Аскеза Альбера Камю на плато Веллав

 АСКЕЗА АЛЬБЕРА КАМЮ НА ПЛАТО ВЕЛЛАВ
Заинтересованным лицам автор бесплатно высылает электронную копию печатного оригинала в формате pdf с рисунками и фотографиями. Обращаться по E-mail: vkysil (собачка) ukr.net или см.  http://ursp.org/index.php/knigi

Кисиль В. Я.
    Аскеза Альбера Камю на плато Веллав / В. Я. Кисиль. – Одесса: Издательство ВМВ, 2020. – 104 с., ил.
ISBN 978-966-413-672-0

Книга, представляющая собой цикл очерков, освещает малоизвестную сторону биографии французского философа и писателя Альбера Камю с августа 1942 года по ноябрь 1943 года, его философские раздумья, творческие и любовные устремления.
На лицевой стороне обложки воспроизведена картина В. Я. Кисиль «Альбер Камю», холст, акрил, 2019 (Лурмарен, ресторан «Оллье»); на оборотной стороне – вид пансионата «Панелье».

ISBN 978-966-413-672-0  © В.Я.Кисиль, 2020
 
Содержание
Вынужденный исход: Оран – «Панелье».....5
Тоскливые дни в «Панелье».......11
Знакомые: старые и новые..........25
Реминисценции, навеянные перепиской
с Жаном Гренье................. 33
Любовь-мгновение, любовь-мучение,
любовь-забвение................ 59
Опавшие мысли: вместо эпилога.. 73
3
 «Тесей и Минотавр в Лабиринте».
Картина Э. Бёрн-Джонса, 1861
 
