Матрёшино счастье сибирская сказка. Часть 8

 Ольга Соина. Матрёшино счастье (сибирская сказка). Часть 8.               
Картина 42.
Ну-с, сидят Иван Исидорович  с Кузьмовной за столом, помаленьку остограмливаются, чем Бог послал, закусывают, да сызнова в рассуждаловку впали.
Тут Иван Исидорович опять о сибиряках-от притчу завел: «Нет, ты обратно мне скажи, маманя дорогая, почему, когда я с Аксиньей живал да Петруху ростил, они на меня таким зверским боем не шли, а супротив того, уважение мне оказывали, помощь подавали да исчо в друзъяки набивалися? Да ить я тогда точнехонько такой жа был, без гордости да без зазнайства, также к народу желанный и завроде от него добрую ответку видел, а теперя што? Ить я иной раз, поверь мне, Кузьмовна дорогая, ночей не сплю, себя попрекать зачинаю, да только толком не знаю и в чем, а иногда, когда обида прям до сердца дойдет, поверишь ли, я, мужик-от крепкий и бывалый, слезу горькую пущать зачинаю… Так, слава Богу, што я счас один на лежанке ночи провождаю, а коли б Матрёшенька рядом была, так штоб она обо мне подумала? Пожалела бы спервоначала, а потом, кумекаю, пренебрегать мною зачала… Ить вы, бабы, только силу в мужике уважаете, а от коли он ненароком в душевну слабость впадет, так счас им брезговать норовите и, от скажем, куды вся ваша любовь-от тогда деется?»
Кузьмовна взглянула на его, усмехнулася и дажеть, ровно кошка, от раздраженья фыркнула да и говорит: «Эх, Ванюша, простота ты деревенская, а исчо купец-от первой гильдии. Да как же деревенским-от спервоначалу тебя не залюбить, когда они перво-наперво от тебя, простака, немалый фарт иметь зачали да на ем тебя крутили и омманывали ровно собачонку-пустобреха; затем просто-напросто ничего особливого, даровитого в тебе не видавши; и оттого-то был ты для их Ванька-простец да погоняло, с коим при встречах любезно здоровкаются, а вслед ему хохочут да дурные прозвища лепют. Да и баба, и сынок у тя были простым-простецкие, людям понятные, без особых, сталоть, свойствов и примечаний. А тутока, как обжанился ты на Матрёшеньке, да народ красу ее разглядел неописанную, да деньга к тебе пошла немалая, да хозяйством и промыслами ты шибко разживаться стал, да ишшо Матрёшеньку, меня старую, не послухавши, на люди стал показывать да в нарядах в энтом захолустье вовсе невиданных, то тут-от народишка другое стал смекать: «Мол, Ванька-то почти да малахольный адиёт, на деле-то сильным мужиком заделался да исчо бабу себе нашел, ровно  царевну Лебедь, а коли так, то, стал быть, он – не простота доброхотная, а суперечь того, подлец, хитрован и сквалыга, а, стал быть, к ему никаковское особливое уважение и не полагается… Да ить как ты понять ту простецкую мыслю мою никак не могишь: не ценит-от местный народишко сердечного доброхотства, дажеть будь оно от всей душеньки явлено, и за особливую хитрость и подлость его почитает… А уж коли к энтому доброму ндраву и удача  прилеплется, да на людях себя показывать жизнью зачнет, то тут, стал быть,  рано или поздно, а судьба-злодейка как-то себя да окажет, потому как промежду карактером твоейным и жизнею местною, обывательскою, великий раздор-от пошел. От потому-то умные люди спокон веку простецов навроде тебя учат: счастье-мол да удача в тишине живут и от людского вниманья хоронятся… Ты же, как я тебе не единожды говаривала, запрет энтот многократно нарушал, так чего ж теперя, ровно кутенок бездомный, маешься? Скрепись, людские ковы по воде пусти да по ветру развей и живи дальше, но одначе знай: ничего они тебе не простят, никак ты их не умилостивишь, хучь все Луговое золотом осыпь, а держи себя твердо, дерзко и ничего не забывай, как я-от мою родову до смертного часа поминать буду, хучь уж и без злобы, а просто по памяти человеческой, глубокой и сильной, коя с годами и не темнеет, пеленой забвения не покрывается, а только крепше да явственней становится… Ну, а теперя, давай-ко, об энтом забудем напрочь: не к чему об людях больше толковища разводить, потому как они так али иначе энто расчувствуют и тогда новые пакости тебе строить начнут… Ну, понял, али как?»
