Евгений Леонов

ЕВГЕНИЙ ЛЕОНОВ - ЛЮБИМЫЙ АРТИСТ ШОФЕРОВ И КОНДИТЕРОВ

Так он себя называл. В шутку, конечно, потому что его знали и любили все. Как редко кого любят. Он мог играть самые разные типы русского характера - пьяницу, простофилю, балагура и человека, способного на подвиг, преданного другому человеку или идее. Бог с ней - с внешностью: она не была артистической, но это не помешало Леонову стать нашим национальным достоянием. В любой ситуации он смотрелся не "породистым", а своим, "домашним". Много лет назад я видела его с семьей в доме отдыха. То было в маленьком литовском городке Нида, с переменчивой, как это принято в Прибалтике, погодой.  В солнечные дни все валялись на пляже, а в пасмурные не знали чем себя занять. Но стоило приехать Леонову и выйти с сыном Андрюшей и футбольным мячом, как у всех мальчишек нашлось дело. Трудно сказать, кто выглядел счастливее: Евгений Павлович, детвора или получившие свободу родители. В футбольных воротах Леонов выглядел не взрослым дяденькой, организующим пацанов, а существом одной с ними природы.  Говорят: выпусти на сцену ребенка или кошку, и они переиграют любого артиста. Органика у Леонова была - как у кошки или младенца. Когда он снимался в "Полосатом рейсе", тигры его не трогали, видно, принимали как родного, и дрессировщик совал ему в руки поросенка: "Коли его вилкой!"

Ленинградский художник Михаил Беломлинский, иллюстрируя первое русское издание Толкиена, сделал хоббита Бильбо похожим на Леонова. Артисту это понравилось. "У хоббитов толстенькое брюшко, одеваются они ярко, преимущественно в зеленое и желтое, башмаков не носят, - написал  он сыну, обещая привезти из Ленинграда свежеизданную книжку. -  У хоббитов ... добродушные лица, смеются они густым утробным смехом, особенно после обеда, а обедают они, как правило, дважды в день, если получится. Копия, не правда ли?"  А еще до хоббитов леоновским голосом заговорил Винни-Пух: "В голове моей опилки..."

Простодушие и наивность Винни-Пуха. Простодушная доверчивость папаши Сарафанова из фильма "Старший сын". Юный, чистый, бесхитростный Лариосик из "Дней Турбиных" (первая большая роль Евгения Павловича в театре имени Станиславского). Как это шло Леонову! Как отвечало его  собственным представлениям о жизни! От вампиловского "Старшего сына" он был в восторге, долго жил своей ролью, говорил "мой Сарафанов". В этом герое для него имела значение не наивность, а чистота. "Чистота его  представлений не допускает возможности шутить над отцовством, любовью. Я ведь тоже так считаю, - писал он в своих замечательных письмах сыну Андрею. - И понимаешь, моя задача сделать так, чтобы и все другие "воспарили", духом воспарили над собой, т. е. поняли бы Сарафанова, и он бы не казался больше им жалким, а напротив - могучим в своем умении всех любить".

Про многие свои работы писал Леонов в этих письмах. Ездить приходилось часто: киноэкспедиции, театральные гастроли, и из каждой поездки - чуть не ежедневные "Здравствуй, Андрюша!.." На протяжении восьми с половиной лет. Он очень скучал по сыну и не мог не общаться с ним. По телефону скажешь только самое необходимое, и, положив трубку, он принимался за очередной серьезный разговор. О жизни. Об актерском мастерстве, которое надо было набирать сыну. Об одиночестве. О тишине, которую он умел слушать и хотел научить этому сына. О своих сомнениях в молодости: правильно ли сделал, что пошел в искусство? О том, что в их деле важна смелость, что надо рисковать... Писал сначала школьнику, потом студенту Щукинского училища, артисту Ленкома и, наконец, солдату. (Андрей не захотел воспользоваться никакими льготами и пошел в армию, в танковые войска.) Последнее письмо заканчивается потрясающе: "... комик произносит патетические слова, что делают зрители? Они хохочут!"

А комики, в отличие от трагиков, своим амплуа недовольны. Комикам хочется, чтобы зритель плакал. Молодому Евгению Леонову, сыгравшему столько комедийных ролей,  комическая маска была - как смирительная рубашка. Хотя, собственно, никакой маски или там грима не было, и никакой особый костюм не требовался; Леонов со зрителем не заигрывал, был всегда узнаваем. "Говорю - смеются, молчу - смеются, поворачиваюсь - снова смеются..." - жаловался он. Ему же важно было не раз-влечь  публику, а во-влечь в сопереживание, растормошить, заставить думать. Если уж смешить, то не пустой комедией положений, а эксцентричным взглядом на вещи. Для работающего в жанре эксцентрической комедии Данелия он стал актером-талисманом: режиссер вообще не хотел снимать без Леонова.