 ВЫНУЖДЕННЫЙ ИСХОД: ОРАН – «ПАНЕЛЬЕ»
Оран, город «двух львов», напоминал вычурно обрамленную картину, содержание полотна которой не вызывало никакого интереса у Альбера Камю. Полной противоположностью для него был Алжир, где бедные рамы картины содержали живописное полотно: нежность матери, юношескую безмятежность, не затронутую болезнью радость тела, приветливые улыбки девушек.
Позади была недолгая жизнь в Париже. Затем, из-за оккупации столицы Франции, – Клермон-Ферран и Лион.
В Лионе он сочетался браком с Франсиной Фор и оттуда с женой вернулся в Оран.
Оказавшись под крышей чужой семьи, хотя и ставшей в связи с женитьбой близкой, Камю отнюдь не испытывал радости жизни. Чтобы растопить тоску, он писал письма своим бывшим возлюбленным в город Алжир. Подчас они навещали его здесь и только бередили душу. На этой почве иногда возникали размолвки с женой.
Частные уроки приносили мизерный доход, и положение Камю в семье его жены становилось невыносимым. В довершение всего начинала донимать жаркая влажная погода, что для пораженных туберкулезом легких было губительно. Местный доктор посоветовал уехать на время в континентальную Францию – в горную местность с сухим климатом. Как раз у Франсины начинались летние каникулы (она преподавала математику в школе), и можно было совместно провести время отдыха в тех краях. Благо на плато Веллав, в четырех километрах от Шамбон-сюр-Линьона, мать мужа тети Франсины по отцовской линии, Сара Эттли, содержала на заброшенной ферме пансионат «Панелье» Она была доброй и крепкой женщиной. «Панелье» представлял собой дом-крепость, построенный в XVIII веке. Ранее в этом доме жила семья местного нотариуса.
«Панелье» находился в департаменте Верхняя Луара на плато Веллав на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Местность была холмистая. На склонах холмов росли преимущественно хвойные деревья, навевавшие чувство меланхолии. Здесь нередки были туманы.
Камю тогда не знал, что его предки по отцовской линии были выходцами из селения Сийак департамента Ардеш, расположенного неподалеку от «Панелье» в юго-восточном направлении.
20 августа 1942 года Альбер Камю, волею судьбы оказавшись на плато Веллав, соприкоснулся с новыми символами: гербом вишистской Франции (две переплетенные буквы E и F – аббре-виатура слов L’;tat Fran;ais (Французская Республика – вместо прежней Третьей Республики) и личным флагом генерала Анри Петена, где красовалась обоюдоострая секира, приходившая в движение от порывов ветра.
Хотя эта часть Франции формально придерживалась нейтралитета и не была оккупирована гитлеровцами, но немецкий ordnung (порядок) проявлялся и здесь. Жизнь в таких условиях воспринималась крайне болезненно. Правда, в личном плане не все было так трагично: французов в возрасте от 21 до 35 лет немцы отправляли в трудовые лагеря Германии – Камю избежал такой участи из-за своей болезни.
Для Франсины эти места были очень знакомы: здесь в детстве со своей сестрой она проводила летние каникулы.
6
А. Камю в Оране. Фото
Камю с женой поселились на втором этаже, откуда с балкона они любили наблюдать за буйством здешней природы. Мадам Эттли изводила Камю длинными разговорами, он же привязался к служанке, с которой непринужденно болтал часами.
Местные фермеры регулярно снабжали пансионат мясом, маслом, молоком, сыром, картошкой, что по тем военным временам было неимоверной роскошью.
Камю радовался природе: «Чудесная сельская местность, хотя немного и мрачновата. Поля, лесные водные источники – насколько видно глазу. Все время слышны запахи трав и шум воды».
Каждые две недели он ездил в Сент-Этьенн для проведения специальной лечебной процедуры – пневмоторакса.
Облик этого города представлялся ему промышленным монстром: «Сент-Этьенн в утреннем тумане, гудки призывают на работу посреди беспорядочного нагромождения башен, зданий
и толстых труб, устремляющих к сумеречному небу фабричные отходы, словно дым от чудовищного жертвенного костра».
На обратном пути Франсина встречала его на станции Шамбон-сюр-Линьона, и они вместе возвращались домой.
В октябре жена Камю вернулась на работу в Оран, а он решил еще на некоторое время задержаться в «Панелье» – до окончания курса лечения. Он намеревался пробыть здесь до конца ноября и затем вернуться в Алжир.
8 ноября 1942 года войска США и Великобритании высадились в Северной Африке – в ответ Германия оккупировала остальную часть Франции. Камю оказался в западне: вернуться в Оран он уже не смог.
7
Шамбон-сюр-Линьон. Фото 1940-х годов
Чтобы избавиться от тягостного чувства обреченности, он с усердием продолжил работу над романом «Чума», начатым еще в конце октября. Он понимал, что для продуктивной работы надо полностью слиться с идеей. Решение этой задачи облегчалось тем, что окружающая действительность стала напоминать ситуацию во время чумы. Только чума была «коричневой».
Начиная работу над новым романом, Камю хотел дать произведению заглавие «Пленники», снабдив его, на первый взгляд, странным подзаголовком: «Чума освобождающая».
Эта тема не была случайной, она логически, по мнению Камю, продолжала предыдущие произведения: «Посторонний» описывает наготу человека перед лицом абсурда. «Чума»– глубинное равенство точек зрения отдельных людей перед лицом того же абсурда. Это шаг вперед, который разъяснится в других произведениях. Кроме того, «Чума» показывает, что абсурд ничему не учит». И далее: «Говоря о чуме, я хочу показать ту удушливую и грозную атмосферу изгнания, в которой мы жили и от которой страдали. Одновременно я хочу распространить эту картину на все существование в целом. Чума поможет изобразить тех, кому во время последней войны приходилось безмолвно мыслить – и нравственно страдать».
Поскольку в этом произведении Камю впервые коснулся социальной проблематики, он был вынужден часто разъяснять, что «Чума» имеет не только социальное, но и метафизическое значение.
Понятие чумы он трактовал весьма широко: это могла быть любая эпидемия, символ нацисткой оккупации, любой тоталитарный режим, конкретная иллюстрация метафизической  проблемы, например, как в романе «Моби Дик» Мелвилла.
На глазах Камю мир становился не только абсурдным, но и просто ужасным. Ответом Пансионат «Панелье» мог быть только бунт против такого положения вещей. Но бунт требовал признания моральных ценностей, в противном случае не отрицалась бы абсурдность.
Теперь ему пришла идея, что писать романы можно разными стилями. Спокойный и пространный стиль «Чумы» радикально отличался от сжатого и сухого стиля «Постороннего». Метафизическую ценность романа он видел в том, что «чувства, образы усиливают философию в десятки раз».
Высшая точка мышления – признание неразумности мира, и человек должен стать отправной точкой.
Находясь в «Панелье», Камю писал: «Сейчас я делаю черновые записи, развивающие далее некоторые положения «Мифа О Сизифе» – он продолжил работу над эссе «Бунтующий человек». В этом произведении он намеревался описать историю зарождения и развития идеи бунта, выступить против несправедливости человеческого положения в мире. Хотя исходный пункт его философии оставался прежним – абсурд, однако из него вытекало то, что метафизический бунт одинокого человека перерастал в бунт общечеловеческий: «Абсурд в качестве методического сомнения представляет собой чистую доску. Он оставляет нас в тупике. Вместе с тем, будучи сопряженным с сомнением, он способен, обращаясь к собственной сути, направлять нас на новые поиски. Рассуждение продолжается тогда уже известным образом. Я кричу о том, что ни во что
 9
 не верю и что все бессмысленно, но я не могу сомневаться в собственном крике. И должен верить хотя бы в собственный протест. Первая и единственная очевидность, которая дается мне таким образом в опыте абсурда, это бунт. ‹…› Бунт порождается осознанием увиденной бессмысленности, осознанием непонятного и несправедливого удела человеческого. ‹…› Цель бунта – преображение».
 10
ТОСКЛИВЫЕ ДНИ В «ПАНЕЛЬЕ»
Из «Панелье» уехал последний отдыхающий. Все вокруг дышало осенью. Потянулись тоскливые дни. Одиночество и тягостное отделение от привычного мира воспринималось как аскеза. Тревога окутывала душу, хотя вокруг божественно пели птицы, сонно колыхалась высокая пожухлая трава, шелестели многокрасочные листья деревьев, вносившие хоть какое-то разнообразие в этот поблекший пейзаж.
Здешняя тишина сближала горестную землю и лазоревое небо, часто затянутое серыми тучами. Альбер Камю уже испытывал подобное состояние души, когда бродил в юные годы среди навеки застывших руин Джемилы и Типасы. Но там, сквозь нагромождение камней, просвечивались духовные напластования античного мира – нет-нет, да и попадались на глаза останки задумчивых ионических колонн или подернутые белесой поволокой глаза мифических существ. Происходило чудесное соприкосновение с останками утраченного рая гармонии и красоты. И было совершенно невозможно понять, почему души людей античного мира охватывал метафизический ужас перед неведомой судьбой, и отчего их не утешали даже светлые предсказания мифического Тейресиаса (Тиресия), побывавшего как в облике мужчины, так  и женщины?
Руины Джемилы. Фото
Греки сочиняли мифы:  о Прометее, Сизифе и Асклепии, восставших против богов; о Немесиде –богине меры и справедливости, Афродите – богине любви. Когда страх перед богами ослаб, появились первые философы. Впро-
11
 чем, не исключено, что именно мыслители способствовали исчезновению тревожных эмоций.
Ничего нет вечного на земле – от величественных храмов остались лишь молчаливые камни и изуродованные христианскими фанатиками статуи философов, горестно взирающие на траченный мир. Да и беспощадное время оставило на лицах мудрецов шрамы, исказившие их истинный лик.
«Быть может, к скульптуре меня влечет любовь к камню, – признавался Камю. – Скульптура возвращает человеческому облику весомость и равнодушие, без которых я не мыслю величия».
Перед взором писателя ярко всплыл образ картины Дж. Кирико «Загадка оракула». Кирпичная стена. Справа от нее, за задернутой ширмой, видна только голова человеческой фигуры, напоминающая античную беломраморную статую. Возникают вопросы. Почему вся фигура не замурована? Почему создатель оставил вверху ширмы возможность для созерцания какой-то ограниченной части мира, от которой человек отделен? Зато оракул, словно неведомый жрец, спокойно взирает на раскинувшийся у подножья горы город, на сливающееся с небом море. Не абсурд ли это – держать вопрошающего человека в неведении?
Философское эссе Камю «Миф о Сизифе» было закончено и ожидало своей очереди в издательстве «Галлимар». В этом произведении он со всей страстью души описал земную участь человека, обреченного на постоянное ощущение абсурда.
 Руины Типасы. Фото
Камю отчетливо понимал, что его труд о Сизифе выразил традицию, присущую ранним древнегреческим философам, писавшим свои сочинения под одним и тем же названием «О природе». Один из самых загадочных
 12
 философов того времени, Гераклит, бесстрастно утверждал: «Природа любит скрываться». Да, она действительно не желает предстать нагой перед человеком – в силу своей стыдливости или нелюбви к нему.
В одиночестве осознавать абсурд своего положения в мире намного тяжелее, чем в толпе, да и одиночное сознание неестественно для человека. В каждом из нас теплится чувство сострадания как к себе, так и к ближнему.
«Загадка оракула». Картина Дж. де Кирико
Сизиф осознает, что толкает камень в одиночку и неизвестно, хватит ли у него силы воли, чтобы не сломиться на этом тяжком пути и не впасть в отчаяние от своей злосчастной судьбы. Несомненно, он облегчил бы свою ношу, если бы и другие его собратья уяснили себе тяжесть своих камней. Но, к сожалению, многие из них не замечают своей печальной участи и предаются забавам. Как заставить их увидеть истинную сущность своего бытия? Наслать на них еще какую-нибудь невзгоду – чуму, холеру? Размышления такого рода не покидали Камю.
Эти вопросы, ответы на которые были непростыми, тревожили сознание. Камю ставил их и давал варианты ответов в произведениях, над которыми тогда работал: роман «Чума», пьеса «Недоразумение» и философское эссе «Бунтующий человек».
Из парижского издательства «Галлимар» пришла радостная весть: принято решение о публикации эссе «Миф о Сизифе». Изданию этого эссе способствовала поддержка его друзей А. Мальро, Ж. Полана и П. Пиа.
 13
 Камю больше всего боялся, что это эссе могут истолковать превратно – как оду абсурду и нигилизму. Он размышлял: «Современный ум в полном смятении. Область знания до такой степени расширилась, что мир и дух утратили все точки опоры. Не подлежит сомнению, что мы страдаем нигилизмом. Но замечательнее всего – проповеди о «возврате». Возврат к средневековью, к первобытному мышлению, к земле, к религии, к арсеналу старых решений. Чтобы счесть эти лекарства хоть сколько-нибудь полезными, нам пришлось бы полностью пренебречь нашими знаниями – словно мы ничему не научились, притвориться, будто мы начисто забыли то, что не забывается. Пришлось бы зачеркнуть многовековой уклад и несомненное богатство духа, которые в конце концов (это их последнее достижение) по собственному почину возвращают мир к хаосу. Это невозможно. Чтобы выздороветь, нужно свыкнуться с новоприобретенной трезвостью суждения, с новоприобретенной прозорливостью. Надо учесть внезапно посетившее нас осознание нашего изгнанничества. Ум в смятении не оттого, что знание перевернуло мир. Он в смятении оттого, что не может смириться с этим переворотом. Он «не привык к этой мысли». Пусть же он привыкнет к ней, и тогда смятение пройдет. Останется только переворот и ясное осознание его духом. Надо переделать целую культуру».
В хорошую погоду Камю любил сидеть на каменной скамье и с удовольствием слушать «пение» лягушек. Иногда прогуливался по аллее, окаймленной хвойными деревьями. Она вела прямо к реке Линьон.
Камю приглашал приехать в «Панелье» старого алжирского друга Клода Фременвилля, но предупреждал, что здесь «нет вина и табака, но есть молочные продукты – и нет ничего такого, что услаждает вкус».
Особенную утеху ему приносила «грибная охота». Грибы он сушил, перетирал в порошок и использовал их как приправу.
Легкий шелест веток деревьев придавал одиночному путешествию некую таинственность. Спокойная ходьба подчас
 14
 позволяла забыть обо всем на свете, кроме своего плачевного состояния здоровья. «Я нуждаюсь в тишине и молчании, – с горечью писал он, – и тогда исчезнут все, кого я ненавидел. Если бы я мог выздороветь и жить так, как раньше (поскольку я болел, то ни разу не бегал), думаю, я снова мог бы испытывать счастье, но все-таки лучше попытаться довольствоваться тем, что есть, а не желать чего-то невозможного».               
«Афродита».   Копия с древнегреческого оригинала
В этом осеннем пейзаже он пытался найти хоть какие-то крохи радости: «Осеняя сельская местность  становится довольно милой. Все деревья похожи на большие желто-красные языки пламени. На фоне затянутого облаками неба, все контуры вокруг выделяются более резко – и никого не встретишь на дорожках».
Зная о бедственном положении Камю в «Панелье», Габриэль Одизьо, французский поэт и романист, инициатор Движения в защиту средиземноморской культуры, способствовал выде-лению ему ссуды. Полагая, что писатель не согласится принять какую-либо благотворительную помощь, он послал с этой целью к нему в «Панелье» Мари Витон, бывшего костюмера театра Камю в Алжире, чтобы она уговорила его взять эти деньги.
В начале января 1943 года Камю посетил Париж. На улице возле издательства «Галлимар» он неожиданно попал в дружеские объятия давней знакомой, Жанин Томассе, с которой он ранее работал в газете «Пари Суар». Для него оказалось новостью, что она вышла замуж за Пьера Галлимара – племянника владельца издательства «Галлимар». Камю также встретился с Мишелем Галлимаром, который впоследствии, после развода Жанин с Пьером, женится на ней. Мишель, ставший верным
 15
 Шамбон-сюр-Линьон. Фото 1940-х годов
 другом Камю, познакомил его с 35-летним отцом-доминиканцем Раймоном Брюкберже.
Однажды Жанин пригласила Камю в театр на премьеру пьесы,в которой играла Мария Казарес – в будущем его возлюбленная.
Спустя год в этом же театре будет поставлена пьеса Камю «Недоразумение», в которой будет играть та же Мария Казарес.
Вскоре Жанин навестила Камю в «Панелье».
Впечатление о посещении Парижа Камю выразил в письме Паскалю Пиа: «Представьте себе Париж – не очень веселый город. Тем не менее приятно видеть любимые названия улиц». Он жаловался своему давнему другу: «Сильная усталость и одиночество».
Мысль о болезни не покидала его, но он уже научился преодолевать такое настроение: «Болезнь – это крест, но может быть и опора. Идеально было бы взять у нее силу и отвергнуть слабости. Пусть она станет убежищем, которое придает силу в нужный момент. А если платить нужно страданиями и отречением – заплатим».
10 февраля 1943 года Камю сделал такую запись: «Четыре месяца аскетической и одинокой жизни». И далее: «Изгнание тяготит меня».
К этому времени его роман «Посторонний», который начинался словами: «Сегодня умерла мама. А может быть, вчера – не знаю», вызвал значительный общественный резонанс. Камю был вынужден лишний раз разъяснять его суть: «Можно сказать, что мужчина не оплакивает смерть своей матери, хотя за это может подвергнуться риску быть осужденным на смертную казнь.
16
Мерсо страдает от того, что я называю безумием искренности. Особенность этого персонажа в том, что он никогда не хочет высказать больше, чем он чувствует. Тому, кто предлагает брак и спрашивает, влюблен ли он, он отвечает, что не знает, влюблен или нет. Он никогда не говорит «да», поскольку никогда не уверен в своих чувствах.
Если его спросить, огорчался ли он на похоронах своей матери, он ответит вам, что не уверен в своей скорби.
«Тиресий предсказывает будущее Одиссею». Картина Г. Фюсли, 1780-85
Именно в этом упорном отказе отвечать, в этом очаровании своей аутентичностью – кем ты являешься, и что ты чувствуешь, – и заключается смысл романа».
В марсельской газете появился обзор творчества Раймона Кено, ранее написанный Камю: «Книги Раймона Кено – это многозначные чары, где шоу повседневной жизни смешивается с вечной тоской».
До него стали доходить сведения о статьях, в которых подвергался критике его роман «Посторонний».
Так, он с удивлением узнал, что один критик заявил: свой стиль Камю заимствовал у американского писателя португальского происхождения Джона Дос Пассоса. Другой писал, что Камю, – это «Кафка, написанный Хемингуэем».
Но больше всего внимания критики обратили на философскую канву романа. Сартр, в общем, благожелательно отозвался о ро-
 17
мане Камю «Посторонний». Он отметил, что «это классическое произведение об абсурде и против абсурда». Заострил внимание на стиле автора: «Сам ход его рассуждений, ясность мысли, эссеисткий характер стиля и особая, заливающая все беспощадным солнечным светом, упорядоченная, торжественная и скорбная манера – все выдает в нем классика, человека Средиземноморья».
Двор в «Панелье». Фото
«Можно сказать, – продолжил Сартр, – что «Миф о Сизифе» ставит цель дать нам понятие об абсурде, а «Посторонний» стремится внушить соответствующее чувство. Порядок появления обеих произведений как будто подтверждает наше предположение. ‹…› Нужно, чтобы читатель оказался сначала лицом к лицу с реальностью как таковой, а затем, сам того не ведая, обнаружил ее в форме трансформированной человеческим сознанием. Отсюда-то и должно родиться чувство абсурда, то есть бессилие осмыслить явления действительности при помощи человеческих понятий и слов». В заключение Сартр отметил: оригинальность Камю состоит в том, «чтобы доводить свои мысли до логического конца, а не в том, чтобы составить каталог пессимистических афоризмов».
Несмотря на адекватную и проницательную критику Сартра, Камю счел ее недоброжелательной. Больше всего он не согласился с пониманием абсурда Сартром, утверждавшим, что рассматривать раздельно человека и мир неразумно; поскольку человек всегда находится «в мире», то абсурд в конечном счете является частью человеческого удела.
Эта критическая статья Сартра была отзвуком на критику Камю романа своего оппонента «Тошнота». Камю претил
 18
 «Сизиф и Аид». Изображение на античной вазе
дух этого романа: для него природа была обворожительной, тогда как для Сартра – отвратительной. Особенно резко отличались их позиции в отношении к женской красоте: для Сартра – трусики разных цветов радуги, которые примеряет вечно юная дева, сливаются в сплошной белый саван, тогда как для Камю – каждый цвет горит краской новизны, необычности. Такие выражения Сартра, как «Я думал о тебе гораздо чаще, чем о платиновом метре», раздражали Камю.
Камю всегда с негодованием относился к своим критикам. Ему приходилось неустанно подчеркивать, «что роман описывает нулевую точку, и что может наблюдать человек с этой нулевой точки. Конечно, существуют такие явления, как жертвенность, верность, честь и жизнь, подобная вспышке, – все эти абсурдные ценности имеют свое значение».
В общем, заметил Камю, «Критики о «Постороннем» говорят: бесстрастность. Неудачное слово. Точнее было бы сказать: доброжелательность».
Время неумолимо шло вперед. На плато уже свирепствовала жестокая зима. Колючий ветер сковывал активную деятельность жизненной силы. Даже местные жители роптали на жестокость природы и ежились от холода. Чтобы окончательно не заледенело сердце, Камю ничего не оставалось, как пробуждать в своей памяти воспоминания о мягкой и нежной алжирской зиме.
Понуро шли дни, менялись чувства. Постепенно суровая зима растаяла и наступила весна. В мае 1943 года в блокноте появилась запись: «Впервые: странное чувство удовлетворения и покоя. Вопрос, которым я задавался, лежа в траве, теплым и душным вечером: «Что, если эти дни последние... Ответ: спокойная улыбка. Меж тем мне нечем гордиться: ничего
 19
 не решено, и даже веду я себя не так уж стойко. Что это – бесчувственность, приходящая с опытом, предзакатная кротость или, напротив, начало все приемлющей мудрости?».
Чувство аскезы было настолько сильным, что Камю даже не замечал иногда мелькавших на дорожках красивых юных женщин. Такое состояние ума было совершенно не свойственно его натуре. Новое настроение настолько овладело им, что он даже выразил его письменно: «Сексуальность ни к чему не ведет: она если и не аморальна, то бесполезна. ‹…› Неуправляемая сексуальность ведет к философии, признающей, что мир не имеет никакого значения. Напротив, целомудренность возвращает миру его значение».
Ему стало казаться, что сексуальность – абсурдна, что она не приносит никакого чувственного удовлетворения. Однако возникшая переписка с бывшей возлюбленной Бланш Бален поневоле возвращала его в дни молодости, когда такие размышления могли бы показаться несуразными. Невольно закрадывалась мысль: а может это следствие болезни? Однако романтико-метафизическое отношение к своей болезни успокаивало: «Болезнь – это монастырь со своим уставом, аскетизмом, своим молчанием и своими прозрениями».
Летом он совершил путешествие к вулканической горе Мезенк, о чем писал: «На Мезенкских плато ветер со свистом рассекает воздух сильными ударами шпаги».
После этой прогулки он слег от простуды.
Но прошло не так много времени, и Камю снова предпринял рискованную поездку на велосипеде из «Панелье» в Сент-Этьенн со своим старым алжирским другом Луи Мигелем – его товарищ был очень удивлен утренними заморозками в это время года и едой, которой их снабдила хозяйка пансионата, – невероятно большим куском масла.
Жизнь в «Панелье» шла своим чередом – рассветы сменяли закаты. Если бы не причудливые мгновения, возникающие при восприятии природы, жить было бы совсем невмоготу. Эти пре-красные моменты он отмечал в своей записной книжке:«Панелье.
 20
Перед восходом солнца сосны на высоких холмах неотличимы от увалов, на которых они растут. Потом далекое-далекое солнце золотит верхушки деревьев. И кажется, будто целая армия дикарей в перьях появляется из-за холма на фоне еле тронутого красками неба.
Доминиканский монастырь в Сен-Максимене. Фото
По мере того, как солнце всходит и небо светлеет, сосны тянутся верх, будто варварская армия, покачивая перьями, смыкает ряды перед наступлением. Потом, когда солнце поднимается уже довольно высоко, оно вдруг освещает сосны, несущиеся со склона. И это похоже на бег дикарей к долине, на начало короткой трагической схватки, в которой варвары дня заставят отступить пугливую армию ночных мыслей».
Приближалась осень 1943 года. Природа готовилась к смене своих нарядов. В воздухе уже чувствовалась прохлада. Все чаще небо затягивалось мрачными тучами: «Первый сентябрьский дождь, легкий ветерок ворошит желтые листья, смешивая их с ливнем. Секунду они парят, а потом вода своим весом резко прижимает их к земле. Когда природа невзрачна, как здесь, лучше замечаешь смену времен года».
4 сентября, по приглашению святого отца Ролана Брюкбер-же, Камю отбыл в Сен-Максимен. Пронизанный лучами небесного провансальского света, здесь, в доминиканском монастыре, он обрел «внутреннюю тишину».
Считается, что с 1280 года в базилике этого монастыря покоятся мощи Марии Магдалины – покаявшейся грешницы, омывшей ноги Христу и последовавшей за ним. Нечестивые злые языки утверждают, что она состояла в интимной связи с Христом.
 21
 В базилике монастыря выставлен ее череп, заключенный в золотую маску. В ближайшее ко Дню Марии Магдалины (22 июля) воскресенье, эту реликвию торжественно проносят во время религиозного шествия.
Находясь в монастыре на протяжении нескольких недель, Камю отметил, что там, «в свете провансальского рая», он «нашел внутреннее молчание, которого так желал».
Этот опыт монастырского уединения и обретения внутренней тишины на протяжении многих лет будет бередить душу писателя.
«Альбер Камю в «Панелье». Рис. М. Витон, 1943
Покой и тишина здешних мест позволили Камю закончить здесь свою пьесу «Недоразумение».
20 сентября он вернулся в «Панелье». Хотя этот визит в монастырь и не обратил его в христианство, но дал дополнительные аргументы в споре с «революционизмом» Понжа, – в письме к нему он писал: «Я не вижу никакого преимущества в том, чтобы заменять царство вечного абстрактными идолами... Человек иногда оказывается таким же тяжелым бременем, как и сам мир». Если он и не проникся особой симпатией к христианству, то по крайней мере не стал обвинять его в злокозненности: «Надо судить о доктрине по ее высшим проявлениям, а не по ее побочным следствиям».
Время углублялось в осень, которая приобретала все более яркие черты. Записная книжка пополнялась новыми заметками: «В еще зеленой траве уже пожелтевшие листья. Короткие, но сильные порывы ветра бьют солнечным молотом по зеленой наковальне лугов, выковывая слиток света, и пчелиное гудение этой кузницы доносится до меня. Алая красота. Роскошная, ядовитая и одинокая, как мухомор».
И далее: «Высокий красный лес под дождем, усыпанные желтой листвой луга,
 22
запах сушеных грибов, лесные костры (обуглившиеся шишки сверкают, как адские бриллианты), ветер, воющий над  домом, – где еще найдешь такую традиционную осень? Крестьяне нынче ходят чуть наклонившись вперед – из-за ветра и дождя. В осеннем лесу буки светятся золотистыми пятнами или желтеют на опушках, словно огромные соты, из которых сочится светлый мед».
Фальшивое удостоверение личности А. Камю. 1943. Фото
Ветряная погода мешала сосредоточению, но разлитое золото осени возвращало мысли к самим себе: «У меня роман с этим краем, иначе говоря, у меня есть причины и любить его, и ненавидеть. А с Алжиром все наоборот – я люблю его беспредельно и сладострастно предаюсь этому чувству. Вопрос: можно ли любить страну, как женщину?».
Университетский учитель Камю Жан Гренье попросил выслать дату и время его рождения поэту Максу Жакобу, проживавшему отшельником в здании монастыря в местечке Сен-Бенуа-сюр-Луар. Жакоб читал произведения Камю и очень хорошо отзывался о «Постороннем». Он – автор «Астрологического зерцала» – разработал свою астрологическую систему, из которой выводил искусство поэзии и метафизики. Увлекался он и хиромантией.
22 сентября 1909 года Макс Жакоб пережил мистическое озарение, описанное им в «Рассказе о моем обращении» (1939): однажды, вернувшись домой, он увидел на стене своей квартиры ангела в желтом шелковом одеянии – в состоянии глубокого благоговения Жакоб, со слезами на глазах, опустился на колени. 17 декабря 1914 года у него случилось видение Непорочной Девы. Позже он прошел обряд католического крещения – его крестным отцом стал Пабло Пикассо.
23
М. Жакоб. Фото
Жакоб любил выражаться афористично: «Тоска по исконным истинам разрушает дух, бракосочетание с землей приносит благополучие». Камю получил от него письмо с гороскопом, который тот составил по его дате рождения. Из него следовало, что Камю родился под знаком Скорпиона. М. Жакоб любил проводить параллели с известными людьми, родившимися в один и тот же день, что и человек, на которого он составлял гороскоп. Так, составляя гороскоп Камю, он отметил, что в этот день под этим знаком родились такие личности, как Мартин Лютер (1483–1546)– немецкий богослов и инициатор Реформации, Парацельс (1493–1541) – швейцарский алхимик, врач и философ, Ксавье де Местр (1763–1852) – французский писатель и художник, живший в России, участник наполеоновских войн, Клови Юг (1851–1907) – французский поэт и романист.
Согласно этому гороскопу, судьба уготовила Камю трагическую смерть. Из гороскопа также следовало: «Работа, дающая бессмертие, относится к 1960–1965 годам».
Это известие Жакоба взволновало Камю, и он подумал: «Жестокая неопределенность – мне предстоит выбор между жизнью и философией».
Камю с интересом читал авторов, которые жили в беспокойные времена: Шекспира, Милтона, Ронсара, Рабле, Монтеня, Ницше, Паскаля, Шестова, Пруста, Джойса. Особенное внимание придавал Льву Толстому, хотя он и казался ему монотонным. Знакомился с индийскими и библейскими источниками.
В последние дни своего пребывания в «Панелье» Камю читал Платона, Спинозу и Библию.
 24
 
 ЗНАКОМЫЕ: СТАРЫЕ И НОВЫЕ
В «Панелье» Камю читал и писал, играл с кошкой, совершал прогулки, ловил форель в реке. Близких по духу людей здесь было встретить непросто. Тем не менее в этих краях произошло знакомство с такими талантливыми людьми, как поэт Франсис Понж и ученый Жорж Важда, продолжилось сотрудничество с библеистом Андре Шураки, с которым он сдружился еще в Алжире.
Сильное впечатление на Камю произвела деятельность Андре Трокмэ, пастора евангельской церкви в Шамбон-сюр-Линьоне, хотя он и не был лично знаком с ним. Пастор укрывал в этом городке беженцев, прятавшихся от нацистских концлагерей. Масштабы деятельности Трокмэ на этом поприще просто поражали – ему удавалось размещать в жилых домах, гостиницах, у себя дома много беженцев, число которых подчас превышало население городка, состоявшего в основном из гугенотов. Чтобы обезопасить их от дальнейших преследований нацистами, он наладил для беженцев изготовление фальшивых документов. Свою веру пастырь доказывал практически: «Вера должна быть действенной».