«Да вроде понял я, наконец, и себя, и жизню свою, спасибочко тебе, Кузьмовна дорогая, - ей Иван Исидорович с тяжким вздохом ответствует, - да только скажи-от: кого мне счас к делу применить и приказчиком назначить? Может, обратно, Серегу-пимоката призовем да слезно его просить-умолять примемся?»
«И…, дурачина ты, Ванюша, - Кузьмовна тут ажник руками замахала, -  нельзя энтого никак изделать, потому как Серега-от мужик своеобычный, скрытный, к народу неприступный и опять же своейные особые тайности имеет… К тому же он шибко торговое дело не залюбил: улыбаться, да кланяться народу надо, штоб свою выгоду поиметь, а энто все ему по складу евойной душеньки-от противно донельзя… Опять-таки: есть у энтого семейства промысел, живут они им и не худо, не бедно, потихоньку кормятся, никому не мешают, так-от, скажи на милость, зачем ему к тебе в кабалу идти да природу свою ломать? Нет, даже не приставай к ему с энтой  задумкой, а то исчо рассоритесь, а энто тебе при всех твоих нонешних обстояниях завроде и никчему».
«Так што же теперя и делать-то? – Иван Исидорович воскричал. – Неуж самому в лавке стать, да в трахтире в кажинный горшок лезть, ась? Так ить я и мельницу, и крупорушку, и сплавное дело, и строительство, и торговлишку с городом заброшу и совсем уж «Ванькой пришей да пристебай» стану?!»
«Ты погоди горевать-от попусту, - Кузьмовна его резонит, - мне от новая мысля пришла: спомни как татарин, Закир-от, штолича, Матрёшеньку от верной смерти спас, а женка ея от болезни исцелила? Я-от слыхала, што в Забродихе их, татаров-от, цельная община собралася, из-под Казани, слыхать, понаехали и все-то они умеют и в хозяйстве дюже башковитые: и торгуют, и столярничают, и стройкой займоваются, и земледелием промышляют… А бабы ихние тожеть домовитые: готовят хорошо, дом ведут чисто, рукодельницы знатные… Ну, словом, все при их. И говорят-от Закир энтот у их ровно коноводом стал, все чрез него решают и по его слову делают, потому как он русский язык, как свой родной, знает, письменну грамоту и счет разумеет, ну, словом, мастак-от бедовый!
Да ить я к чему веду: пошли к ему пимокатова братца, Федьку, с посланьицем: «Так мол и так, нонче у меня женка разродилася да пока не в силах, и потому я ее оставить надолго не могу. И следовает, прям до большой потребы, нужон-от, брат, мне помощник, штоб все разумел, и туточки я об тебе спомнил и на тебя надежу поимел. А ежели ты себе подручных наймешь, то чего ж и лучше-то? Деньгу положу тебе знатную, жилье подыщем, так, коли ты исчо мою женку помнишь и меня увидать желаешь, так милости просим и, глядишь, может сладимся на добром слове». От такой тебе мой совет, и гляжу  я, нет у тебя другого выхода, как человеку другой веры да другой крови довериться. Единожды помог, да коли Бог сподобит, исчо из беды выручит, да и народишко местный малость в себя придет при таких-от делах!»
«Да он ить нехристь, матушка, - Иван Исидорович сумлевается, - как же мы с им друг друга понимать станем и не будет ли то по народу вовсе зазорно?»
«Да на народ-от, при таких-то его пакостях, тебе обратно говорю, наплювать да забыть, - Кузьмовна его стращает, - а што касаемо веры, так лишь бы она у человека была крепкая; и был бы он Богобоязнен, хучь и Бога-от свово, могет быть, и по-другому понимает. Ну, те прямо говорю: пиши-от Закиру седни же посланье, Федьку пимокатова наряжай, да смотри: ему добрую коняшку дай, а завтресь, по утрянке в Забродиху направляй, штоб оне до темноты вернулися, времена-то счас уж больно недобрые!»
Ну, на том и порешили.
 
Картина 43.

Ну, стал быть, спозаранку поднялся на другой день Иван Исидорович, накинул на плечи романовский полушубок-от, ноги в белейшие пимокатовы валенки сунул да и обрящился на подворье. Смотрит: а морозец-от знатный, дерева, крыши дома и других строений, прясла и забор-от дажеть крепким куржаком облеплены; небо серо-голубое, высокое, дым-от из печных труб по деревне прямым-прямехонько в небо подымается, солнышко хоть и светит и по инею играет, одначе какое-то ровно с синеватой дымкой, а по земле малая, но крепкая и с завихреньями поземка стелется.