 Еще с юности, со студийных времен, кругленький и толстенький Леонов был обречен на амплуа комика. "Полосатый рейс" укрепил эту репутацию. После успеха картины (она вышла на экран в 1961 году) его рвали на части комедиографы, и артист боялся застыть в этих жанровых рамках. И только годы спустя пошли роли трагические, драматические: он снялся у Андрея Смирнова в "Белорусском вокзале", у Гии Данелия в "Осеннем марафоне", сыграл старика Ванюшина, чеховского Иванова, Тевье-молочника ... И его уже не задевало, если кто-то называл его комиком. Ну и что ж, говорил он, вот, например, Феллини считал Джульетту Мазину настоящей клоунессой. Быть как Мазина не зазорно. Леонов даже придумал сюжет фильма для себя и Мазины. Немолодые супруги, она - итальянка, он - русский. Встретились в Сопротивлении. Всю жизнь не могут решить вопрос: где жить - в России или в Италии. Держат трактир, где перемешаны итальянские и русские традиции, блюда, посетители. Побывав у них, русские возвращаются в Россию, итальянцы - в свою Италию. И только они всё время собираются в путь и остаются... Фильм этот не был воплощен, и даже сценарий не написан. Сюжет так и остался его тайной мечтой...

Несбывшейся мечтой  был и Фальстаф Шекспира. А  вот Санчо Пансу он сыграл! Евгений Павлович тогда работал в Театре имени Маяковского, но вскоре перешел в Ленком, так что в роли Санчо Пансы его видели немногие. Его Санчо был комичен в своей серьезности и трогателен в любви и вере. Он по-детски скакал на лошади (палке), называл посудомойку Альдонсу (Татьяну Доронину) "чудом красоты" и отводил глаза, когда реальность противоречила словам хозяина. Он воплощал одновременно высокую преданность - и заземленность, пускался за Дон Кихотом (Александром Лазаревым) во все авантюры - и в то же время робко пытался возражать его бредням. Тазик ли для бритья или шлем - он "всё-таки стоит полдублона"! И Санчо, подхватывая тазик, переходил к пению. Леонов считал себя совсем  не музыкальным, попадал, как он говорил, из семи нот в четыре. Но "человек из Ламанчи" был мюзиклом, и ему пришлось петь.

Кто был Леонов для зрителя? Выдающий себя за укротителя тихий буфетчик из "Полосатого рейса"? Глуповатый самодур-король из "Необыкновенного чуда"? Наверно, у каждого из нас был свой любимый леоновский персонаж. Однажды артист столкнулся на улице с женщиной, которая вела за руку плачущего ребенка. Она сказала малышу: "Вот и Винни-Пух над тобой смеется", и  мальчик засиял... Леонова узнавали в любой толпе, и улыбались, и жали руки, и приглашали выпить. Как-то он пришел на футбольный матч в Лужники. Как водится, народ тут же его окружил: автографы, рукопожатия... А один человек, у которого никак не получалось пробиться сквозь толпу, взобрался на чьи-то плечи и стал кричать: "Леонов! Молодец! Ни против Сахарова не подписал, ни против чехов... Держись, Леонов!!!" Леонов был свой, из народа, он как бы представительствовал за всех.

Замечали ли вы, что Леонов мог сыграть кого угодно, только не отпетого злодея? Во всех ролях, даже в отрицательных, он своего героя за-щи-щал. То есть так объяснял его поведение, что мы проникались леоновской логикой, и понимания в нас было больше, чем осуждения. Что за типа  дал ему Данелия в "Осеннем марафоне"? Бездельника и труса Васю, который если и усвоил какой-нибудь кодекс, так только что "тостующий пьет до дна" и "тостуемый пьет до дна". Как всякий русский человек, он знает: "работа в лес не убежит". И Вася врывается с бутылкой, не дает Бузыкину (Олег Басилашвили) работать, тащит в лес, спаивает его гостя - профессора из Дании, и, оставив того в вытрезвителе, бежит к Бузыкину: вызволяй! Ну так и хочется на него выругаться! Но вот к нему подбегает внук: "Тебя бабушка ищет", - и его уже ветром сдуло. Если выпивка для него главнее всех занятий, то собственная жена - страшнее любого начальства. Такой вот национальный характер. Но ведь как искренне всё делает! Как верит в обязательность именно такого гостеприимства... (Между прочим, за эту ленту итальянцы дали премию Леонову, а не Олегу Басилашвили.)
Сила убедительности у Леонова была необычайная! В 1963-м Борис Александрович Львов-Анохин, тогдашний руководитель Театра имени Станиславского, поставил "Антигону" Жана Ануя. То был замечательный спектакль, о котором много говорили! Тема - по тем временам - особо актуальная: о "человечной", всё понимающей власти, которая не имеет права показывать свою человечность, ибо "закон есть закон". Леонов  играл Креона, древнегреческого царя. Ему очень не хочется убивать девочку Антигону, которая должна стать женой его сына и родить ему внуков. Но Антигона не подчинилась, нарушила его запрет: похоронила убитого брата (его тело Креон запретил трогать). Ее можно понять, но ведь он, правитель, не может допустить беспорядка!
Пьеса эта много раз ставилась, и Креона обычно играли с непременными атрибутами власти - с посохом, бородой, царственной статью. Леонов в этой роли сломал все стереотипы. Играл без грима, без трагической маски на лице. Еще не произнеся ни слова, только посмотрев на хрупкую фигурку Антигоны - Елизаветы Никищихиной с сочувствием, он уже заставил нас понять: она - обречена. Никакая жалость не спасет ее... И Антигона в спектакле отходила на второй план, главным героем становился Креон. Зал шел за ним, а не за Антигоной. Леонов играл с такой невообразимой искренностью, с такой яростью, что это превышало, если так можно выразиться, нормативы техники актерской безопасности. Он так затрачивался, что не выдерживало сердце, ему становилось плохо прямо на сцене, и после спектакля он не раз клялся не играть так, беречь себя.
 