Паскаль Пиа. Фото
Камю знал, что неподалеку отсюда, в Лионе, живет его старый друг, Паскаль Пиа (1903–1979), с которым он сотрудничал во время работы в алжирских газетах и который помогал ему во всех его начинаниях. Камю посетил Лион, где Паскаль Пиа ввел его в круг движения «Комба» (Борьба). Пиа был вовлечен в это
 25
 Движение под псевдонимом «Ренуар». Несколько раз Камю встречался с ним в Сент-Этьенне и Лионе. Доверительно он писал Камю: «Отвращение к нацизму толкало меня на борьбу с ним».
Сент-Этьенн. Фото
Из «Панелье» Камю жаловался своему товарищу: «Здесь я чувствую себя на краю света».
Чтобы помочь с пищей другу, Камю выслал ему посылку, о которой извещал в письме: «Сегодня я отправил Вам полтора килограмма сухих грибов. Объясните Вашей жене, что те, которые находятся в круглой коробке, следует вымочить, и только затем готовить ‹…›. Там же Вы найдете коробку, заполненную коричневым порошком. Это – грибной порошок, который я сам приготовил из собранных мною грибов. Он отлично подходит для соусов».
Произошло знакомство Камю с поэтом Рене Лейно (1910–1944) – активным участником лионского движения «Комба» (Борьба). Бывая в Лионе, Камю несколько раз останавливался на квартире, принадлежавшей сестре поэта. Они обменивались книгами и рукописями. Однажды в этой квартире Камю читал отрывки из своей пьесы «Недоразумение» в присутствии Р. Лейно, Ф. Понжа и М. Понтремоли.
Ф. Понж. Фото
С поэтом и эссеистом Франсисом Понжем (1899–1988) установилась дружественная переписка.
Понж увлекался сюрреализмом и состоял тогда в рядах коммунистической партии (вышел из нее только в 1947 году). С 1925 года он имел обыкновение проводить свой отпуск в Шамбон-сюр-Линьоне. Здесь он познакомился со своей будущей женой Одеттой Шабанель, происходившей, как и он, из протестантской семьи. В 1931 году он женился на ней.
Мировоззрение Понжа очень заинтересовало Камю. Стремясь
 26
 элиминировать человеческие эмоции, Понж апеллировал к самим вещам: в поэтической форме он заставлял вещи говорить самих за себя. Для этого он подыскивал «четкие и безличные формы».
Паскаль Пиа и Камю в Лионе. Фото
Истоки своего видения вещей он обнаружил в диалоге Платона «Кратил». Значительное влияние на него оказала книга «О природе вещей» римского философа-эпикурейца Лукреция, для которого в те времена, по мнению Понжа, «молния была явлением физическим, а не метафизическим». Философский материализм Лукреция он трансформировал в словесно-поэтический.
Камю сетовал на таинственное молчание мира и трагичное восприятие этого обстоятельства человеком, тогда как Понж надеялся услышать голоса, исходящие от самих вещей. Он хотел полюбить «немой мир» как свою родину, избавиться от человеческого мазохизма и отчаяния.
По мнению поэта, установить прочный человеческий контакт с миром посредством поэтического текста можно только путем превращения его в «объект наслаждения», – весь этот процесс должен завершаться «оргазмом».
В 1942 году вышла в свет его книга «Голос вещей», которая вызвала особый интерес у Камю. Его очень привлекла идея, что неживые объекты могут быть источником эмоций, он восхищался мастерством автора. Камю так отозвался об этом произведении: «Работа об абсурде в чистом виде», поскольку в ней идет речь о «мире, лишенном смысла».
Как и Пиа, Понж был вовлечен в движение Сопротивления. Они были знакомы с 1930 года – вместе подписали манифест, провозглашавший отказ от военной службы по религиозным мотивам.
 27
Р. Лейно. Фото
Осенью 1942 года, когда вышел из печати «Миф о Сизифе», Пиа жил в Лионе, Понж – в селении Колиньи, расположенном северо-восточнее Лиона.
Понж выслал Камю свою книгу «Голос вещей» и копию рукописи своего произведения «Записная книжка соснового леса». В свою очередь, Понж был поражен «Мифом о Сизифе». Он сделал замечание, что Камю не обратил внимания на еще один аспект абсурда: на «невозможность не только для человека выразить себя, но и что-либо вообще».
Понж считал свои творения тщетной попыткой что-либо описать: «Приступая к созданию произведения я испытываю тоску и хочу ее избежать». Как и Камю, он видел мир абсурдным, и все, что он написал, было, по его словам, воспоминанием о «неудачном описании». «Конечно, мир абсурден! – писал Понж. – Конечно, он лишен какого-либо смысла! Но что в этом трагического? С радостью я хотел бы извлечь из абсурда сопутствующий ей трагический коэффициент ‹…›. Самоубийство по онтологическим мотивам могут совершать только некоторые юные буржуа (случайно, и чаще всего милые люди)». Понж видел в философии лишь литературный жанр и не признавал ее ценности самой по себе.
В апреле 1943 года Камю навестил Понжа в Колиньи. Об этой местности он писал: «Эта земля очень щедра своей сладостью и тишиной. Я чувствовал себя там раскрепощенным и свободным».
28
Понж также побывал в «Панелье».
Здесь судьба свела Камю и с Адре Шураки (1917–2007), который называл своего старого друга «антипророком». Последний раз они встречались в Оране в январе 1941 года. А. Шураки, молодой юрист, происходивший из рода испанских евреев, уединился вместе со своей спутницей жизни Колетт в деревеньке Шомар-же, расположенной северо-восточнее Шамбон-сюр-Линьона. В этих краях он спасал еврейских детей от арестов и увлеченно переводил Библию на французский язык – этот перевод впоследствии принес ему славу.
 Ф. Понж на плато Веллав. Фото
 Наставником А. Шураки был Жорж Важда (1908–1981), выходец из Венгрии – профессор Семинара израильских исследований во Франции – из-за еврейского происхождения он был вынужден оставить Париж и найти прибежище в Шамбон-сюр-Линьоне. Он знал арабский, иврит, персидский, турецкий и классические языки.
В своих воспоминаниях «Любовь сильна, как смерть» А. Шураки писал: «Однажды мы случайно встретились с Камю в поезде, когда тот был в пути между Сент-Этьенном и Сент-Агревом – тогда я сопровождал беженцев на плато ‹…›. Нас сближали наши алжирские корни и общие друзья, кото-
рых мы навещали в Оране и Алжире; нас единила общая любовь к Средиземноморью. Пребывание в Верхней Луаре сплотило нас, поскольку все мы находились в похожей неустой-чивой ситуации и были отрезаны от наших семей. Он знал, что моя жена Коллет страдала от того же недуга, что и он – от туберкулеза – о котором он избегал, по слабости характера, упоминать прилюдно ‹…›.
А. Шураки. Фото
29
Мы регулярно встречались в «Панелье» или в медленно ползущем поезде; по ночам мы говорили обо всем, что нас волновало. Он навещал нас охотно, чтобы лишний раз вспомнить вкус незабываемых блюд: кускуса, паэльи и мергеза.
Ж. Важда. Фото
Камю просил меня прочитать отрывки из Священного Писания, где речь шла о чуме. В Библии эта болезнь упоминается сорок девять раз».
Здесь продолжилась дружба Камю с экстравагантным отцом-доминиканцем Раймоном Брюкберже (1907–1998), с которым он познакомился в Париже, – священник был также писателем, журналистом и даже сценаристом (он автор сценария фильма «Диалог кармелиток»). Он активно участвовал в движении Сопротивления.
Проведя пять месяцев в тюрьме за свою антинацистскую деятельность, он чудом избежал смерти и был освобожден. После этого священник оказался в рядах французских партизан на плато Веллав.
Святой отец назвал эти края «Орлиным гнездом гугенотов». По мнению Камю, их лучше было бы назвать «Орлиным гнездом Сопротивления».
Р. Брюкберже. Фото
 30
 Попытка  Брюкберже  организовать для Камю бегство в Алжир через Испанию во время их пребывании в Провансе не удалась. Камю очень хотелось вернуться в Алжир: на этот случай в его брюки были зашиты три золотых монеты.
Однажды между Камю и Брюкберже состоялся такой диалог. Камю сказал ему: «В молодые годы я считал, что, все священники – счастливы». Святой отец ответил: «Страх потерять веру сужает круг их чувств. Они отрекаются от своих склонностей. Они не смотрят жизни в лицо».
По возвращении в «Панелье» из Прованса Камю предпринял несколько совместных поездок с Брюкберже из Сент-Этьенна в Лион.
Однажды, в вагоне, полном незнакомых людей, Брюкберже стал публично обличать вишистские власти и высказывать антинацистские идеи, что было далеко небезопасно в той ситуации.
Камю несколько раз навещал Арагона и его жену Эльзу Триоле, живших в восточном пригороде Лиона. Эльза Триоле (девичья фамилия – Каган), родилась в Москве, вышла замуж за француза Триоле, но вскоре рассталась с ним. В 1928 году встретилась с Арагоном и стала его женой. О своем творчестве она писала: «Одиночество – это не великая тема моих книг, это – моя жизнь».

Однажды Камю получил от Э. Триоле такое письмо: «Все же я… нахожусь под таким впечатлением, что готова Вам признаться в любви, на которую Вы не отвечаете: я люблю Вас как брата!».
Эльза Триоле. Фото
На ее критику «Мифа о Сизифе» Камю отреагировал так: «Что касается отправной точки, то критикуя мое эссе, Вы абсолютно правы: «может быть абсурдный миф, но невозможна абсурдная мысль».
31
Общение со своими друзьями – незаурядными людьми – помогли Камю провести аналогию между чумой и нацизмом в своем романе «Чума», уточнить понятие абсурда и обосновать необходимость сопротивления ему. Беседы и переписка с этими людьми расширяли кругозор писателя и философа, скрашивали тоскливое одиночество.
 32
РЕМИНИСЦЕНЦИИ, НАВЕЯННЫЕ ПЕРЕПИСКОЙ С ЖАНОМ ГРЕНЬЕ
Жан Гренье. Фото
Чувство оторванности от мира цепко держало в своих объятиях душу Камю. В таких условиях не оставалось никаких надежд на полное выздоровление. Каждые две недели он продолжал ездить в Сент-Этьенн на лечебную процедуру. Порой часть пути приходилось преодолевать на велосипеде, что было губительно для его легких.
Этому городу он поставил неутешительный диагноз: «Сент-Этьенн и его пригород. Подобное зрелище – обвинительный акт породившей  его цивилизации. Мир, где нет места живому существу, радости, деятельному отдыху, — это мир, обреченный на гибель. Ни один народ не может существовать без красоты. Он может какое-то время продержаться, и все. А между тем Европа, где подобных городов множество, с каждым днем все дальше уходит от красоты. Вот отчего она корчится в конвульсиях, вот отчего она умрет, если, заключив мир, не вспомнит о красоте и не возвратит любовь на подобающее ей место». И далее: «Если и существует ад, то он должен напоминать эти бесконечные серые улицы Сент-Этьенна, где все люди одеты в черные одежды».
Единственной отдушиной была переписка со своим наставником, профессором философии Жаном Гренье (1898–1971).
Еще 31 августа 1942 года Камю отправил ему оптимистичное письмо, в котором сообщал: «Я прибыл сюда для поправления своего здоровья и, вероятно, задержусь здесь на два
 33
 месяца. Меня окружает чудесный ландшафт, хотя и суровый. Тем не менее это место создает хорошие условия для отдыха ‹…›. Поскольку я здесь, то возможно нам удастся встретиться в Лионе ‹…›. Вот уже прошло свыше двух лет с момента нашей последней встречи». Гренье обнадежил ученика тем, что будет проездом в Лионе, и такая встреча вполне реальна.
В сентябре они встретились.
После общения со своим наставником Камю решил еще раз перечитать его эссе «Мудрость Лурмарена», написанное в 1936 году и посвященное идее средиземноморского гуманизма.

