Книга первая. Глава 15. Спала пелена

Странное и непонятное чувство испытывал Ремизов после этой встречи с Катей. Словно холодным душем окатила она его. Мечты, восторги, радость полёта и умиление — всё в единый миг куда-то исчезло, улетело. Чья-то рука сняла с его глаз розовую повязку, он начал ощущать первые, тяжкие минуты отрезвления. Время восторгов неумолимо уходило прочь, пора бы ему это понять окончательно.

Катя, она не первая, кто указал ему на это (Катя сделала это не вполне сознавая), но именно из её уст упала в чашу его души та последняя капля, что переполнила её. Ремизов словно упал на землю, почва под ногами зашаталась, и это было неизбежно.

Затворившись в своей комнате и попросив не беспокоить, Ремизов погрузился в размышления: его мысли, его чувства, обрывочные, разные, терзали душу, не давали покоя. Он метался из угла в угол, ложился на кровать, садился за стол или прямо на пол, искал тот уголок правды, на который могла бы опереться его нога. Видеть он никого не мог, ни с кем не мог общаться, ему необходимо одиночество. Даже Василий не смел войти в комнату.

Ремизов вдруг достал из шкафа чемоданы и принялся складывать туда свои вещи, решив: «Всё, не могу больше…», но затем отшвырнул от себя чемодан, понимая, что бежать он тоже не может. «Ни к чему хорошему бегство не приведёт… Что же ты, батенька? не хватает духу дойти до конца? А вспомни, как ты ехал сюда, жаждал, страдал: “Ваше величество жизнь! давайте ваш контракт” — не твои ли слова? И вот он, этот самый контракт… а где же ты?»

Он бросал чемоданы в шкаф, принимаясь ходить по комнате, выбивая каблуками пыль из ковра, хрустел пальцами, затем останавливался, брался за скрипку и пробовал играть… Слушая себя, он впадал в ещё большее отчаянье. Ему казалось, что он сходит с ума: скрипка, пальцы, руки не слушались его, он сам себе не подчинялся. «Конец,— думал Ремизов,— я скончался… что же произошло?»

Ремизов стоял растерянный посреди комнаты и слушал. Он слышал музыку, он чувствовал. Она не покинула его, она была… но её словно и нет. Она где-то рядом, но он не владеет ею. Его не хватает, не хватает сил и чувств, чтобы выразить её. «В избе Степана и та ночь в саду — всё рядом, и симфония в церкви, но всё это словно не моё. Не моё? Не моё. А что здесь твоё? Твоего здесь ничего нет. Да, меня глубоко взволновала та жизнь, что прошла предо мною. Она задела душу, окрылила сердце, отозвалась, вдохновила, но эта жизнь, я никогда не проживал её, я не знаю её мук и страданий, я не знаю, как из глубины сердечной рождаются в ней прекрасные чувства, обильно политые потом тяжкого труда. Я присутствовал при этом, но не претерпел. Когда каждая нотка, каждый звук словно выточены из сердца. И за каждую точку в этом полотне не отдал часть свою. И ты хочешь, чтобы звучало? звучало так же полно, как полно звучала служба в церкви, звонили колокола и прощал Степан, как пела ночь в саду?! Нет… ты прекрасно знаешь — это ещё не твоё, но от тебя зависит, станет ли это твоим».

Он потёр руками глаза, словно надеясь обрести от этого ясность. «Боже, какой же я глупец,— Ремизов вспомнил последнюю встречу, вспомнил, как открыла ему своё сердце Катя.— Дар… она говорила о даре Божием и о том, что человек сам, сам волен избрать. Дар — всё, что было со мной, ведь у меня было это чувство — что дар, подарок судьбы. Я увидел жизнь: сочную, поющую, страдающую и обретающую. Всё прошло со мною рядом, обнажилось и явилось мне, затронуло душу. Я видел муки избрания, отречения и обретения, прощения и просветления. Человек в муках избирает и своими слезами, шагами, молитвами, своей жизнью отвечает Господу: “Вот, Господи, Ты даровал мне Милость Свою, и я принял Её, моя жизнь свидетельство тому. Нелегко мне далась свобода, кою даровал Ты. Я мучился, выбирая между собою и Тобою, потом я мучился, осваивая Твой дар, страдал, вбирая Твой дар в жизнь свою, и вот я радуюсь, отвечая Тебе…” Стоп, Ремизов, этого я не знаю, именно этого. А что у меня есть? Моя душа как никогда была полна, я был безмерно счастлив, когда в мою уставшую, погрязшую в болоте душу вдруг хлынул поток жизни со всеми своими красками и звуками, и я, словно голодный нищий, обезумев от счастья, пытался насытиться ею — что это? Это дар. Моя душа и сердце всю жизнь тосковали и плакали по этому дару… и вот он дан мне. Оно вошло, обогрело, и я почувствовал его вкус и запах, оно показало и позвало: “Ты возжаждал, ты просил, ты молил меня. Смотри же, вот я, прими меня. Я дам тебе своё тепло, я дам тебе свою свободу, я дам тебе свою радость, свой полёт, своё вдохновение. Вкуси мои плоды и, если тебе это по вкусу, иди ко мне. Но путь тебе прийдётся совершить самому. Избрав меня, отречься от прежнего, отказаться от прошлого, быть верным мне. Если ты изберёшь меня, всё моё навсегда станет твоим, ты уже не ощутишь оскудения в своей душе…”

Господи… что же я… чего испугался? Того, что туман, наконец, рассеялся, восторги сменило прозрение и мне нужно засучивать рукава и приступать к работе? А ведь вся моя жизнь прошла в этом тумане, только последние дни… под солнцем. И теперь, теперь мне есть из чего выбирать.

