Что общего у Иова, Захарии и Фомы

(девятая заметка в адвентском цикле)

«А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога» (Иов.19:25-26). Я всегда относил это знание Иова к его послесмертному будущему, толкуя это как его надежду на воскресение. И ведь знал, что в Ветхом Завете почти ничего о вере евреев в воскресение мертвых нет…

А на днях мне подсказали, что Иов здесь почти наверняка говорит о вере во встречу с Богом при своей земной жизни. Смотрите, как тогда красиво получается: «Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога». Т.е. узрю не после смерти, а перед смертью, и смерть отодвинется в результате этой встречи – распадающаяся кожа восстановится и т.д.

Тогда под последним днем подразумевается последний день жизни Иова, когда безнадежность достигнет высшего градуса и хуже будет некуда, когда еще чуть-чуть – и конец, смерть. И ведь так все и произошло: он во плоти своей увидел (ну, как минимум услышал, а в духовном смысле и увидел) Бога, говорящего из бури.

Захария получает ответ на свою молитву тоже «в последний день» (выражаясь фигурально), когда верить было уже невозможно, когда у них с Елизаветой наступила «смерть для деторождения». Это как в пасхальном стихотворении Дмитрия Быкова:

«…А между тем благая весть — всегда в разгар триумфа ада, и это только так и есть, и только так всегда и надо! Когда, казалось, нам велят — а может, сами захотели, — спускаться глубже, глубже в ад по лестнице Страстной недели: все силы тьмы сошлись на смотр, стесняться некого — а чё там; бежал Фома, отрекся Пётр, Иуда занят пересчетом, — но в мир бесцельного труда и опротивевшего блуда вступает чудо лишь тогда, когда уже никак без чуда, когда надежда ни одна не намекает нам, что живы, и перспектива есть одна — отказ от всякой перспективы.

На всех углах твердят вопрос, осклабясь радостно, как звери: «Уроды, где же ваш Христос?» А наш Христос пока в пещере, в ночной тиши. От чуждых глаз его скрывает плащаница. Он там, пока любой из нас не дрогнет и не усомнится (не усомнится только тот глядящий пристально и строго неколебимый идиот, что вообще не верит в Бога).

Земля безвидна и пуста. Ни милосердия, ни смысла. На ней не может быть Христа, его и не было, приснился. Сыскав сомнительный приют, не ожидая утешенья, сидят апостолы, и пьют, и выясняют отношенья:

— Погибло всё. Одни мечты. Тут сеять — только тратить зёрна.
— Предатель ты.
— Подослан ты.
— Он был неправ.
— Неправ?!
— Бесспорно. Он был неправ, а правы те. Не то, понятно и дитяти, он вряд ли был бы на кресте, что он и сам предвидел, кстати. Нас, дураков, попутал бес…

Но тут приходит Магдалина и говорит: «Воскрес! Воскрес! Он говорил, я говорила!» И этот звонкий женский крик среди бессилия и злобы раздастся в тот последний миг, когда ещё чуть-чуть — и всё бы.

Глядишь кругом — земля черна. Еще потерпим — и привыкнем. И в воскресение зерна никто не верит, как Уитмен. Нас окружает только месть, и празднословье, и опаска, а если вдруг надежда есть — то это все еще не Пасха. Провал не так ещё глубок. Мы скатимся к осипшим песням о том, что не воскреснет Бог, а мы подавно не воскреснем. Он нас презрел, забыл, отверг, лишил и гнева, и заботы; сперва прошел страстной четверг, потом безвременье субботы, — и лишь тогда ударит свет, его увижу в этот день я: не раньше, нет, не позже, нет, — в час отреченья и паденья.

Когда не десять и не сто, а миллион поверит бреду; когда уже ничто, ничто не намекаёт на победу, — ударит свет и всё сожжёт, и смерть отступится, оскалясь. Вот Пасха. Вот её сюжет. Христос воскрес.

А вы боялись».

09.12.2020