Чтение увело его от мрачной действительности и поглотило душой и телом. Он погрузился в текст, словно припал губами к сладким медовым сотам, и прочитал его в один присест:
ЖАН ГРЕНЬЕ «МУДРОСТЬ ЛУРМАРЕНА»
Однажды вечером я гулял по Лурмарену. В эти короткие сентябрьские промежутки времени, как только солнце начинает садиться, прохожему приходится спотыкаться в тени, и дорога,
Лурмарен. Вид с птичьего полета. Фото
 34
 ведущая к Пьиверу, становится неразличимой и размытой. Невидимая отсюда река Дюранс, как разбитое зеркало, еще сияла у подножья Лориса. Позади меня гора Люберон сбросила девственные одежды и облачилась в пурпурный цвет. Я прогуливался между виноградниками и оливковыми деревьями, окруженными со всех сторон зеленым и серым цветом. Оказавшись в этой местности, мне представилось, что мной овладело какое-то расслабленное состояние, мое внутреннее беспокойство прошло – как будто кто-то положил мне твердую и нежную руку на рану, которая начала затягиваться. Появилось ощущение свежести.
Я не могу жить в слишком разных местах. Горы угнетают меня, я чувствую себя подавленным окружающими меня вершинами, и ни одна из них никогда не будет последней для покорения.
Я вспоминаю море так, как вспоминают о чем-то причинившем нам длительную боль, которая окончательно пропитала нас и стала частью нас самих. Море (точнее, пролив Ла-Манш.– Прим. пер.) на берегах которого я провел детство, не было похожим на Средиземное, с его четкой линией горизонта; океан всегда находился в движении и неопределенности. Отправившись на море рано утром, я через три четверти часа достигал пляжа. Море, отливающее на большое расстояние от берега, оставляло огромные пространства грязи – грязи, из которой состоял залив, мерцающий на горизонте и соединенный с небом. Через несколько часов рокот моря становился более отчетливым; волна разбегалась, поднималась, разворачивалась веером, и менее чем за час все затапливалось передо мной. Я лежал на гальке между камнями и не мог читать из-за мучительного рассеянного отражения света на небе с заслоняющими солнце облаками. Я был пронизан… но чем? Выразить это сложно. Виднелись бронзовые статуи, долго остающиеся в море. Некоторые прекрасные статуи, изъятые из затонувшего греческого корабля, можно видеть в музее Бардо в Тунисе. Часть одного торса распалась, об общих чертах остальных фрагментов, полностью побитых, словно оспой, можно только строить предположения. Пористая красота. Статуи,
 35
найденные под землей, изуродованы и разбиты. Представьте себе дух в образе этих тел. Это изъеденный дух. Он больше не может созидать, он не может страдать. Гармоничность бытия невозможна без усилий по соблюдению закона меры и процветания – упадок его должен взрастить семена истины. Но насквозь продырявленная губка не может поддержать свое существование только за счет своего окружения – что еще можно ожидать от нее? Какую истину она может выразить? Что от нее останется? Даже не скелет – мне неведомо, какие вещи давно пропитали все поры вселенной. Может, этот дух – место встречи, точка пересечения, математический символ? Я родился среди безразличия и несу его в себе. Когда я приближаюсь к городу, я вижу только мираж, который долго не исчезает. Оказавшись в открытом море, я не знаю, где находится порт,– вначале я должен определить свое местоположение. Индийская метафизика мне нравится своим образом океана без границ – там все вещи по существу рассеяны и размыты в едином, которое можно определить только отрицательным образом. Это же движение толкает меня к анархизму, точнее к абсолютному индивидуализму, для которого все социальные рамки бесполезны и смехотворны. От индивида к целому, от монады к богу – я не могу допустить никакую промежуточную форму или хотя бы какой-то компромисс.
Античный мотив. Старинная гравюра. Фото
 36
 – Однако, – сказал мне друг, – ты не родился невинным в некой стране, ты навек прикреплен к земле прочным традициями и окружающему тебя от рождения до смерти социуму. Ты прочно связан с человеческим родом.
– Да, это так, эти связи я принял, и никогда мне не избавиться от них. Но оставим в стороне традиции и институты, семьи и родные места, все эти прекрасные хижины – мне они ни к чему.
Это гордыня? Увы, нет. Если я сосредоточусь только на человеческом, беда будет в том, что мне понравится только то, что распалось на части. Вы говорите мне об этой стране, которую я люблю или верю в то, что люблю, но, видите ли, едва я коснусь ее, становлюсь более ни на что не способным. Этот полевой цветок, который я сорвал четверть часа тому, уже завял и утратил свою свежесть – я собираюсь его выбросить. И все же для меня это полевой цветок.
При попытке объяснить человеку иного происхождения, что такое Бретань, не скажем ли мы что она своими скалами и диким морем преподносит урок грубости и упрямства?… Киберон, Бель-иль, Сен-Мало, Пуэнт-дю-Ра? Но я также вижу страну, которая со своими затерянными болотами и туманами, со всей ее бесформенностью и неопределенностью, наделила Шатобриана пустыми мечтами, породила у Ренана интеллектуальные колебания, ввергла его дух в неустойчивое состояние и вызвала безграничные эмоции. Часто этот дух заставляет меня вспоминать фонтаны в забытых районах Рима, разбрасывающие воду по ветру в изношенных бассейнах на трубы и фигуры, украшающие их.
На чем можно сосредоточиться, где бросить якорь? Когда я должен заявить: я останавливаюсь здесь, а не там; мне нравится это, а не то? Мне нравится все, что не останавливает меня, как моряка, который странствуя по миру от порта до порта, всегда разочарован и желает следующей стоянки.
 37
 Раньше я хотел найти работу, достойную человека: профессию, окружение, естественные «обязанности», отношения – что еще? Но мне это не удалось. Я не могу в течение длительного времени терпеть слишком тяжелую атмосферу важности, чрезмерную тяжесть мундира – что необходимо для любого, кто стремится достичь чего-либо в обществе. Может быть, я слишком неожиданно избавился от положения Робинзона на острове, которому было достаточно пчел и муравьев. Давайте взглянем на затруднение, которое меня постигло. Во-первых, я считаю, что случайно примкнул к объединениям, которые боролись друг с другом. Я не видел, что их цели были несовместимы, – это казалось мне второстепенным, ибо только на более высоком уровне можно видеть несовместимость.
Должна ли нравиться нам Бретань меньше, потому что мы не бретонские националисты? Или Прованс, потому что мы не говорим на его языке или не происходим из семьи, которая знала короля Рене? Действительно, становится немного стыдно, что такой писатель, как Баррес, верил в то, что привело его к результатам, радовавших только тупиц. Он боялся показаться предателем.
Предатель… Потому что мы не все на одной стороне, потому что мы чувствуем сложность вещей и людей, нам свойственна неуверенность. У меня нет права любить страну, пока от меня не потребуют сделать политическое заявление: при этом одно, кажется, ведет к другому. Я не могу избавиться от предрассудков, не исполнив все свои обязательства. Разве мужчины выбирают не по любви, а исходят из принципа? И во всех этих принципах я напрасно ищу то, что может им противостоять. В каждое мгновение я чувствую, как меня одергивают за рукав: «Не соглашайся с этим». Нет же, мне это идеально подходит. Стоит подняться выше, и мы увидим, как горы сплющиваются и сливаются с долинами. Все это так – вместе с Лейбницем и Гете мы должны сказать «да» всему существующему и живущему. Разделять – необоснованно, отрицать – никчемно. Если
 38
 я люблю одну вещь, то почему я должен отклонять другую? Но здесь возникает вопрос: действительно ли мне нравится первая? Разве открытость всему не означает, что мы не привя-  зываемся ни к чему? Но только обращение к самому себе приводит меня в согласие с собой. Все эти вещи, которые предлагаются мне, по существу, ничего для меня не значат. Все это скоротечно, не соответствует человеческой мере, тленно и не истинно. По пути я собираю их и спустя некоторое время взираю на них: они уже засохли и сгнили, как полевой цветок.
Я бы хотел остановиться на этом – если эта мысль является истиной (а я нуждаюсь в истине), то мне ни в коем случае не нужно утешение. Мрак, в который я погрузился, не будет длиться вечно; вскоре, находясь в движении, я прибуду в неизвестную страну – на рассвете я окажусь у дорог, между которыми мне придется выбирать.
Джульетта, в чувственной глубине ночи, в разрастании ее форм и умножении существ, все еще верит, что все возможно. Едва услышав песню жаворонка, она узнает ее и понимает, что ей предстоит отдать ему предпочтение – перед выбором встают она и птица. Был час ночи, уток не был завязан, и был соловей, певший гренадеру. Но сейчас ...
Если Ромео соглашается жить, он должен отказаться от всего, что вредит его жизни – он должен выбирать.
В этот момент я останавливаюсь и оглядываюсь: я вижу все, что теряю, отвергая то, что может быть по-своему правдой, все, что не выбрано, может удобно освободить меня от действия. Но я на борту.
Должен ли я сожалеть, что не отправляюсь во всевозможные странствия мысли? Что я должен ожидать от этого порыва, который сам по себе бесплоден? Я думаю об обитателях Парижа, которым блуждание между Монмартром и Монпарнасом дает иллюзию жизни и прогресса. Я думаю о словах Сезанна, цитируемых Мари Гаске. Захваченный зрелищем картины, я не знаю, о каком художнике он говорил чаще всего: «Вот человек, который нигде не родился…».
 39
То же самое можно сказать о книгах и произведениях искусства: это творения людей, которые нигде не родились. И если им повезло родиться в гармоничной среде, где их не учили прене-брегать ею, – они, потеряв чувство земли, оставили ее.
Прованс дает уроки привязанности, которые усваивает тот, кто посещает его не как турист, а как друг, для которого жизнь там важнее простого времяпровождения. Мистраль отличает родную землю от перекатиполя. Это – родина. Внимательное отношение к ландшафтам затрагивает наши чувства. Горные вершины между Лурмареном и Кадене близки человеку, наполняют его чувством братства и согласия. Это не эта земля скучает по человеку, а человек по ней. Она придает ему верность, которую он не всегда соблюдает. Эти безлюдные деревни, эти разрушенные замки – печальное тому доказательство. Без привязанности не свершается ничто великое.
И все же мы боимся привязанности. Сколько мужчин, боясь ограничить себя, колеблются жениться на женщинах, которых любят; боятся вступить в партию, идеи которой разделяют! Какое страшное обязательство. Кажется, что мы теряем свободу, она становится для нас чужой. Если мы решаем в спешке, тогда все верно; но плоды вкуснее, когда они созревают слишком медленно. Вполне вероятно, что выбор освобождает нас, не заключая нас в тюрьму. Именно тогда мы лучше всего готовы к работе, когда сталкиваемся с препятствием.

Великие люди Запада, которые что-то создавали, не отрицали свое прошлое – они его преобразовывали (после их ухода мы уже так не живем). Они замешивали людей и вещи как глину и могли произнести: «Я восхваляю тебя, господи, что сотворил меня таким замечательным творцом!». Они не уничтожали свое наследие, они его приумножали. Прекрасно видеть сына рабочего или крестьянина, даже занимающегося другим делом, всегда рядом со своей семьей, исполняющего свою работу на земле. Именно творческая, а не разрушительная воля построила замок в Лурмарене, сохранила его, а позже восстановила и превратила в духовный центр. Это – хорошие знаки, а не плохие. Я восхищаюсь ею, но в молодости мог и ненавидеть. Я только сейчас начинаю понимать, что легче разрушать, чем созидать, отрицать, чем утверждать, сомневаться, чем верить.
40
Эта воля, несомненно, не может быть инструментом низменной мысли.
«Жизнь, – писал Ноэль Веспе, – предприятие не легкое, оно рискованное». Она больше предназначена для смелого творчества, чем для ее сохранения; она нужна больше для созидания и веры в свое творение, чем для поношения и уничтожения.
«Афина и Посейдон».Изображение на античной вазе.
Если бы Лурмарену пришлось выбирать своего символического героя, он не выбрал бы Прометея, который воплощает современный ум в своем неуемном стремлении к лучшему миру, который должен появиться, пройдя через непрерывный ряд бедствий (Прометей – это представленный в розовом свете Тантал); скорее его герой – Орфей, который хочет создать на земле такой же порядок, как на небе.
Это не вопрос отказа от этого идеала, а прославление того, что существует. Художник отслеживает реальную конфигурацию «con amore» (лат. – «с любовью». – Прим. пер.), так же, как слепой Эдип ищет пальцами очертания особенностей своего ребенка, только ему присущие. Среди разнообразных черт надлежит обнаружить божественное сходство. Эта местность так хорошо обустроена, что мы не видим вмешательства божественного ремесленника. Великие люди были очень осмеяны историей прошлого столетия за их нежелание замечать значительные события – я не знаю, какие последствия будет иметь возвращение в свою истинную местность множества людей.
41
В Провансе и Италии надписи на памятниках напоминают нам, что их воздвигли не неизвестные лица, и они появились не вследствие слепой случайности, а были созданы с определенной целью известными в ту эпоху людьми. Это – гуманизм, а не антропоморфизм, поскольку человек осознает свои границы. Если чего-то и не хватает миру, то только человеческих чувств. В результате восхищения машинами в прошлом веке произошло порабощение многих людей (дошло до обожания машин теми, кто от них освободился) – возможно, гуманизм может излечить нас от этого. Но не гуманитарные науки, которые мы изучаем в школе – смесь греческого и латинского языков, истолкованные в словарях филологами; этого недостаточно – только соприкосновение с народной мудростью Средиземноморья способно обновить человека. Несмотря ни на какие-либо политические, социальные или религиозные изменения, Среди- земноморье старше и в то же время моложе их. И в любом случае, даже в разгар войны, подобной нынешней, его восприятие может помочь нам подняться над раздираемым завистью миром до бога, о котором говорил Платон: «Он благой, а благу всегда завидуют».
(Пер. с франц. В. Кисиль)
Средиземноморский пейзаж. Фото
42
Надмогильная стела. Античный барельеф, 360 г. до н. э.
Закончив чтение, Камю задумался: ведь дух этого эссе бьется в унисон с его представлениями о средиземноморском гуманизме.
В его памяти всплыло его публичное выступление в 1937 году по случаю открытия «Дома культуры» в Алжире.
Он говорил тогда, что средиземноморский гуманизм – «величие, которое не нуждается в доказательстве». И дело не в том, чтобы «стать рабами традиции и связать себя с умершей куль-турой». Культура канула в лету, но почва Средиземноморья, доставшаяся нам в наследство, «жива, полна игры и радости». Речь не должна идти о национальной особенности, ибо национализм «всегда появляется в истории как признак упадка». Его нужно отвергнуть, ибо нет нужды говорить о превосходстве средиземноморской культуры над другими культурами – «люди выражают себя в гармонии со своей землей». Печально осознавать, что с падением Рима уже больше не было единства. Несмотря на общую суровость христианства, на этих землях оно расцвело в лице Франциска Ассизского, который «превратил христианство из внутренней мучительной религии в гимн природе и простой радости». Есть надежда, что дух Средиземноморья «жив и противится давлению абстракций», поэтому надо не рассуждать, а радоваться кипарисам и музыке – «мы хотим слышать Эсхила, а не Эврипида». Кроме того, не надо забывать один важный момент, связанный со Средиземноморьем, – «встречу Востока и Запада». Следует всегда осознавать, что «реальность сильнее нас», тем не менее надо стремиться обнаружить то живое, что еще сохранилось здесь: «Алжир и Барселона – вот та ось, на которой может возродиться средиземноморская культура».
 43
«Алкей и Сафо». Изображение на античной вазе
 Как связать культуру с жизнью, учит «Средиземное море, которое дарит нам улыбку и солнечный свет». Свое выступление он завершил словами: «Подобно тому, как средиземноморское солнце одинаково для всех людей, так и достижения человеческого интеллекта должны быть общим наследием, а не источником конфликтов и убийств».
Но теперь Камю был оторван от родной почвы Средиземноморья, и чуждая ему окружающая реальность вызывала совсем иное настроение.
Но все было не так однозначно, как казалось на первый взгляд. Из нового окружения также следовало извлекать положительный опыт. Камю записал в своем блокноте: «Ум, развившийся до своего предела, твердо знает, что любая теория содержит в себе зерно истины, и что любой опыт, накопленный человечеством, даже если он воплощен в таких противоположных фигурах,
 44
как Сократ и Эмпедокл, Паскаль и Сад, нельзя априорно отрицать. Однако обстоятельства вынуждают делать выбор. Так, Ницше считал необходимым подвергнуть критике философию Сократа и христианство, хотя не мог привести серьезных аргументов. Нам же, напротив, необходимо встать на защиту Сократа или по крайней мере того, что он олицетворяет, ибо сегодня существует опасность, что на смену этим ценностям придет отрицание всякой культуры, так что Ницше рискует одержать здесь победу, которой он бы не пожелал».
 «Вопрошание пифии». Изображение на античной вазе
 

Уникальность античности состоит в том, что в каждую последующую эпоху она манифестирует какую-то актуальную для данного времени грань – такие понятия как калокагатия, пайдейя, катарсис нашли свое место в послеантичной истории. Камю вместе с Гренье высветили еще один аспект античной культуры – средиземноморский гуманизм.
Камю не мог тогда представить, что его идея средиземноморского гуманизма не будет забыта, и в начале ХХI века ее будут развивать, обратив внимание на одно таинственное понятие греческой культуры – «филотимо» (;;;;;;;;). Это понятие невозможно перевести на другие языки. Примерный перевод: честь, достоинство, гордость. Для грека – это высшая добродетель и образ жизни.
Амазонка. Античная скульптура
45
Хотя это понятие впервые появилось в VII–VI вв. до н. э., но позитивное значении оно приобрело только в  Афинах  классического  периода – когда на первый план вышла не борьба, а сотрудничество. Филотимо – это чувство любви к семье, общине, стране. Филотимо – это ори-ентация не на себя, а на другого.
Это проявление благородства и выражение высокой морали. Это понятие, ведущее к реализации смысла жизни.
Свами Сиддхесварананда. Фото
По словам первого греческого философа Фалеса, «филотимо для грека сродни дыханию – без него грек не является греком». Аристотель толковал это понятие так: «Ты никогда не будешь делать ничего в этом мире без мужества, которому сопутствует честь».
Прочной нитью, связующей Камю с милым прошлым, оставалась переписка с Гренье, который в те годы жил то в Систероне, то в Фонтене-о-Роз, то в Лилле.
В одном из писем из «Панелье» своему наставнику Камю выразил желание познакомиться с диссертацией философа Бриса Парена. Прочитав его «Эссе о платоническом логосе», Камю был очарован его философией языка.
В его записной книжке появилась запись: «Брис Парен. Эссе о платоновском логосе. Изучает логос как язык. Приходит к тому, что наделяет Платона философией выражения. Описывает поиски Платоном разумного реализма. В чем «трагизм» проблемы? Если наш язык не имеет смысла, то ничто его не имеет. Если правы софисты, значит, весь мир безрассуден. Решение Платона не психологическое, а космологическое. В чем оригинальность позиции Парена: он рассматривает проблему языка как метафизическую, а не как социальную и психологическую... и т. д. и т. п.».
 46
 Гренье напомнил Камю, что «восточная философия всегда символична, и мы всегда ошибаемся, если придаем ей буквальное значении. С другой стороны, на Востоке также совершают ошибку, полагая, что и христианство символично».
Гренье писал, что ведет переписку с «индийским мудрецом», которого он встретил в Монпелье, – Свамой Сиддхесваранандой, пропагандировавшим учение Рамакришны. Особое внимание, проявленное Гренье к этому индийскому гуру, было вызвано еще и тем, что тот, проповедуя веданту и бхакти-йогу, интересовался и кармелитской мистикой. В годы войны индийский мыслитель прочитал серию лекций на эту тему в университете Тулузы.
При этом Гренье заметил: «Как далеко отстоит восточная мысль от глубокого и трагического европейского нигилизма!». Не преминул упрекнуть Камю в том, что тот близок только к Омару Хайяму, и привел четверостишие поэта в английском переводе Э. Фитцджеральда:
В хаосе бытия нам дан
Только один прекрасный миг.
 И только взойдет звезда – караван тронется
В путь к небытию. О, не торопитесь!
               