Да-да, вот оно, то, что мне нужно сейчас: из мира лёгких побед, мечтательных вздохов, светских радостей, из мира лощёных аристократов войти в мир скромных работяг, служителей искусства и в поте лица добывать хлеб свой. Как сказала бы Катя? — “Свободной волею своею избирая путь чистой совести”. Тогда эта жизнь станет моей, её звуки зазвучат сильнее и полнее, и я смогу исполнить эту симфонию».

Ремизов два дня не выходил из своей комнаты, ни с кем не виделся. Он не спускался к столу, не выходил на улицу. Едва нащупав то верное и единственное решение, с которым согласились и душа, и сердце, и сознание, он, наконец, почувствовал, как нервы расслабились и внутри утихало.

Он подошёл к окну, распахнул его настежь, на улице шёл дождь. Ремизов вышел на балкон, скинул с себя одежду и с наслаждением почувствовал, как тёплые струйки воды обмывают тело. Он ни о чём больше не думал. Приятно просто почувствовать себя живым.

Послышались знакомые голоса, к дому подъехала телега. Вспомнив о тётушке и Василии, Ремизов вспомнил и о том, что два дня ничего не ел. Он вошёл в комнату, обтёрся, переоделся. Взглянув на себя в зеркало, сначала испугался: на него смотрело худое, бледное, совершенно незнакомое лицо, заросшее щетиной, с огромными ввалившимися глазами.

— Ничего, браток, всё ещё только начинается,— подмигнул он отражению и спустился в гостиную.

Анфиса Степановна беседовала с Михеичем (это его голос слышал Ремизов), они что-то считали, записывали на бумагу. Заметив Ремизова, тётушка отложила дела, немного помолчав, спросила:

— Костенька, ты, наверное, проголодался? — она вся затихла, ожидая ответа. Ремизов, увидев тётушку и Михеича, неожиданно для себя вдруг так обрадовался, что, отвечая тётушке, даже вскрикнул от возбуждения:

— Очень, очень проголодался! — Он обнял их за плечи и, совершенно счастливый, сел за стол.

Накрывая на стол, Анфиса Степановна украдкой поглядывала на племянника, что-то изменилось в нём. Она ни о чём его не расспрашивала, она понимала, что с ним происходит, и ждала, молилась, верила, и ждала. Ремизов выглядел спокойным и даже радостным, но в его глазах, задумчивых и тихих, была видна какая-то углублённость: словно бы он сам прислушивался к себе, на что-то решался, с чем-то знакомился в самом себе.

— Вот, Костенька, решила я баньку ставить, и Михеич помочь хочет.

— Баньку?! — удивлённо и обрадованно переспросил Ремизов.— Это как раз то, что нужно. Господи! как я рад! Михеич, а не возьмёшь ли меня к себе в ученики? — предложил Ремизов, обрадованный тому, что появилось дело, которое даёт возможность сделать первый шажок, он сможет наиболее правдиво и полноценно узнать о себе и что-то изменить.

— Отчего же не взять хорошего человека? Только, Константин Сергеевич, в работе-то я горяч бываю. Неровен час, забудусь, что ты барин, а я плотник.

— Да что ты, Михеич, я же к тебе учеником, а не барином.

— Ну, тогда ладно, так на том и быть. Значится завтра, Анфиса Степановна, с самого с рассвету мы с учеником моим,— кивнул Михеич на Ремизова, обращаясь к Анфисе Степановне,— поедем в ваше поместье за лесом. Деньков пять, думаю, там пробудем.

Так на том и решили. Ремизов проводил Михеича до ворот, а сам направился к реке. Здесь на берегу, сидя у спокойной тёплой воды, хорошо думалось и дышалось. Воздух после дождя, насыщенный озоном, свежий и лёгкий, легко проникал в грудь, освежая мысли. Небо прояснилось, и вечернее солнышко ласково обогревало омытую землю. Трава серебрилась крупными зернистыми каплями, влага начала испаряться. Ремизов шёл по траве, сбивая босыми ногами капли. Где-то совсем рядом квакали лягушки, пели птицы, смочив горлышко и омыв пёрышки. Природа радовалась, омытая и освежённая.

Радовался и Ремизов, но он думал о Кате, ему очень не хватает её: «Как же быть с Катей?» Ремизов понимает, что теперь он долго её не увидит, но эта разлука необходима. Поймёт ли она, решится ли? Ведь между ними почти ничего не было: ни слов, ни намёков, ни объяснений. Он думал о ней и чувствовал в себе твёрдую уверенность, что она всё постарается понять правильно и принять, и не обидится, и ничего не придумает, что помешало бы и встало между ними стеной. Он знал, что так всё и должно быть. Эта уверенность придала ему силы.

Утром следующего дня Ремизов с Михеичем и Василием отправились в поместье, что находилось километров за двадцать от городка. Анфиса Степановна снабдила их всем необходимым. Прощаясь с ней, Ремизов хотел было спросить о Кате, но остановился. Анфиса Степановна поняла его и сказала:

— Езжай с Богом, Костенька, и ни о чём не тревожься.

Она благословила его и, проводив до дороги, подождав, пока они не скроются, ушла в дом. Затворившись в комнате и встав пред образом Богоматери, помолилась, вверяя в руки Её судьбы дорогих людей: «Верую, Матушка, верую, что их сердца в Твоих дланях и Ты Сама наполнишь их добром и Любовью Своею. Сохранишь и примиришь, и поможешь в нелёгком пути покаяния и служения Твоей Любви, дабы жизнь их стала радостью для Тебя. Благодарю, Матушка-Заступница, благодарю, Утешительница и Хранительница, Берегиня рода человеческого! Аминь».