"Актерское дело требует лихости и отчаянности", - писал он сыну, когда тот, выбирая профессию, колебался. Себя он особо смелым не считал,  любил вспоминать, как на съемках фильма натерпелся страху от "полосатых зверюг", когда вся группа попряталась, а его оставили на палубе - общаться с тиграми. "Режиссер смелый-смелый, а сам залез на мачту, оттуда все видно, - руководить легче. Оператор спрятался в железный ящик, выставил камеру. Посадили меня в клетку, выпустили тигров. Тигры подошли, понюхали и пошли дальше палубу осматривать. Тигры не бросаются - комедия не получается. Режиссер кричит: "Дрессировщик, почему твои животные не бросаются на артиста?" "Они к нему принюхались, говорит, а сам запихивает ко мне в клетку живого поросенка и шепчет: -Леонов, возьми вилку, поколи поросенка, а то тигры на него не реагируют"... Зато что творилось на палубе через минуту, когда тигры учуяли поросенка! Они его через прутья поцарапали, поросенок визжит, тигры от этого еще больше свирепеют. Я кричу, поросенка прижимаю. А поросенок от страха совсем обезумел, на меня стал кидаться.
Тигры рычат, поросенок лает, я кричу: Дрессировщик, стреляй, не то всех сожрут вместе с палубой".
Дрессировщик выстрелил, в воздух, конечно, но тигрица Кальма от всего этого визга и грохота бросилась в море..."

Стать актером Леонов решил лет в четырнадцать-пятнадцать. Шла война, он работал на заводе учеником токаря... Забавный мальчик в лыжных штанах, полушубке и сползающей на глаза мохнатой шапке приходит в студию при Театре Революции и сообщает, что решил стать артистом. А ему говорят: у тебя ж нет среднего образования; поступай для начала рабочим сцены, потом, может, и будешь играть. Так ничего и не решилось тогда. А вскоре нескольких молодых рабочих завод направил в техникум, и Леонов стал учащимся Авиационного техникума имени С. Орджоникидзе. "Театральная болезнь" его не выветрилась, он выступал на вечерах, читал Есенина, Блока и Маяковского. Называли его "наш артист".

Родители Леонова  - люди от искусства далекие. Отец - инженер на авиационном заводе, мать работала там же, только образования у нее не было. Но как раз в ней-то, с ее талантом рассказчика, умением собирать всех вокруг и смешить своими рассказами, и было, наверно, то артистическое начало, что унаследовал ее сын Женя. Второй сын, Николай, на два года старше, пошел в отца: выбрал авиацию. Но был в семье человек, к искусству близкий: дядя. Он был человек образованный, написал диссертацию о Есенине. Женя любил заходить к нему на работу  в Комитет по делам искусств - поговорить "за жизнь", посоветоваться. Однажды дядя попросил почитать стихи. Услышав "Я волком бы выгрыз бюрократизм...", он чуть не упал со стула. Отхохотав сказал, что это очень плохо, что Жене недостает культуры, и велел больше ходить в театр. Однако Женю это не остановило, и на третьем курсе он пошел поступать в Московскую театральную студию. В этой студии, организованной во время войны, были разные отделения - драматическое, балетное, музыкальное. Конкурс на драматическое был большой. Добирали на второй курс. Леонов одолжил у брата пиджак и, страшно нервничая, пошел держать экзамен. Прочитал всё, с чем выступал в техникуме: рассказы Чехова, Зощенко. Его спросили: "Еще что-нибудь есть?" "Есть, - ответил он честно, - но это еще хуже". Стали просить еще, и он прочитал свое любимое "В ресторане" Блока:

Никогда не забуду (он был или не был,
Этот вечер: пожаром зори
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре фонари.
Я сидел у окна в переполненном зале,
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи...