Это замечание своего учителя Камю воспринял без обиды, и расценил его как дружественную иронию.
Еще в студенческие годы Гренье рекомендовал Камю прочитать «Бхагавадгиту», в которой была выражена суть «Упанишад». На вопрос, как жить в состоянии ясности, «Бхагавадгита» давала такой ответ: занимаясь самосозерцанием, надо стремиться к уравновешенности ума, в равной мере приемля и успех, и неудачу.
Упанишады как комментарии к Ведам выражали бесплодное стремление человеческого разума постичь тайну жизни и смерти, раскрыть природу реальности: «Откуда мы пришли? Куда идем?».
 47
 Уже тогда Камю размышлял о «смерти философии», ссылаясь на ведическую идею, суть которой состояла в невозможности выразить бытие и постигнуть Брахмана (понятие Брахмана Гренье заменил на более привычный для мировоззрения европейца термин Абсолют).
Для Камю проблема заключалась лишь в том, как «ананду» (блаженство) спустить на землю, как слиться с бесконечным Абсолютом (Брахманом) в состоянии экстаза.
Отсюда у него возникла идея жизни вне времени при сохранении единства с миром. В своих ранних эссе «Бракосочетания» он близко подошел к такому миросозерцанию, изобразив человека, ощущающего себя частью вечной красоты: «Красота – это вечность, длящаяся мгновение».
Не осталась без его внимания и проблема противостояния физического и духовного: «Мысль всегда впереди. Она видит очень далеко, дальше, чем тело, живущее в настоящем. Отменить надежду – значит вернуть мысль телу. Тело же обречено на гибель».
В русле индийской философской мысли, для которой смерть – часть жизни, Камю позже напишет: «Человек имеет не только социальное измерение. Его смерть, по крайней мере, принадлежит ему. Хотя мы и созданы для того чтобы жить в общении с другими, но человек умирает поистине только для себя».
Природа дала человеку стремление к счастью. Однако страстное одобрение жизни, по мысли Камю, имеет парадоксальный эффект – усиление чувства абсурда человеческого существования.
Таким образом, он выразил дух дуализма, присущий некоторым школам индийской философии: «Мой ужас смерти связан с тревожной жаждой жизни».
Пессимизм индийской философии Камю воспринял как отправную точку. Он иначе осмыслил понятие абсурда, чем это делали экзистенциалисты, утверждавшие, что факт страдания является характерной и постоянной чертой человеческой жизни, и его невозможно превзойти.
 48
Камю отверг такую позицию, ибо страдание есть промежуточное состояние в духовном развитии человека. Все невзгоды можно преодолеть, развивая состояние духовного спокойствия. Его герои Сизиф и Мерсо пьют «вино абсурда» и вкушают «хлеб безразличия». Не эта ли мысль выражена в Упанишадах: «Когда прекращаются все желания, обитающие в сердце, то смертный становится бессмертным и достигает здесь Брахмана»?
Конечно, в отличие от Гренье, у Камю не было особого интереса к Абсолюту (Брахману). Его больше занимал мистический контакт с природой.
Порыв к освобождению, блаженству, полному слиянию души с космосом, силами Природы – эти устремления Камю были следствием чтения ведических источников.
Его впечатляла и буддийская мысль, фиксировавшая постоянную изменчивость мира, – этот процесс сравнивался с огнем: по внешнему виду пламя кажется неизменным, но каждый его миг – это другое пламя. В его записной книжке появилась такая заметка: «До христианской эры Будда не проявлял себя, потому что был погружен в нирвану, то есть лишен облика».
Камю был не единственным, кого впечатлила индийская философия – в этом ряду оказались А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, А. Швейцер, П. Деуссен, М. Мюллер, Т. Элиот, Г. Торо, В. Гюго, А. Франс, Р. Роллан и др.
Гренье напомнил и о своем увлечении китайской философией: «В прошлом году я прочитал книгу Лао-Цзы (пер. Р. П. Вигера). Дао – великое понятие. Я буду опираться на него, когда буду продолжать работу над эссе «Выбор: недеяние».
Интерес к даосизму у Гренье возник в конце 1930-х годов. Особенно его занимало понятие «у-вэй», которое он перевел как «недеяние» (более правильный перевод, на наш взгляд, «невмешательство»). Уже тогда Камю обратил внимание на вывод Гренье: абсолютная свобода отвергает все ценности, абсолютная ценность подавляет свободу.
 49
 Сновидение Чжуан-цы. Рис. Китайского художника
Целью романа Камю «Посторонний» было прежде всего изображение абсурда человеческой жизни, но вольно или невольно получилось описание даосского образа жизни. По сути, протагонист романа Мерсо, – «даосский мудрец», для которого характерна пассивность, невмешательство, непредвзятость, сбалансированность Инь (пассивного начала) и Ян (активного начала) в жизни.
Перечитывая §20 «Дао-де-цзина», у Камю возникло странное впечатление: то ли он списал образ своего героя Мерсо у Лао-цзы, то ли китайский мудрец списал у него: «О! Как хаотичен мир, где все еще не установлен порядок. Все люди радостны, как будто присутствуют на торжественном угощении или празднуют наступление весны. Только я один спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который не явился в мир. О! Я несусь! Кажется, нет места, где мог бы остановиться. Все люди полны желаний, только я один подобен тому, кто отказался от всего.
Я сердце глупого человека. О! Как оно пусто! Все люди полны света. Только я один подобен тому, кто погружен во мрак. Все люди пытливы, только я один равнодушен. Я подобен тому, кто несется в мирском просторе и не знает, где ему остановиться. Все люди проявляют свою способность, и только я один похож на глупого и низкого. Только я один отличаюсь от других тем, что вижу основу в еде».
Камю невольно улыбнулся: такое надуманное сомнение напомнило ему известную притчу Чжуан-цзы о бабочке: «Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка! Он весело порхал, был счастлив и не знал, что он – Чжоу. А проснувшись внезапно, даже удивился, что он – Чжоу. И не                знал уже: Чжоу ли снилось, что он – бабочка, или бабочке снится, что она – Чжоу. Ведь бабочка и Чжоу – совсем не одно и то же. Или это то, что называют превращением?».
50
 Камю занес в блокнот следующую запись: «Чжуан-цзы – третий из великих  даосов (2-я половина IV века до н. э.) – разделяет точку зрения Лукреция: «Большая птица поднимается при ветре на высоту 90 000 ли. Оттуда видит она табуны диких лошадей, скачущих галопом».
Слово «абсурд» – иероглифическое написание
Так или иначе, идеи даосских мудрецов коснулись Камю словно легким крылом, что отразилось в ранних эссе: «С помощью безразличия и бесчувственности случается, что лицо человеческое достигает минерального величия пейзажа. Как некоторые испанские крестьяне начинают походить на выращиваемые ими оливковые деревья, так и лица на картинах Джотто, лишенные смехотворных теней, в которых проявляется душа, в конце концов догоняют саму Тоскану в том единственном уроке, где она не скупится: полыхание страсти в ущерб эмоциям, смесь аскезы и наслаждения, общий для земли и человека отзвук, когда и человек и земля находят себя где-то на полпути между несчастьем и любовью».
Камю искал путь к единству с миром, и его поиски не могли не пересечься с даосскими представлениями. Но он был прежде всего европейским мыслителем, и стать на практичный путь даоса по этой причине ему было непросто.
Эхо даосизма отдалось и в понятии «абсурда», что было вполне логично. Как «абсурдный человек», так и даос взирают на мир как на иррациональный, который безразличен к жизненным заботам и тревогам человека. Равнодушие «абсурдного человека» тождественно невмешательству даосского мудреца. Но есть и отличие: 1) если «абсурдный человек» изначально выражает свою позицию оценочно, то даосский мудрец избегает каких-либо оценочных суждений на сей счет; 2) если «абсурдный человек» пытается преодолеть состояние абсурда, то даосский мудрец умиротворенно довольствуется таким положением вещей.
 51
Еще в ранних эссе Камю писал: «Если бы я был деревом среди деревьев ‹…› моя жизнь имела бы смысл, или, скорее, сама эта проблема не имела бы смысла, так как я был бы частью этого мира. Я был бы этим миром, которому теперь противостою всем своим сознанием ‹…›. Именно мой, пусть и ничтожный, разум противопоставляет меня всему сущему».
Камю никогда не покидала тоска по утраченному единству духа и тела, однако он осознавал, что «не так-то легко стать самим собой, вернуть утерянную внутреннюю гармонию. Но глядя на массивный хребет Шенуа, я неизменно испытывал странное успокоение». Бывало, что в редкие мгновения жизни, ему становились очень близки жизненные установки даосских мыслителей.
Тем не менее общий вывод был неутешительным: «Вот человек, находящий в сновидении жизни свои истины и теряющий их на земле смерти, чтобы в итоге вернуться сквозь войны, вопли, безумие справедливости и любви, а также страдания к этой тихой отчизне, где сама смерть – лишь счастливое молчание».
В одном из писем, Гренье посоветовал Камю прочитать книгу Марка Бернара «Как дети», изданную в 1942 году в Париже: «Стиль ее очень отличен от Гийу: солнце, серебряная монета гремит по римской мостовой – нет ничего общего с бретонской задумчивостью. Мне нравятся обе тональности – вернее, мне нравится только одна, хотя и принадлежу к другой».
Камю писал Гренье: «Сейчас у меня едва ли есть какие-либо планы. Мудрое решение – оставаться здесь настолько, насколько возможно, чтобы поправить свое здоровье». И далее: «Здесь холодно. Снег, мороз. Пройдет еще несколько месяцев, прежде чем появится солнце».
После поездки в Париж Камю вновь затосковал в «Панелье». Он писал Гренье: «Я начинаю уставать от затянутого облаками неба и покрытых снегом дорог. Никогда прежде я так не думал о свете и тепле. Это поистине изгнание».
52
Гренье напомнил о себе. Он сообщил, что статья Сартра по поводу «Постороннего» – прекрасна, и он, в отличие от Камю, не нашел в ней «кислого тона». Далее Гренье уведомил, что его статья на эту же тему – только «чистое впечатление». Что касается «Мифа о Сизифе», отметил Гренье, то он, как его ученик, «недалеки друг от друга».
Камю слезливо написал Гренье: «Иногда я хотел бы иметь рядом друга и часто думаю о Вас. Эта местность подавляет меня. Когда буду в состоянии снова бегать по пляжу – я уже буду слишком стар. Видите, насколько француз слишком поверхностен. Его страна в нужде, а он мечтает о беге по пляжу. Видимо это – следствие сезона года. В октябре исполняется 13 лет с тех пор, как я встретил Вас. Теперь я могу подписать письмо: Ваш старый друг».
Понимая настроение своего юного, а теперь уже «старого» друга, Гренье ответил: «Можем ли мы жить в безвыходном положении? Очевидно – нет. Таков мой ответ на Ваш вопрос».
В следующем письме Гренье выразил некоторое недоумение относительно позиции своего бывшего студента: «Вы всегда рассуждаете так, как будто исходите из неабсурда: интелли-гибельность или дружественность – чисто человеческие выдумки; словно придерживаетесь веры, предполагающей, что мировой порядок – это только смирение, утешение, последнее прибежище, что-то недостойное ума, что является только уступкой истине. Но это не совсем так. Знание не всегда имеет этот аспект: если оно заводит нас в безвыходное положение, тогда лучше пытаться жить в нем, в этом безвыходном положении, чем искать комфорт в других местах. Разве тогда это безвыходное положение?
Бывает и безвыходным, но только в том случае, если мы довольствуемся нашими жалкими рассуждениями, которые фактически не могут удовлетворить нас, и которые быстро разо-блачаются слепой реальностью или смертью. Дело в том, что
53
эти реалии для меня (но не для Вас) вводят нас в другой мир, где презренные ценности этого мира снова обретают свое значение. Строго говоря, у меня это не исходит из чувств, и я не лишен возможности естественным образом испытывать религиозные чувства, дополняющие меня, хотя и не свойственные мне. Скорее это происходит путем непосредственного восприятия Бытия – но это не явление, о котором я не могу знать, что это явление, если бы ранее не имел интуитивного восприятия Бытия ‹…›. Надо любить истину, но еще больше – жизнь. Я рад слышать, что мы не должны извлекать выгоду из абсурда и от преимуществ, которые это видение вещей дает приверженцу такого подхода».
Жан Гренье. Фото
Хотя в целом Камю и восторгался мыслями Гренье, но иногда его смущала отчасти отвлеченная и осложненная манера их выражения, что порой вызывало чувство недосказанности.
«В Вашей работе, – продолжал учитель, – намного больше, чем в Вашей жизни, ощущается страстное желание не быть одураченным, великий страх быть обманутым. Вы всегда – настороже. Единственная «истина», которую Вы обозначили, состоит в том, что в конце концов человек во всем разочаровывается. Это может быть ужасной реальностью; но есть что-то еще, что отрицает эту реальность, это вечность души и любви, о которой говорит Спиноза, и говорит он об этом не просто, «чтобы утешить».

