Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 16

    
   
     Птолемей важно, как флагманский корабль с адмиралом на борту, отделился от стайки только что оживлённо щебетавших, но теперь выжидательно умолкнувших мальчишек и направился к Александру, на его губах играла благодушная улыбка.

     «Вот Птолемей, — подумал царевич, — старше нас в среднем года на четыре, говорят, у него даже зазноба какая-то есть… И Лаомедонт тоже… Но они не важничают, не задираются, не обзывают нас малявками или мелюзгой, иногда даже мирят — как теперь… Не смотрят презрительно или свысока, не делают этого, изредка только обсуждают что-то между собой, а могли бы совершенно отгородиться. Клит прав, — вздохнул Александр, — все мы должны чем-то поступаться, в чём-то уступать, обуздывать себя, различать, где хотелки, глупое упрямство, а где стремление, осознанное, правомочное желание. Я люблю Гефестиона, и мне неприятно, что другие заявляют на него свои права, но они его не домогаются, у них нет желания вбить клин и посеять раздор, они только хотят уважения и сопричастия. С их стороны не любовь, они и не видели его… Ведь говорили они о том, что Гефестион мог бы остаться, если бы завёл здесь много друзей, — значит, держали в уме и моё благо, действовали не со зла, не в угоду только своим амбициям или желанию во что бы то ни стало настоять на своём… Если я хочу стать хорошим царём, я не должен потакать во всём только себе, следовать исключительно за своей выгодой, забывая о других, и тем самым отчуждаться, сеять неприязнь, распри. И отец, и Клит сказали бы мне то же самое, да Клит уже и сказал… Я не должен поддаваться мгновенным порывам. Гефестион, если бы ты знал, что сейчас происходит здесь! Мне почему-то хочется, я почему-то уверен, что ты бы одобрил то, что я собираюсь сделать. И подбодрил бы… Я напишу сегодня, когда вернусь в свою комнату, всё, что было. И, когда ты приедешь, ты прочтёшь это — и скажешь, правильно ли я поступил».

     Птолемей подошёл к Александру:

     — Я передал твои условия, все их приняли. Мы никогда не будем обсуждать тебя за твоей спиной, Филота в своих посланиях Гефестиону не будет писать о тебе ничего плохого.

     — Хорошо, — царевич встал. — Клит, я пойду.

     — Иди! — брат Ланики хлопнул Александра по плечу и тихо прошептал на ухо: — Я уверен, тебе полегчает.

     «Полегчает, полегчает, — мальчик вместе с Птолемеем отправился к товарищам.
 
     — Спокойствие, только спокойствие».

     Подойдя к компании избранных, царевич начал без предисловий.

     — Птолемей сказал, что вы приняли мои условия. Значит, с вашей стороны — не обсуждать меня… и вообще никого в отсутствие… разбираемого. Так?

     — Так… — раздался нестройный хор голосов.

     — Хорошо. Со стороны Филоты — в письмах Гефестиону не выдавать за отступничество или предательство то, что я скажу, следуя вашим настояниям, справедливость которых я принимаю. Сын Пармениона, так?

     — Так. Я и не думал о тебе писать, — Филота пожал плечами. — Я найду темы поважнее: мне Фукидид столько интересного порассказал…

     — Значит, даёшь честное слово?

     — Даю.

     — Это всё, что я хотел услышать. Теперь от меня. Я признаю, что вёл себя эгоистически, когда не познакомил вас с Гефестионом сразу же после нашей встречи… Но должен добавить, что сын Аминтора меня об этом не просил и мы провели вместе не более шести часов. И я приношу извинения за то, что забыл о том, что вы мои друзья, то есть свои радости, открытия, своих новых друзей я должен делить с вами. Разумеется, до того момента, пока дело не дойдёт до… любовного. На последнее, надеюсь, никто не будет претендовать?

     — Никто, не волнуйся, — заверил Александра Птолемей. — Выбор головы на подушке рядом — личное дело каждого, это неприкосновенность частной жизни.

     — Ну и прекрасно. Принято? недоразумений не осталось? по рукам? — И царевич протянул свою руку ладонью вверх.

     — По рукам!

     Ладонь ложилась на ладонь. Филота немного замешкался, потому что держал в правой руке недоеденную утиную ножку, позабыв о ней в пылу судьбоносных разговоров. Парменид хотел было переложить ножку в левую руку, но счёл обременённость материальными благами не подходящей важности момента и, не раздумывая долго, лихо бросил косточку за спину — тут же раздалось громкогласное «ой!»: Филота попал своим снарядом точнёхонько в лоб Софана, прислужника на пиру, собиравшего грязную посуду. Мальчишки расхохотались, Парменид обтёр руку первой подвернувшейся салфеткой и хлопнул ею по выстроившейся пирамидке детских ладоней:

     — По рукам!