«Ох, не иначе морозец знатный подымается, как-то Федьша в Забродиху поедет, да согласится ли исчо, да обратно Закира с собой привезет? – раздумался  тут Иван Исидорович, - одначе кликнуть его надобно, а то што уж Господь подаст, коли будет милостив!» Пошел в горенку, крепко помолился, особливо Николушке Чудотворцу покучился, потому как энто его, милостивца, стезя – дело торговое, непростое и как бы то ни было должно с рассуждением деяться.
Затем, даже не позавтракав и чайку не отпивши, повелел к себе Федьшу, пимокатова младшего брательника призвать, да штоб шел к ему в полной-от зимней сряде, потому как дело ему предстоит особливое.
Ну, одначе, чрез малое время стуканули в ворота, собаки яростно взлаяли и пошел Иван Исидорович гостя в дом впущать. Смотрит: стоит Федьша одетый как на зимовье: в собачьем треухе, пимокатовых знатных валенках дажеть доброй кожей прошитых, овчинном тулупе ладном; и сам молодец молодцом, в плечах косая сажень и росту ажник под притолку.
Зашел, стал быть, Иван Исидорович все ему обсказал, деньги за услугу посулил достойные; и глядит: согласен парень-от, да только свои условья выставляет.
«Дай-ко мне, - грит, - хозяин, троечку добрую, да кошеву крепкую, да провизии с собой какой-нито, да полость в ноги медвежью, а исчо в кошеву для собаки сена покидай, потому как я без свово пса, Карая, никуда не езжу и никаковские дела не делаю. От он мне и друг, и охрана, и оберег на случай дурного дела и без его у меня ничегошеньки дела не делаются!»
Подивился Иван Исидорович такой приверженности человека к зверю бессловесному, однако делать нечего, уступил да спрашивает его: « А ты, Федьша, по деревне малым делом зазнобу не имеешь, штоб было кому тя ждать-ожидать да за тя Богу маливаться?!»
«Нет, Ваша милость, - твердо так говорит Федьша и дажеть с некой упертостью в голосе, - нетути здеся девки по моим мыслям и нраву и от коли я таковскую, каковую моя душа жаждет, не сыщу, так повидимости и буду бобылем век вековать!»
«Да ить, поди найдешь, как твои годы-то, - Иван Исидорович посочувствовал молодому гостю, таковым причудам пимокатова брательника сильно удивился, однако резонить его не стал, поскольку тут же в рассуждение взошел и как бы опомнился. – Ну их, пимокатова порода вся мудреным мудреная и противуречить мне ему ровно бы не к чему, особливо об таком деле, каковое ему предстоит».
Кликнул тут работников, запрягли кошеву ладную, в коренником Копчика поставили, а пристяжными двух молодых лошадок поприличнее наладили, дали медвежью полость, сена для собаки натащили, а Кузьмовна еды ему собрала: пирожков горяченьких, сала, ветчины кусок, да исчо чайку в особой посудинке, глиняной, коя долго тепло держит.
А пока все энти приготовленья деялись, Иван Исидорович послание Закиру-от написавши, все требы свои обсказал, условия выговорил и слезную просьбу насчет надежной няньки младенцу Иванушке изложил. Затем отдал конверт Федьше, покрестил его на дорогу,  посидели они вдвоем сколько-то времени на залавке по русскому обычаю, а затем Федьша встал, поклонился и говорит: «Ну, мир дому сему, а таперича правлюся к другому!»
Вскочил в кошеву, сел, Караю цыкнул, а тот прямо с разбегу в кошеву прыгнул и к хозяину под бок пристроился, и поскакали они – только поземка завилась-завихрилася.
И-от ждет их Иван Исидорович час, ждет другой, уж отобедали оне с Кузьмовной и младенца с родильницей покормили и обрядили, а тех нет как нет.
Тут уж Иван Исидорович крепко затревожился, потому как зимни дни-от короткие и гляди вот-вот обночится, да вздумалось ему еще Николе Милостивому покучиться об доброй дороге да благом деле, от исхода коего вся таперича семейская жизнь зависает.
И от только што стал он сызнова маливаться, как опять собаки люто залаяли и в ворота застучали истово: «Открывайте, мол, а то иззяблися мы донельзя!»