Он был бледнее бумаги от волнения и читал очень серьезно, воображая седого, умудренного жизнью мужчину. Аудитория слушала в полной тишине. И Блок спас его: Женю приняли. Несмотря на то, что педагог, Екатерина Михайловна Шереметьева, была против, говорила про недостаток культуры, курносую физиономию и всё такое, сами студийцы ее упросили. Обещали подтянуть Женю общими усилиями. А потом в студию пришел с фронта Андрей Александрович Гончаров и стал вести курс, на котором учился Леонов. Учеба пошла напряженная, очень трудная, но Женя так любил Театр и так верил, что скажи ему: ты должен отдать за это жизнь - он бы и отдал...

Он был всю жизнь стеснительным, не очень уверенным в себе человеком. Как полагается в актерской биографии, у Леонова было всякое: и возносили, давали премии, и ругали. Со временем он научился не верить до конца ни чересчур похвальным отзывам, ни особо ругательным. Через год после окончания студии Леонов стал артистом Театра имени Станиславского, где проработал ни много, ни мало - двадцать лет. Первые годы художественным руководителем театра был Михаил Михайлович Яншин. Он очень верил в Леонова; когда ставил "Дни Турбиных", после репетиции часто оставлял его одного и репетировал первый выход Лариосика. Требовал особой выразительности: "Ты с поезда - покажи этот поезд, этот холод". И вот в журнале "Театр" выходит статья: мы так много от Леонова ждали, а он - не получившийся Яншин. Статья очень обидела Леонова. "А почему я должен быть Яншиным? Не страшнее - не получившийся Леонов?!" Про себя он никогда не знал до конца: получилась роль или нет. За глаза Яншин называл его своим лучшим учеником, а в глаза критиковал. "Дни Турбиных" принимали замечательно, публика восторженно кричала, а Михаил Михайлович выговаривал: "Вы что из Лариосика оперетту сделали!"
Однажды на "Турбиных" пришел Павел Александрович Марков, ближайший помощник Станиславского, легендарный завлит Художественного театра, который в свое время привел в театр Булгакова, Олешу. Яншин спрашивает у него, как ему Леонов? "Миша, он уже лучше тебя играет", - ответил Марков. А Яншин, хоть и доволен, улыбается, всё своё твердит Леонову: "И не подумай, что правда"...

После Театра Станиславского Леонов проработал несколько лет в Театре Маяковского, у Гончарова. И хотя давний студиец Женя уже превратился в заслуженного, а потом и в народного артиста, Гончаров и его заставлял чувствовать себя учеником. Как говорил Леонов ,"он умел выбивать стул из-под всех скопом". Это он прочел у Станиславского - что из-под актера нужно почаще выбивать стул, на котором он удобно расселся; ставить в новые обстоятельства и переучивать каждые десять лет.
И Леонов решил "выбить стул из-под себя". При переходе в Театр Ленинского Комсомола вдвое проиграл в зарплате, но о смене театра не пожалел. Короля Лира он не сыграл и здесь, но были у него другие трагические роли: Вожак из "Оптимистической трагедии", чеховский Иванов и Тевье в "Поминальной молитве", были фильмы с Марком Захаровым. Евгения Павловича очень ценили в театре. А он, всеми признанный мэтр, оставался  таким же с виду простым мужичком, как большинство его персонажей. Не лез в центр внимания, не умел говорить. Однажды, перед выходом фильма "Убить дракона",  редакция газеты "Неделя" попросила меня взять у Евгения Павловича интервью. Времени у него было в обрез, да мне, собственно, и надо было задать несколько простых вопросов о его роли - Бургомистре. Мы встретились с ним на служебном входе Ленкома и присели на какую-то скамейку в проходе. Мимо нас бежали артисты - кто на репетицию, кто с репетиции. Каждый, абсолютно каждый, подходил к Евгению Павловичу пожать руку, расцеловаться, бросить на бегу пару слов. Я внутренне кипела. Мало того, что его отвлекали, - выяснилось, что он не может ответить ни на один мой вопрос. Леонов категорически не умел говорить о себе! И тут он заметил проходящего мимо Григория Горина. "Гриша! Скажи за меня", - взмолился он. Горин как прекрасный говорун и к тому же автор сценария быстренько сказал мне всё, чего я безуспешно добивалась от Леонова, и пошел по своим делам. А я осталась в размышлении, кому мне теперь приписать это интервью - Леонову или Горину?
                Светлана Новикова-Ганелина