова и интонацию, прятать своё отношение, своё мнение. Теперь я — сумасшедший!
— Но ведь это не так, профессор! Вы это прекрасно знаете сами! Это симуляция!
  — Пусть! Они поверили. Это главное. Со временем поверите и вы. И я.
— Зачем? Какой в этом смысл?
— В мире, который всё больше и больше сходит с ума, всё тяжелей и тяжелей быть здравомыслящим. Подумайте об этом, Генрих. Вам будет очень нелегко. Теперь мы с ними поменялись местами. Они были меньшинством, меня призывали быть сдержанным, толерантным, относится с пониманием. Вот теперь пусть они относятся ко мне с пониманием. Я тоже требую равных возможностей!
— Вы тоже хотите пойти в политику, как Мария?
— Почему бы и нет? Разве я — не сумасшедший?! — Линхардт опустил глаза, лицо стало задумчивым, словно что–то вспомнил, — Конечно, нет. Ни в какую политику я не пойду. Я хочу к дочери, на юг. Там жить и ничего не ждать.

Доктор Бодинг шёл по коридору, думая над словами профессора, наблюдая, как время от времени, проходя от светильника к светильнику на потолке, удлиняется его тень, затем становится еле заметной и исчезает, появляясь вновь, как только он проходит  под очередным светильником.
— Доктор Бодинг!? — окликнул его старческий несколько неприятный голос.
Он обернулся. Перед ним стоял старик, опираясь узловатыми пальцами на трость с массивным костяным набалдашником. От него исходил сильный запах сердечных капель. Бодинг напрягся.
— Как вы сюда попали?
— Доктор, это правда, что профессор Линхардт теперь не сможет наблюдать Марию Сомберг? Теперь вы её психиатр?
— Я… Я ещё не знаю… Но профессор Линхардт пока принимать не будет.
— Очень жаль, очень жаль… Тогда, до свидания, доктор Бодинг.
Старик слегка сделал поклон головой и пошёл в противоположную сторону.
— Вы не сказали, кто вы?!
Старик на мгновение замер, слегка повернул голову.
— Разве? Моя фамилия Инштейн. Франк Инштейн.
Он пошёл дальше, а Бодинг смотрел ему вслед, пока тот не исчез, растворился, дематериализовался где–то в бесконечности коридора.

Декабрь, 2020г.