Тут Иван Исидорович во двор прямиком, почитай што налегке выскочил, ворота размкнул и видит: вьезжает кошева, а в ей два путника сидят, полостью прикрылися от пурги начинающейся, а промеж их собака лежит, стал быть, им и тепло, и оберег сохраняет.
Подивился тут Иван Исидорович таким особливым путешественникам, одначе видит: мужики крепко поизмерзлись, надо их скореше согреть да как-то по людски обуютить.
Тут и Федьша годос подал: «Привез я-от тебе, хозяин, твово знакомца и скажу-от, што, прочитавши твое письмище, он только с женкой своейной посоветовался, затем оделся скорейше и бестрепетно со мной в кошеву сел. Примай-ко теперя гостя-то, да меня покорми и малость водчонкой угости, потому как дорога-от была, язви ее, ужасть какая заковыристая!»
Ну, тут быстрейше кивнул Иван Исидорович Кузьмовне, штоб она Федьшу в кухню свела, покормила да деньжонок обещанных сунула, поблагодарила его за старанья, пимокату Сергею поклон передала, а сам-от нового знакомца в горницу пригласил, свечи, да лампу керосиновую возжег и зачал его с пониманием да пристрастием рассматривать.
Видит, стоит перед ним мужик высокий, с лица красивый, кожа на личности чистая да здоровая, а глаза ясные, темно-карие и без утайки прямо и твердо в лицо смотрят. Голова бритая, особливой островерхой шапочкой покрытая, на теле кафтан на вате хорошей материи и по низу, рукавам и по шее дорогим позументом отделанный, а исчо сверху шуба широкая, вроде мерлужсковая, но без пуговиц и особой опояской повязанная, да с какой-то иноземной буковью мастерски вытканной. На ногах сапоги войлочные, по подошвам кожей хорошей обшитые, а в руке плетка-двухвостка, небольшая и какие-то особые бусы-не бусы, браслетка-не браслетка, а кака-то плетка на руку из каменьев надетая, и он от себя как-то ее не отпускает и как бы постоянно камушки перебирает ровно какой-то тайный разговор с имя ведет.
Оглядел исчо раз тут Иван Исидорович гостя, а как разговор с им зачать и не знает, ровно на него како-то странное сумление напало, никогда до селе им не виданное и не чувствованное.
 Улыбнулся тут гость, как бы смущение хозяина разгадавши, поклонился ему ажник до земли, а затем и говорит по-русски, чистым-чисто, разве только с малой гортанной отзывкою в голосе.
«От он я, Закир, женку твою сберегший во время злое и темное; и чую, што, может быть, мы бы и не встренулись никогда, кабы не моя женка, Асия, которую я шибко люблю и завсегда по большим делам слухаюсь, не повелела мне вдруг с твоим посланным скорейше ехать и помочь тебе по всей моей силушке, ежели, одначе, тебе от вида моего, иному русскому человеку чуждого смущенье не возьмет; и ты ко мне особенное доверие возымеешь?!»
 Тут Иван Исидорович от голоса и вида мужика, хучь и нерусского, но уж явственно видно, што виду достойного и по человечеству обиходного и правильного, в себя взошел, велел Кузьмовне стол обрядить знатный, да затем восхотел гостя водочкой угостить ровно как с морозца и за встречу добрую.
Закир-от с почтением приглашение принял, попросил только свести его в место особливое, где он с дороги лицо и руки обмыть мог, а от водочки отказался сразу со всей решимостью, но деликатно.
«Мы, - говорит, - хозяин многомилостивый, спиртным ровно как и свининой брезгуем, потому как нам так наш Пророк заповедал. И только саму чутку примать можем в праздник Ураза-Байрам, который у нас после месяца Рамадан и пощения великого сотворяется. А так-то мы непьющие совсем, и уж коли вашей милости такие наши обычаи неугодны, так, стал быть, и мы вам совсем лишние будем. А што касаемо пищи и угощенья вашего, как примаю я его с великим удовольствием, особливо если услужающие мне-от хорошенького чайку заварят да к ему каки—нито заедки выставят!»
«Ай да мужик, - воскликнул тут про себя Иван Исидорович, - ить непьющий да богобоязненный приказчик так энтож чисто золото, без всякой-от лигатуры! Как же мне его теперя на дело вывести, да так штоб я, а не он потихоньку в деле над ним верх возымел!»
Помолчал он тут, приосанился, хлебнул малость для крепости очищенной и зачал рассужденья да приманы свои  потихоньку Закиру разводить.