Не абсурдно жить во имя определенного идеала потому что мир абсурден, потому что жить ради него абсурдно.
Я позволяю себе мысли, которые не обязательно должны совпадать с Вашими. Наше сближение всегда происходило вслепую в темноте. Но я никогда не был равнодушен к Вам, Вашим мыслям и Вашему одиночеству».
 54
Что мог написать в ответ Камю? Только то, что «ничего нового – удивительная погода», и что он выслал ему «козий сыр и упаковку сухого грибного порошка».
Наконец, собравшись с мыслями, Камю ответил: «Ваше письмо очень тронуло меня, я даже не могу сказать, насколько я тронут этим тоном дружбы. В течение долгого времени высказываемые Вами мысли оставляли меня в полном смятении, я не находил приемлемого ответа. Это потому, что для меня намного ближе Ваши размышления, нежели их понимание. Я только стал на другой путь с похожими целями – но это единственный путь, который мне позволили мои возможности. Действительно, написанное мной порой поддерживало полемический тон. Как результат – исчерпание мысли и предположение, что я иду против Вас и других. Но правда в том, что к образу Вашего мышления я питаю только уважение. Лучше сказать так: диалог с умными людьми, стоящими на одной и той же позиции, порождает стремление сохранить эти вечные моменты – я всегда чувствую это. В любом случае не стоит думать, что моя душа полностью слепа. Бывали редкие моменты, когда я тоже чувствовал поток «вечности души и любви». Но для меня это было чем-то еще – моя жажда, возможно, была выражена больше, чем мне хватало усилий ее терпеть. Каждый должен следовать своим путем.
‹…› Я не думаю, что мое эссе подводит итог. Мне казалось, что мы расстаемся в темноте – и в то же время извлекаем выгоду от этого – логические последствия философии, лишенной смысла.
Я последовательно делал усилия в этом направлении. Но никто, кроме меня, возможно, не чувствует противоречия такой позиции. На самом деле, это равносильно отказу от всех суждений о ценностях, что невозможно, так как каждый поступок в нашей жизни связан с ценностным суждением. Конечно, все разрешено, но я знаю, что есть вещи, которых я не должен делать – слова верности, от которых я не могу отказаться (правда, они не всегда те, которые заслуживают уважения), особенно мелочность, которая всегда будет вызывать у меня чувство жалости. Существует абсурдный миф, но нет  абсурдной мысли.
55
Вы можете спросить, где я, куда иду? Это именно те вопросы, которые я задаю себе. ‹…› Единственное, на что я надеюсь – извлечь выгоду как от тени, так и от солнца, обрести мудрость, которая больше ничего не отрицает. Уверен, что этого я еще не достиг – требуется терпение. Но терпение подразумевает время, и все начинается здесь. По крайней мере, Вы можете увидеть, на каком уровне я могу сойтись с Вами.
‹…› Я думаю, Вы, скорее всего, не представляете, что Вы сделали для меня, когда я был слишком молодым. Перед Вами был человек, который не знал, какие шаги ему предпринять, общаясь с Вами. Просто, я не мог подыскать нужные слова. Между нами была разница в возрасте, Ваш жизненный опыт казался невероятным. Но я рад тем дружеским чувствам, которые я испытывал к Вам на протяжении многих лет, в течение которых я постоянно обращался к Вам за поддержкой. Это был путь верности Вам, который таковым остается и поныне.
Простите меня за это длинное письмо. Я счастлив от мысли, что мы снова увидимся и проведем вместе достаточно много времени. В любом случае поддерживайте дружбу со мной – теперь Вы знаете, насколько это важно для меня. Я надеюсь, что когда-нибудь смогу полностью разделить с Вами Ваши идеалы, которые приводят меня в восхищение, хотя это может быть будет выше моих сил. Между тем, я постараюсь быть достойным такого шага».
Камю еще раз перечитал письмо, Хотя он и вложил в написанные слова всю душу, однако письмо показалось ему слащавой и туманной исповедью перед духовником. Его охватило сомнение: отправлять письмо или нет? Однако, преодолев момент нерешительности, он вложил письмо в конверт.
Гренье уехал в Систерон, Камю вернулся из Парижа в «Панелье», откуда он написал Гренье, что перерабатывает пьесу «Калигула» и закончил работу над пьесой «Недоразумение» – «это история о «потерянном и не обретенном рае» – самое «человечное и положительное», что он написал. Сюжет пьесы «Недоразумение» был почерпнут им из газетного сообщения.
 56
Гренье пригласил Камю в Систерон, но эта поездка не состоялась.
Камю получил очередное письмо от своего наставника, который писал: «Еще раз прочитал «Черную кровь» [Гийу] и «Стену» [Сартра]. Жупельное и мрачное человечество. Бунт больше вызван отчаянием, чем надеждой». В ответном письме Камю подверг критике произведение Сартра за то, что тот рассматривает абсурд как итог, а не как исходный пункт, и добавил: «Я знаю, что есть еще кое-что – светлая сторона человечества».
Тем временем, по приглашению отца Брюкберже, Камю отправился на юг Франции – в доминиканский монастырь Сен-Максимена, откуда писал Гренье: «Наконец, я снова обрел свет любви – единственную роскошь, без которой не могу жить ‹…›. Здесь я работаю и совершаю прогулки. Эти несколько дней могут показаться слишком короткими».
После возвращения из Сен-Максимена вновь потянулись безрадостные дни в «Панелье». Мысли не шли в голову, и он сообщил Гренье только о том, что «очень трудно писать трагедию, облеченную в современные одежды».
Получив от своего ученика рукопись пьесы «Недоразумение», Гренье написал ему: «Мне кажется пьеса прекрасна и поражает своей выразительностью». И далее: «Стиль очень живой. На полях я отметил карандашом те места, которые мне больше всего понравились. Но и в целом произведение мне нравится».
Камю выразил сомнение в искренности отзыва Гренье: «У меня сложилось впечатление, что пьеса «Недоразумение» не очень Вам понравилась. Ответьте мне честно. Ваши слова всегда побуждают меня к раздумьям».
Это было последнее письмо Камю из «Панелье». Далее был Париж и другой виток отношений со своим наставником.
Кроме Гренье, Камю переписывался и с другими корреспондентами. Он писал письма писателю и
57
другу А. Мальро, алжирским подругам Б. Бален, К. Галиндо, Л. Мэрер, И. Дюкеляр, своему другу П. Пиа, поэту Ф. Понжу, жене Л. Арагона Э. Триоле, философу Б. Парену, своей жене Франсине.
58
 
               

               
 ЛЮБОВЬ-МГНОВЕНИЕ,  ЛЮБОВЬ-МУЧЕНИЕ,  ЛЮБОВЬ-ЗАБВЕНИЕ
В тревожную жизнь Камю внезапно ворвалась еще одна ипостась земного и небесного бытия. Он вдруг написал письмо своей бывшей возлюбленной Бланш Бален, которая проживала тогда в теплой и омраченной войной Ницце.
Письмо ее застало в те суровые дни, когда она с упоением читала «Миф о Сизифе» Камю, о чем делала записи в дневнике. Первая запись была такова: «Восхитительная, но трудная книга, великолепный текст». Конечно, такое произведение не было рассчитано на женский эмоциональный ум. Тем не менее судьба возлюбленного, автора книги, испытывающего тоску и нужду в заброшенном пансионате «Панелье», заставляла ее хоть чем-то помочь своему Другу (она писала это слово в дневнике с большой буквы), надеясь хотя бы порадовать его своим положительным отзывом о книге. Однако, по мере чтения, несмотря на мужественные усилия по преодолению трудностей текста, она все больше смущалась: становилось заметно, что идея абсурда там доведена до крайних пределов. Уже с первых страниц шокировала фраза: «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства». Однако текст затягивал внутрь себя все глубже.
На память приходили алжирские беседы с Камю – уже тогда проблема самоубийства была их предметом. Бланш вспомнила, как в один из декабрьских дней 1937 года, в ясную алжирскую ночь, пронизанную лунным светом, она сказала Камю, что этот вопрос был темой ее лицейской научной работы, когда она училась в Ханое, где нес военную службу ее отец. В ответ Камю лихорадочно привел пример Кириллова из «Бесов» Достоевского – этот персонаж действительно совершил самоубийство. Пример этот особенно врезался в память Бланш и долго «висел» в ее сознании.
Бланш Бален. Фото
59
Она напряженно вникала в философскую аргументацию, сопоставляла жизненные примеры, приведенные в книге. Поражал своей непосредственностью необычный симбиоз логики и страсти автора.
Закончив чтение, Бланш взялась за перо с намерением ответить на письмо друга. Она отметила, что образы актера, Дон Жуана и завоевателя не убедили ее в их «абсурдности». Ведь «вечная повторяемость» их действий – следствие профессионального призвания. Поэтому их нужно рассматривать, вне всякого сомнения, как «людей страсти», а не как «абсурдных героев». И если их жизнь изначально могла не иметь смысла, то страсть придавала его. С момента своего по-явления страсть и любовь становятся «силами», устраняющими абсурд. Печально, писала Бланш, что автор отказался от такого пути разрешения проблемы абсурда и не принял во внимание, что повторяемость не является причиной абсурда, ибо его герои вместо одинокой абсурдной жизни выбирают много вариантов ее – только и всего. Упомянутое вначале книги самоубийство, в том числе и «философское», то есть уход в туманную метафизику или религию, также не есть решение проблемы – оно лишь устраняет ее, но не разрешает. Если следовать логике автора, то неизбежно приходишь к «естественному» безразличию, которое и демонстрирует в «Постороннем» один из героев этого романа, Мерсо. Можно согласиться с автором, продолжала Бланш, что надо отказаться от «убежищ»: утешения, религии, «разума», упорствующего в своей единственной «истине». Но нельзя принять отрицание всех ценностей. Нельзя игнорировать мужество, холодную решимость жить в безнадежности. Сизиф, понимая бесплодность своих действий, не боится начинать все сначала и поистине вызывает у нас восхищение.
60
Такой неординарный отзыв о его философском эссе привел Камю в замешательство: он не знал, как на него реагировать. Ни от кого из интеллектуалов, читавших это произведение, он не слышал ничего подобного: они либо уходили в свои туманные ассоциации или замечали только частности и за деревьями не видели леса. Даже его наставник Жан Гренье не внес существенных коррективов в этот труд. Камю всегда магнетически тянуло к женщинам, он интуитивно чувствовал нестандартность их мышления – не случайно греческие философы окружали себя гетерами.
В алжирский период жизни Бланш была прекрасной собеседницей Камю – она писала стихи, чем очень его воодушевляла.
Он взял чистый лист бумаги и галантно, как истый француз, написал: «Ваше последнее письмо было очень милым и заставило думать о Вас». Затем подчеркнул, что абсурд он рассматривал только как исходный пункт и вовсе не был намерен создавать «систему абсурда». Он лишь хотел «освободить место для любви». Далее написал, что услышал поэтический напев своей воз-любленной, соединяющий видение «ничто» и «страсть к физическому миру», и что в ее жизни видит борьбу этих двух инстинктов. Невзначай известил, что в «Панелье» гостила костюмер его алжирского театра Мари Витон, и заключил свое послание словами: «Я хотел бы встретиться с Вами». Это предложение застало Бланш врасплох.
Переписка продолжилась. Бланш с восторгом занесла в дневник: «Я возродилась к жизни!». Теперь ей казалось, что все эти рассуждения Камю об абсурде, безразличии не поглотили его полностью – оставалась надежда на дальнейшее развитие и изменение его личности. Он же писал о возвышении «в духе и жизни» – что под этим подразумевалось, она не сразу поняла в то катастрофическое время. Тогда еще не было на слуху слово «Сопротивление».
Камю обратился к ней с просьбой подыскать в Приморских Альпах врача, умеющего делать пневмоторакс, – специальную процедуру по лечению туберкулеза. Бланш с энтузиазмом взялась за это дело.
61
В очередном письме она сообщила, что, возможно, ей удастся договориться в Торенке, рас-положенном примерно в 50 километрах северо-западнее Ниццы.
Ницца. Фото
Состояние духа Бланш изменилось. Она запоем читала «О любви» Стендаля, роман Мопассана «Милый друг», «Дневник» Кэтрин Мэнсфилд и «Письма» Марии Башкирцевой.
Напоминание Камю о Гренье всколыхнуло ее интерес к его философии, и она с восторгом написала Камю: «Если угодно, увлечение Абсолютом – это все! Смертельное очарование, идущее от далеких пространств, от воображаемого мира – в иные времена было знание об Абсолюте и одержимость им».
Фраза Жана Гренье, которую она прочла, «Делай выбор – живи согласно своей природе» вначале воспламенила ее, но затем привела к сомнению: но ведь это противоречит тому, что написал Камю о ее любви к физическому миру. В действительности же, она предполагала, что в ее жизни не будет необходимости осуществлять выбор, но случилось так, что «стремясь взять многое, я потеряла все», – записала она в дневнике.
Камю сообщил Бланш, что решил остаться в «Панелье», попросил выслать ему недавнее ее фото, привел свои размышления о «великой книге» Гренье «Выбор» и завершил письмо не вполне ясной для Бланш мыслью: «Мы можем испытывать тоску по высшей жизни – одиночество это или безумие?».
 Бланш была сконфужена этими словами друга, фото ему выслала и книгу «Выбор» Гренье купила.
62
Чтение этого произведения не принесло особого прозрения – автор видел только два вида выбора: или отречение, или безумие. Истоки мысли Камю стали понятными.
В очередном письме Камю известил о том, что пишет новый роман под заглавием «Чума» – разыгрывающиеся события происходят в Оране, который принес ему идею «ада»; характеры персонажей списаны с людей, встреченных им в повседневной жизни. Но в сравнении с «Посторонним» в романе присутствует любовь, многозначительно отметил Камю.
Слова о том, что раньше он поступал слепо, а теперь готов начать все сначала, озадачили Бланш – это касалось их личных отношений или его творчества?
Ее друг жаловался, что «ветер гоняет снег, и край становится все более пустынным и диким». Единственное, что утешает его, это работа над новой пьесой «Недоразумение» – «пишу целые сцены с большой радостью». Похвально отозвался о стихах Бланш: «Ваше творчество не анемично, оно в достаточной мере наполнено жизнью». Сегодня, писал он, надо отбросить все традиции и творить в «естественном  ритме».
Бланш понимала, что любовь ее друга вовсе не претендует на вечность, – по его словам, это «чувство высокое, но проявляющееся только на человеческом уровне», и «не длится долго». Тем не менее Бланш оживили его слова: «Давайте создадим пространство для любви». При этом он не преминул упрекнуть, что она видит любовь только с точки зрения вечности, тогда как речь идет об «обнажении момента и интенсивном проявлении невыразимого».
Бланш показалось, что в следующем письме Камю делает шаг назад: «Мне хотелось бы знать, кого Вы называете идеалистами? Вы всегда говорите об этом с некоторым пренебрежением, однако я часто чувствую себя ближе к ним, чем к Вам, – и это тревожит меня». Бланш в растерянности открыла дневник и дрожащей рукой записала: «Я не понимаю его враждебности к чувству, страсти, энтузиазму, великодушию – ведь они идут рядом с истиной».
 63
Альбер Камю. Фото
Дни напролет она размышляла сама с собой: почему он так настаивает на различении между любовью земной и любовью абсолютной? Ей казалось, что любовь может продолжаться и после смерти – разве это не доказательство вечной любви?
Снова Камю жалуется, что устал от тех краев и испытывает чувство фатальной обреченности. Хочет видеть ликующее солнце – поэтому планирует посетить юг Франции, где он мог бы встретиться с Бланш. Он мечтает об Арле, Ле-Бо-де-Провансе. Особый восторг у него вызывает Сен-Реми-де Прованс – любимое местечко Ван Гога. Или Ницца, Сен-Максимен. Письмо заключает словами: «Однако я хотел быть уверен, что и Вы желаете этой встречи».
Спор Камю с Бланш о любви продолжается. В каждом письме поднимается вопрос о встрече, и каждый раз она откладывается.
Предложено новое место встречи: Валанс или Авиньон. Он просит Бланш написать о море, с которым давно разлучен.
Бланш желает этой встречи, но вместе с тем она внушает ей страх – после многих лет разлуки эта встреча может оказаться провальной – ведь раньше они были очень близки друг другу.

Она склонилась над чистой страницей дневника и отчаянно записала: «Прошлое не исчезает – оно придает вес настоящему и окружает его тонким ароматом» – затем решила трезво взвесить все «за» и «против».
64
В состоянии душевного надрыва разразилась стихами:

Во мрачной душе и постылой земной тишине
Аж до самого донца,
Казалось, откуда: нашлось там оконце,
Куда пробиваются вспышки от солнца,
Что вызовут откликом вспышку во мне?
Все тот же пейзаж, тот же вид
Деревьев и веток с большими плодами,
И врытыми в почву надежно корнями,
Вот только в душе, как пурпурное пламя,
Щемящее чувство горит.
Какой переливчатый блеск озарил,
Под стать бриллиантам далекого моря,
Их фрукты. И смело с их горечью споря,
Навек отвергая унынье и горе,
 Их сладостью жизни налил.
Но я с того леса пока не пробилась,
И солнца луча острие
Запуталось в дебрях и остановилось. Но озеро яркое в душу вселилось
И плещется в центре ее.

(Пер. с франц. А. Скрябина)

Камю ответил: «Мне бы очень хотелось увидеть озеро яркое, излучающее свет в Вашем прекрасном стихотворении».
Бланш негаданно ощутила себя «абсурдным существом» в духе мировоззрения Камю, о чем ему и написала. Он без обиняков ей ответил, что действительно это так, но «к счастью, Вы воздвигаете храмы, Вы надеетесь на розы и гордо храните свое доверие».
После этого письма он пригласил Бланш в «Панелье», но она решительно отказалась. Тогда он указал другой город – Валанс – но это возможно только после его кратковременной поездки в Париж.
Бланш вспоминала: «Июньское утро. Железнодорожная станция Валанса. Мы узнаем друг друга. Осторожный поцелуй. Он произносит первые слова: «Вы не изменились!». Я в ответ: «Вы тоже». На мне серый костюм, большая шляпа. Он – тощий, одет в серо-зеленый костюм.
65
Валанс. Авеню Виктора Гюго. Фото 1940-х годов
У меня ощущение, что мы попали в заколдованный мир».
Они шли по улице, держась за руки, не замечая встречных немецких солдат, – что было явным признаком счастья.
Камю забронировал две комнаты в отеле. Оставив там вещи, они направились в ресторан. Им предложили смесь яблок, бобов и еще чего-то, что было в скудном ресторанном меню в то военное время.

Камю обратился к Бланш: «Вспоминаете ли Вы иногда те дни и ночи, когда нам было весело, и все казалось прекрасным вокруг нас?». Она ответила: «Да, тогда я была счастлива с Вами».
Гуляли по городу. В книжном магазине, купив для Бланш книжонку Кьеркегора с заглавием «In vino veritas» (первая часть книги «Стадии жизненного пути»), Камю произнес: «In vino veritas – здесь речь идет не только о вине».
Через толщу времени вновь прорвалась глубокая страсть, любовь. Они ощутили радость быть вместе.
На второй день была прогулка в парке. Остановившись перед цветущими магнолиями, Бланш заметила: «Это – восточные цветы». «Как Вы оценили мой роман «Посторонний»? – неожиданно спросил Камю. Бланш не замедлила с ответом: «Хотя я нехорошо и отозвалась об этой книге, но восхищена ею. Этот персонаж… понимаете, первое впечатление…».
Оставив парк, они восхищались рекой – широкой и могучей Роной.
Вечером был лучший ресторан города. На третий день они уехали в другой город – Вьен.
 66
 Вьен. Фото 1940-х годов
Поиски свободных номеров в гостиницах не увенчались успехом – все были забиты немецкими солдатами. В одном из отелей им дали адрес частной квартиры. Комнату им сдала  высокая,  худая  и костлявая женщина, вся в черном.
Погодя заглянули в кафе, где пили суррогатный кофе. Камю с грустью воскликнул: «Видишь, дорогая, абсурд имеет свою цену!».
Вечером вернулись в сданную им комнату. Было ощущение, что они находились «вне мира, вне времени». Предстояла «волшебная ночь на заднем плане бытия», как потом запишет в свой дневник Бланш. Утром на восходе солнца покинули город – Бланш села на поезд, идущий до Сен-Рам-бер-д`Альби. Почти одновременно произнесли: «До свидания!». Поезд тронулся.
По возвращении домой Бланш надолго завладело двойственное чувство: как радостное, так и мучительное. По мере бега дней ей все больше казалось, что эта встреча была «выдумкой».
Однажды она записала в дневнике: «Мы не можем жить в этой дикой реальности, в чувственности без любви».
Ледяное одиночество подкрадывалось к ее сердцу. Наконец решилась написать письмо: «Извините, что приходится писать о вещах в какой-то мере ужасных для меня и для Вас. Я пишу о них потому, что так думаю, хотя и не в силах поверить в это! Я хотела бы узнать и еще раз услышать тишайший голос, который вернет мне возможность быть рядом с Вами. Я хотела бы спросить Ваше сердце, есть ли в нем место для меня?».
В ответ Камю холодновато заметил, что не знает, какой тон подыскать для их взаимоотношений: преисполненный радости или сожаления? Как бы там ни было, в его душе теплится радость, и он не может забыть запах роз Валанса. Розы розами, думала Бланш, но хотелось бы знать – с каким чувством он расстался с ней.
67
Сент-Этьенн. Общий вид. Фото 1940-х годов
«Нет, Бланш, люди для меня – не мертвые объекты. Они лишь вечное искушение», – писал Камю. Бланш взорвалась и решительно ответила: «Это Ваша правда, но не моя».
Камю пытался сгладить противоречия: «Я Вас понимаю. Но Вы не хотите понять меня. Я хочу говорить с Вами только о моей верности Вам и высказывать свои суждения, к которым Вы всегда прислушивались».
Далее он пространно писал о людях, равных ему, которые подвигают его к радостям жизни, даже если в будущем этих радостей не ожидается; о Бланш, которая ему желанна, «но не та, которой она является, ибо все начинается здесь и сейчас».
Мысли друга всегда впечатляли ее своей ясностью и откровенностью, но на этот раз они были лишены прозрачности. Бланш чувствовала, что хотя их будущие отношения казались «темными и тревожными», тем не менее сохранялся шанс на новую встречу.
Ее тронуло даже такое туманное выражение из его письма: «Я желаю, чтобы Вы оставили Вашу жизнь, которую Вы ведете, и вернулись на путь, привычный для людей этого мира». Камю мечтал о возвращении в Алжир. И Бланш была бы рада такому повороту событий. Она призналась себе, что приветствовала бы воссоединение Камю с его семьей: «Это стало бы естественным завершением великой драмы, в которую мы были вовлечены». Однако закрадывалась в душу и другая мысль: в таком случае она теряла все шансы на новую встречу. Неожиданно Камю предложил свидание в городке Фер, расположенном в 37 километрах севернее Сент-Этьенна. Бланш позвонила ему и предложила свой вариант: Сент-Этьенн. Но Камю только что вернулся оттуда и не хотел еще раз туда возвращаться.
68
Однако обстоятельства сложились так, что они встретились в Сент-Этьенне, который был не так очарователен, как Валанс. Он представлял собой большой промышленный город. Но сияющее июльское солнце и лазурное небо 1943 года навеяло Бланш мысль о городе «голубом и золотом». Они без каких-либо проблем сняли комнату в отеле «Белая лошадь». Белизна номера напоминала больничную палату.
Они свободно гуляли по улицам, переполненным военными, машинами, танками. Иногда встречались знакомые Камю алжирцы. Он говорил Бланш, что здесь обрел новых друзей. Ожив-ленно и с восторгом рассказывал об отце-доминиканце Раймоне Брюкберже – Бланш показалось, что ее друг обратился в новую религию, не требующую молитв. Камю также рассказывал о поэте Франсисе Понже, книгу которого «Голос вещей» рекомендовал почитать. Говорил о новом друге в Лионе – поэте Рене Лейно, участвовавшим в движении Сопротивления. Бланш напомнила Камю о совершаемых нацистами массовых арестах. Он заметил: «Это так. Именно поэтому мы должны бороться». Бланш заподозрила, что и сам Камю уже был вовлечен в движение Сопротивления. Вспомнили о Мальро, живущем с юной Жозеттой Клоти.
Бланш попросила Камю присесть на каменную скамью. Он удивился, но согласился. Она щелкнула затвором фотоаппарата (это фото Камю с сигаретой во рту и смеющимися глазами – единственное фото периода 1943 года).
По мере продвижения по городу они везде наталкивались на немецких солдат, и невольно закрадывалось чувство тревоги.
На следующий день Камю посетил врача и явился в гостиничный номер словно помолодевшим. Эротические чувства окутали их. В голове Бланш мелькнула мысль: «Удовольствие – это вызов судьбе». Днем она читала Камю свои стихи, он – выдержки из своего романа «Чума».
69
Сент-Этьенн. Площадь. Фото 1940-х годов
Камю как-то отстраненно сказал, что его пребывание в «Панелье» скоро закончится: есть шанс получить работу в парижском издательстве «Галлимар». Неожиданно он проникновенно взглянул в глаза Бланш и предложил ей место секретаря в его издательском офисе. Эта идея показалась Бланш чистой химерой, и она искренне отказалась, мотивируя тем, что не имеет навыков в машинописи. Он не настаивал, но, видимо, был разочарован отказом.
Утром они уже были на станции и готовились сесть на разные поезда: Бланш – на Лион, Камю – на Шамбон-сюр-Линьон. Почти в один голос они произнесли: «До свидания!» и пообещали писать друг другу.
На станции в Лионе Бланш купила книгу Жозетты Клоти «Зеленое время» – Камю советовал ее прочитать.
Из этой поездки Бланш сделала вывод: «Ее друг пребывает в глубокой печали».
Камю прислал Бланш книгу Эльзы Триоле «Белая лошадь». «Не было ли это намеком на одноименный отель в Сент-Этьенне?», – подумала она.
Опечаленное состояние Камю она объяснила себе так: перед ним стоял выбор: вернуться в Алжир или уехать в Париж? Кроме того, все его существо пребывало в состоянии противоречия: тело требовало движения, но не позволяла болезнь. За этим неизбежно следовал упадок духа, и Камю поднимал его писательством, которое вынуждало его к многочасовому сидению за письменным столом. Подсознательно он рвался к театральной деятельности, надеясь обрести там симбиоз духа и тела.
В первых числах августа Бланш получила от Камю письмо,
70
которое подтвердило ее раздумья: он писал, что «неразумно» проехал на велосипеде по пути к горному озеру пятьдесят километров и затем плавал в нем, – холодное озеро располагалось на высоте 1200 метров над уровнем моря.
Бланш склонилась над дневником. Скупая слеза упала на страницу. Она еще раз перечитала свою запись: «Бессилие любви – вот что я чувствую сейчас ‹…›. Наша любовь никогда не бывает простым подарком для нас, скорее она – дар, данный нам свыше. Это всегда только мы (я) и не более того. Мы не можем быть тем, кем нас желает видеть другой человек, и мы не можем дать ему что-то иное, кроме того, кем мы являемся. Но в конечном счете этот дар может вызывать требование к другому. Такая любовь – богатство для того, кто ее дает; вот почему ее надо принимать непритязательно. Любовь вызывает мучение, если мы не в силах подняться над ней, остановиться и решительно от нее отказаться. Он должен забыть нашу любовь, не претендовать на меня и не ограничивать мою свободу. Забыть себя – это любовь. Ничего не требуй – давай только то, о чем тебя просят. Это самоотречение, покорность? Нет – это любовь смиренная, а не гордая».
Бланш переехала в городок департамента Дром, где прошло ее детство до шестилетнего возраста.
16 сентября получила письмо от Камю из Сент-Максимена. В обычной своей манере он писал, что нашел там «свет в тиши монастыря». И намекал на возможный тайный отъезд в Алжир.
Бланш читала «In vino veritas» Кьеркегора, размышляла о нигилизме Ницше и Мальро.
Камю писал, что закончил работу над пьесой «Недоразумение» и собирается отправить ее в издательство. Хвалил стихи Бланш. Одна фраза из письма Камю очаровала ее: «Кто подарит мне монастырь без бога, дом тишины и забвения?». Она подумала: «Ведь это и моя собственная мечта» – и записала в дневник: «Мой Друг, оставаясь верным миру, иногда испытывает искушение отвернуться от него».
71
В ответном письме Бланш жаловалась своему другу на «метафизическую» тревогу, завладевшую ею.
20 октября 1943 года Камю известил, что получил работу в Париже. Он будет проездом в Лионе, где они могли бы встретиться на квартире у одного из его друзей: «Не думаю, что Ваше путешествие из Сен-Рамбера до Лиона, – чрезвычайно сложное. Должно быть только желание». Но желания у Бланш не было. Она размышляла – ехать в Лион, зачем? Она больше не хотела страдать. Встреча не состоялась.
Бланш вернулась из Дрома в Ниццу. Город напомнил ей сцены из «Чумы» Камю.
Из Парижа она получила письмо от Камю, в котором он писал: «Жизнь – неразумна, это правда. Но, в конце концов, и мы – так же». Он приглашал ее в Париж и надеялся, что ответ будет утвердительным.
7 января 1944 года Камю писал: «Я больше себе не принадлежу». Он жаловался на усталость – хотел вернуться на юг и провести там год в праздности.
Письма от Камю, преисполненные трагического оптимизма, стали приходить все реже. В одном из них он пригласил Бланш на премьеру своего спектакля «Недоразумение».
Письмо от 24 мая 1944 года было последним.
Бланш еще раз перечитала «Бракосочетания» Камю и записала в дневник: «Истина – как вечность в мгновении. Вот почему сейчас, как и прежде, я не могу поверить в земную ценность времени или привыкнуть к ней».

Переписка возобновилась только в январе 1945 года. И до конца 1959 года Бланш получала от Камю письма и его книги с дарственной надписью. Как она отмечала в дневнике, эта переписка оживляла ее душу и тело, придавала жизни смысл. В общей сложности она получила от Камю 89 писем.
Бланш считала, что любовные отношения с Камю были самым значимым событием в ее жизни.
Прожила она долгую одинокую жизнь и ушла из мира с надеждой на вечную любовь.
72
ОПАВШИЕ МЫСЛИ: ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Опыт аскезы, приобретенный Камю за время нахождения на плато Веллав, оказался бесценным для воплощения в жизнь его давней мечты: как «жить по монастырскому уставу в миру». Камю страдал от двойственности своей натуры: пребывая в миру, он стремился уйти от него, оказавшись в монастырском уединении, он не мог долго находиться в таком состоянии.
В конечном счете он отдал предпочтение «монашеству в миру». Оставшиеся 18 лет жизни он провел в беспокойном и сумасшедшем мире; в неустанном труде, направленном на успокоение этого мира.
Однако накануне своей гибели он снова попытался вернуться к тишине и покою уединенной жизни. Но такой шаг оказался сродни бегству Льва Толстого перед смертью на станцию Астапово, где с тех пор часы показывают одно и то же время – 6.05 утра. «Часы Камю» остановились в 13.55
В его записной книжке есть такие слова: «Избавиться от всего. Отсутствие пустыни, чумы или маленькой станции Толстого». Смерть принесла избавление от всего, но при жизни не удалось избежать ни выжженной солнцем пустыни, ни чумы в виде немецкой оккупации, ни своей «последней станции». Предсказания, следовавшие из его гороскопа, сбылись… 4 января 1960 года Камю погиб в автомобильной катастрофе. Есть сведения, что эту аварию устроили агенты КГБ за его критику политического режима в СССР.
Время аскезы Камю на плато Веллав с 20 августа 1942 года по 19 октября 1943 было плодотворным на мысли, которые рождались в голове писателя и философа.
Представим размышления Камю в нашем вольном изложении в виде тезисов-афоризмов, почерпнутых из его «Записных книжек» (приведены в том порядке, в каком они были записаны).
***
73
Осознав абсурдность жизни, труднее всего постоянно удерживать эту позицию.
***
Как научиться жить по монастырскому уставу в миру?
***
Настоящий писатель тот, кто не переживал описываемые события, но был в состоянии их пережить.
***
Тайна моего мира: вообразить бога без человеческого бессмертия. [Камю так прокомментировал этот тезис: «Да, у меня есть чувство сакрального, но я не верю в будущую жизнь, вот и все!»].
***
Свобода – источник красоты.
***
Смысл «Одиссеи» – отказ Улисса от бессмертия.
***
Неслыханная жестокость: казнь гулящих женщин.
***
74
Стендаль ошибся в оценке творчества Шатобриана и не ошибся в оценке обществом своего творчества.
***
Об эпитафии Г. Гейне: «Он любил розы Бренты».
***
Сомнение в истинности мысли Флобера: «Успех у женщин, как правило, является признаком посредственности».
***
Преувеличение в искусстве допустимо.
***
Цель искусства – ироническое отношение к действительности.
***
Понравившаяся мысль Фонтенеля: «Мы ничего не совершили бы в этом мире, не будь мы движимы ложными идеями».
***
В жизни, в отличие от романов, есть единство духа.
***
Малодушие всегда можно обосновать философски.
***
75
Человек может описывать реальность объективно.
***
Музыка в душе возможна среди любого смрада.
***
Трудности одиночества надо анализировать.
***
Как у Монтеня: жизнь уходит молча, во мраке.
***
Полное смятение современного ума – нигилизм.
***
В доказательстве – сила.
***
Европу погубят военные, говорил Монтескьё.
***
Согласие с судьбой – физические радости, полученные с благословения духа.
***
76
Убийство – результат истощения человека.
***
Если мораль классическая негативна, то современная мораль позитивна, ибо предлагает образ жизни.
***
Монтескьё говорил, что мелкие глупости подчас хуже больших.
***
Вечное Возвращение – это повторение великих событий.
***
Брюлар относился к своим сочинениям так же целомудренно, как к своим любовницам.
***
Одиночество замыкает человека в себе, общение с другими смягчает его душу.
***
О «Постороннем»: подход к серьезному по-будничному естественен (Мерсо и священник).
***
О «Постороннем»: человеку кажется, что его осуждают не за то преступление, которое он совершил.
***
77
 Впечатляют слова Наполеона: «Нужно хотеть жить и уметь умирать».
***
О «Постороннем»: отрицание – не свидетельство беспомощности, а осознанный выбор.
***
Героизм без бога рождает чистого человека.
***
Позиция постороннего – исходный пункт.
***
Моя цель – символическое изображение.
***
Мерсо – не инициативный человек; он ничего не утверждает, а только отвечает на вопросы, поставленные жизнью.
***
Если правы софисты, то весь мир безрассуден.
***
У меня особая приязнь к французским рабочим.
***
78
Отнимите у великих писателей литературу, и они останутся ни с чем.
***
Шум источника, проникнув в мое сердце, породит забвение.
***
Абсурд не преподает уроки.
***
Лучи солнца отгоняют ночные мысли.
***
Оценка Джойса – восхищение его смелостью перед чистым листом бумаги, а не его произведениями.
***
Произведение искусства мастера творят без подсказки свыше.
***
В военное время все французы похожи на эмигрантов.
***
Великие добродетели всегда имеют абсурдные лица.
***
79
Чужая жизнь кажется цельной, тогда как своя – разорванной.
***
Наука отвечает на вопрос «как?», а не на «что есть?».
***
Ожидание женщины вместе с приходом зимы.
***
Невзрачная природа ярче обнажает смену времен года.
***
Сюжет: бедное детство – плащ не по размеру, муниципальная библиотека, уроки пения.
***
Заглавие «Пленники» лучше, чем «Чума».
***
Слова Аввакума: муки длятся до самой смерти.
***
Будучи апостолом, Иуда творил чудеса.
***
80
Чжуан-цзы то же, что и Лукреций.
***
До появление христианства Будда находился в нирване и не имел облика.
***
«В поисках утраченного времени» – плод героизма и мужества автора.
***
Отказывается от услуг проститутки не из-за отсутствия желания, а оттого, что у него только цельная купюра, а просить сдачу неудобно.
***
Восхищение новым – антипрустовский подход.
***
Воплощение желаний вызывает новое вожделение.
***
«Посторонний» – о доброжелательности, а не о бесстрастности.
***
Отчего страдальческое лицо может казаться счастливым?
***
81
Ужасно умирать, зная, что тебя забудут.
***
Алая красота ядовитая и одинокая, как мухомор.
***
Спиноза: равновесие добра и зла в лучах божественного света.
***
Спиноза: совершенство идет рядом с несовершенством – иначе невозможно.
***
Спиноза: бог и мир нераздельны.
***
Спиноза: мир как завершенное творение не имеет истории.
***
Спиноза: как бог, так и человек лишены свободы воли.
***
Спиноза: необходимость всемогуща – случайности нет.
***
82
Историки, объясняя ту или иную историческую эпоху, впадают в скептицизм или выдвигают политическую теорию, которая сама по себе не учитывает смену поколений людей.
***
Иногда, впав в забытье, я самозабвенно испытывал человеческие чувства тоски и скорби.
***
Сексуальная жизнь – опиум, но воздержание препятствует продлению рода.
***
Писателю не следует признаваться в своих сомнениях, потаенной части своей души – не поймут.
***
Роман о любви «Грозовой перевал» заканчивается бунтом, то есть смертью без надежды.
***
Октябрь – дождь и запах грибов.
***
«Чума», как и «Посторонний», имеет два аспекта, которые полностью совпадают: социальный и метафизический.
***
83
Муха на липкой бумаге в незаметной агонии.
***
Смутное, необъяснимое желание, уводящее его от счастливой жизни.
***
Секс – бесплоден; он мешает творчеству и совершенствованию.
***
Осенний пейзаж с красными и желтыми листьями.
***
Потеря молодости: люди и вещи отрекаются от меня.
***
Главное умение писателя – преобразование испытываемых чувств в те, которые он хочет внушить другим.
***
Говоря о родине, используют банальные выражения, не отражающие этой родины.
***
11 ноября: немцы бегут как крысы! [Имеется в виду бегство немцев из Северной Африки после высадки там англо - американских войск].
 84
 ***
Утром – иней, днем – звонкая музыка оттепели; тройка ворон возвращает пейзажу признаки жизни.
***
Воскресный вечер – это тот момент, когда я мог бы сообщить бедняку общечеловеческий смысл.
***
Писать не стоит: если бы мир был ясен, искусство бы не существовало; если бы мир был наделен смыслом, то не хватило бы усилий, чтобы его выразить.
***
Разнузданная чувственность убеждает в бессмысленности мира; целомудрие – возвращает смысл.
***
Кьеркегор – не мистик; он критикует мистицизм за отстранение от мира.
***
Возможно, что судьбы не существует, так как невозможно определить, когда жизнь становится судьбой.
***
Литература 1940-х годов: злоупотребление образом Эвридики – слишком много любовников живут в разлуке.
***
85
Искусство Кафки состоит в том, что он заставляет читателя перечитывать.
***
В этом краю зима стерла все краски, устранила все звуки и уничтожила запахи.
***
Болезнь – монастырь со своим уставом.
***
Собачий лай в Алжире ночью слышен намного сильнее, чем в Европе, – отсюда тоска.
***
Развитие темы абсурда: нужна ли потребность в единстве, и может ли мир удовлетворить ее? – человек должен сам создать для себя единство.
***
Жить страстями – значит страдать.
***
Мыслитель, который по праву заявляет, что до сих пор шел неверным путем, – не будет воспринят всерьез.
***
86
 Вне любви женщина скучна.
***
Паскаль: отвергнув что-либо, мы допускаем ошибку.
***
«Макбет» преподносит дьявольское уравнение, например, прекрасное отвратительно, а отвратительное прекрасно.
***
От вечного наслаждения наступает усталость, поскольку невозможно наслаждаться всем.
***
Вопрос – готовы ли вы отдать жизнь за идею? – камень преткновения для мыслителей.
***
Пьеса «Калигула» – трагедия, пьеса «Изгнанник» [«Недоразумение»] – комедия.
***
Достижение единства без других людей ведет к смерти.
***
И Ницше, и Стендаль утверждают, что красота обещает счастье, – но если она сама не счастье, то что она может обещать?
***
87
 Преступление истощает наши силы и отнимает любовь – расплата за Каина.
***
Щедрость бедняков великодушна.
***
Бедное детство: безымянные вещи, которые не порождают выбор.
***
Вначале возникает любовь, и лишь потом появляется вожделение.
***
Эссе о бунте: человек абсурда страстно привязан к миру – на раздорожье между неприемлемым миром и неизвестным богом.
***
Условие полного обладания – незнание.
***
Любовь – это была радость и нынешняя боль.
***
88
Мир создан, чтобы в нем умирать, а дома – чтобы в них спать.
***
Став камнем, вас ничего не будет волновать, кроме журчания ручья и солнечного света.
***
Оправдать абсурдный мир можно лишь эстетически.
***
Ницше: все окончательно создается, «несмотря ни на что».
***
Метафизические романы Мориса Бланшо: истинное знание приносит лишь смерть, и любое знание она делает бесполезным.
***
«Чума»: Библия – Второзаконие, Левит, Амос, Исход, Иеремия, Иезекииль; каждый ищет свой крест, который оказывается чересчур тяжелым.
***
Суть чумы: страдание от невозможности воссоединиться с близким существом.
***
89
Мораль чумы: она не служит никому и ничему.
***
Положительная сторона чумы: она открывает глаза и заставляет думать.
***
Достойный ответ человека чуме: сопротивление.
***
Идеал человека, ставшего жертвой чумы, – порядочность.
***
Чтобы научиться жить в одиночестве, его надо однажды потерять.
***
Болезнь – это крест и опора.
***
В этом краю глаз не может отличить весну от зимы.
***
Кьеркегор: много разглагольствований – гений никуда не торопится.
***
90
Применительно к Кафке: отказ от земной надежды – условие для надежды истинной.
***
Эссе о бунте: Раньше я выводил философию из тревоги – вывести ее теперь из счастья.
***
Воскресить любовь в абсурдном мире – значит воскресить самое жгучее и бренное человеческое чувство.
***
Человек реализует себя только в любви, ибо в ней он находит блистательное воплощение своей судьбы, лишенной будущего.
***
Абсурд сводится к противопоставлению долговечного и недолговечного.
***
Надо отобрать любовь у вечности.
***
«Чума»: разлученные утрачивают здравый смысл.
***
Прозрение: для рождения любви необходимо много совпадений и случайностей.
 ***
91
Четыре месяца жизни аскетической и уединенной – на пользу уму; а сердцу?
***
Вся проблема абсурда может сосредоточиться вокруг критики оценочного суждения.
***
Любопытный текст Книги Бытия: бог изгнал человека из Эдема пламенным мечом, «обращающимся, чтобы охранять путь к древу жизни».
***
Размышлять и писать по плану мне мешает мое неумеренное воображение.
***
Любовь к камню влечет меня к скульптуре – она возвращает человеческому облику равнодушие.
***
Опыт Ницше, Паскаля, Дарвина, Калликла, Платона вместе с нашим опытом воплощает все богатство человечества.
***
«Чума»: все обречены на одиночество, разлука становится всеобщей – главная тема романа.
***
92
 «Чума»: мы ищем покоя и идем за ним к людям.
***
Эссе о бунте: абсурдный мир сначала не поддается строгому анализу, а открывается воображению.
***
Эссе о бунте: чтобы абсурд не вселился в нас, не следует извлекать из него пользы.
***
Абсурдный мыслитель: истина неприемлема даже для того, кто ее открывает.
***
Любопытный идеал: устроить себе жилье в самом лоне природы.
***
Очевидная философия – философия абсурда; приятная философия – равновесие между умом и миром.
***
Можно ли быть счастливым и одиноким?
***
93
Незначительность почти всегда тождественна механической стороне существования людей и вещей.
***
Ницше: мысль, выраженная в одиночестве, – страшное приключение.
***
У Ницше бывали приступы тоски, но он ничего не просил у неба.
***
Европеец наслаждается собственной храбростью – он любуется собой.
***
Что может быть лучше бедности в сочетании с длительным отдыхом.
***
Невозможно полностью исключить оценочное суждение – довод против абсурда.
***
Древние философы размышляли гораздо больше, чем читали, – вот отчего в их сочинениях так много конкретики.
***
 94
Жильсон: философов, занимавшихся философией, сменили профессора философии, занимающиеся философами.
***
«Чума»: в людях больше черт, достойных восхищения, чем черт, достойных презрения.
***
Можно вообразить писателя, у которого каждый роман написан в своем стиле.
***
Страх перед изменчивостью бытия.
***
Смерть превращает любовь в судьбу.
***
Лафайет: брак – наименьшее из зол.
***
«Чума»: дневник разлуки?
***
Монтень: «Рожденное не достигает совершенства и никогда не останавливается».
***
95
Европеец-буддист: надеется на жизнь после смерти – которую Будда считал злом.
***
Сент-Этьенн: обвинительный акт породившей его цивилизации.
***
Жизнь, посвященная погоне за деньгами, – смерть.
***
Процесс письма дает уверенность в себе, которой порой недостает.
***
Выбрать то, что тебе по душе, – иначе лучше умереть.
***
Разлученные: чтобы снова вспыхнула любовь, надо дождаться беспредметной ревности.
***
Чума заканчивается только в тот день, когда смотрят на того, кто рядом, скучающим взглядом.
***
Мысль следует оценивать по тому, что она извлекает из страдания.
***
96
Я не могу жить без красоты.
***
От животного человек отличается воображением.
***
Абсурд – трагическая фигура перед зеркалом (Калигула).
***
Время идет медленно, когда за ним следишь.
***
Монтень: «Они создали этот образ, чтобы передать то мрачное, немое и глухое оцепенение, которое овладевает нами, когда нас одолевают несчастья, превосходящие наши силы».
***
Абсурд – восстановление нравственности с помощью «Ты» – обязаны давать отчет в этом мире всем, кого мы любим.
***
Парен: доказательство, что человек не мог изобрести язык, неопровержимы.
***
Счастливые не имеют разумных оснований.
 ***
97
К счастью, мир наш устроен так, что страдания не длятся вечно.
***
Можно ли обрести бога, предавшись сполна своим страстям?
***
Что, если эти дни последние… Ответ: спокойная улыбка.
***
Любовь… Познание… Это одно и то же.
***
Бывает ли у жизни вечер?
***
Ван Гог: «Не следует судить о господе боге по нашему миру, это его неудачный набросок».
***
«Чума»: сентиментальный профессор в конце эпидемии приходит к выводу: самое умное, что остается, – начать переписывать книгу с конца.
***
98
Вера в слова – это классицизм; сюрреализм не доверяет словам.
***
Любящие истину должны искать любовь в браке, то есть лишиться иллюзий.
***
Гуманизм все еще интересен мне и даже нравится, но он мне тесен.
***
Мы нуждаемся и в отечестве, и в странствиях.
***
Трагедию порождает столкновение двух равноправных сил.
***
Жить страстями может лишь тот, кто подчинил их себе.
***
Вечное Возвращение предполагает примирение со страданием.
***
Мораль: невозможно жить рядом с людьми, если знаешь их сокровенные мысли.
 ***
99
Чума отменяет оценочные суждения.
***
Чума обрекает на разлуку, но совместная жизнь – лишь длящаяся случайность.
***
Тот, кто не верит в ход вещей, – трус, но тот, кто верит в человеческий удел, – безумец.
***
Философия несуществования – философия изгнания.
***
Сад: «Люди осуждают страсти, забывая, что философия зажигает свой факел от их огня».
***
Во время революций погибают лучшие.
***
«Чума»: все борются – каждый на свой лад.
***
Богу угодны лишь души, привязанные к миру.
***
100
Воспроизводящий этот мир таким, каким он есть, предает его больше, чем тот, кто его преображает.
***
Против рационализма: если бы чистый детерминизм имел смысл, достаточно было бы одного верного утверждения, чтобы, переходя от одного следствия к другому, узнать истину во всей ее полноте – но этого не происходит и суждение о всеобщей детерминированности тоже неверно.
***
По мысли некоторых литераторов, искусство всегда вступает в преступное соперничество с богом.
***
Долг состоит в том, чтобы делать то, что ты считаешь справедливым и добрым.
***
Абсурд: убивая себя, человек отрицает абсурд; не убивая себя, с помощью абсурда открывает источник удовлетворения, отрицающий сам этот абсурд, – абсурд действительно лишен логики и на нем нельзя построить жизнь.
 
В. Я. Кисіль


АСКЕЗА АЛЬБЕРА КАМЮ НА ПЛАТО ВЕЛЛАВ
 (Російською мовою)

Редактор А. А. Скрябін
Коректор Н. І. Кисіль
Дизайн обкладинки В. Я. Кисіль
Верстка, оформлення обкладинки Д. Л. Арнаут