     Дети легко принимают изменение ситуации и новые реалии — когда все увидели и услышали, что гордый царевич обуздал свой нрав и прилюдно покаялся, то сочли, что о содеянном по недомыслию можно забыть.

     — Александр, теперь, раз всё утрясли, я надеюсь, ты не отправишься на своё ложе, а присоединишься к нам? — полувопросительно предложил Лаомедонт. Он, как и Птолемей, был несколькими годами старше восьми-девятилеток и время от времени брал на себя роль миротворца.

     — Конечно, я не отказываюсь, — тихо ответил царевич, ещё немного розовый от пережитого.

     — Тогда садись, а я советую всем переключиться с утятины на баранину: рёбрышки от неё гораздо увесистей утиной ножки…

     — И если мы обстреляем ими Софана так же удачно, как Филота… — начал высказывать умную мысль Леоннат.

     — …то за удачные стрельбы царь запишет нас в фалангу — и мы уже в этом году сможем отправиться на войну, — подхватил Эригий.

     — Размечтался! — разбил воинственные настроения Гарпал.

     — Предупреждённый вооружён — вон Софан схватил самое большое блюдо и незамедлительно им прикроется, когда на рёбрышках мяса не останется.

     — Он тоже хочет на войну, — определил Филота, — но метит выше нас — в царскую охрану. Правда, будет не щито-, а блюдоносцем.

     — Ну вот, Филота читал морали о том, что нехорошо отрываться от коллектива, а сам отбился ото всех и остался непревзойдённым костометаталем, — под смешки ребят укорил приятеля Леоннат.

     — Ха, я быстрее всех сообразил, пока вы копались, — самодоволие Парменида никуда не делось.

     — Вот ты и рассчитаешься за свой успех: предлагаю всем заняться бараниной, а Филота пусть ораторствует, как Демосфен, только не о политике, а о красотах Афин, — вступил другой Леоннат, сын Антея. — Говорил, что Фукидид тебя здорово просветил? Говорил. Говорил, что от друзей что-либо утаивать нехорошо? Говорил. Вот и рассказывай, делись приобретёнными знаниями, а баранину оставишь на потом.

     — Мм… только, чур, Гефестиону, если кто-то захочет ему написать о том, что я расскажу, это не упоминать: я всё же первый об этом услышал.

     — Это справедливо, — определил Птолемей. — Не бойся, не будем мы Гефестиону письма слать… После его знакомства с царевичем и твоего-то портрета… Давай делись, а мы сочтём приятное с полезным, — и взялся за аппетитную косточку.

     — Хорошо! — и Филота начал свой рассказ о дивном городе, о его агоре, широких улицах, великолепных храмах и изумительных статуях, об изысканном убранстве богатых домов, о лёгком утреннем бризе и просторной гавани, в которой ежедневно швартуются десятки кораблей, приплывающих из самых сказочных стран с самыми диковинными товарами.

     Александр несколько раз украдкой прерывисто вздыхал, для него над словами Филоты в полночной тиши выходил на балкон мальчик с синими глазами и каштановыми волосами, посеребрёнными полной луной. Казалось, ещё мгновение — и он ступит на разлившуюся на южном небе светящуюся полосу Млечного пути, пройдёт по ней стройными ножками, обутыми в изящные сандалии, охватывающие своими ремешками точёные лодыжки, спрыгнет к Александру и крепко-крепко обнимет. Они будут молчать долго-долго, потому что слова им не нужны, потому что глаза и руки скажут им больше, чем любые фразы, — и сердца тоже откликнутся. А о том, что произошло с ними вдали друг от друга, наговорятся потом…

     Пир подходил к концу. В отличие от ратных подвигов младой поросли, не состоявшихся из-за блюдозащиты предусмотрительного Софана, успехи Филиппа удались на славу: вдобавок к победам предыдущих дней он, повторно закрепляя достигнутое, обстрелял Демосфена вескими аргументами в пользу своей позиции и теперь наслаждался понурым видом афинянина, который тщетно пытался залить крепким превосходным вином сомнительные итоги своей миссии. Произведённым осмотром владыка Македонии остался более чем доволен и кинул взгляд в сторону сына, ещё не покидавшего кружка, собравшегося вокруг Филоты. Парменид в целом складно, лишь иногда сбиваясь, раглагольствовал об Афинах, делясь позаимствованными у Фукидида знаниями.

     Глаза Александра против воли подёрнулись поволокой. Выдержав осаду товарищей, он сдался любви, одолев реальность, уступил мечте — и Клит, увидев это, решил, что лучше царевича из этого состояния вывести. Пир всё равно подходил к концу, как и рассказ Филоты, — и гораздо безопаснее было бы переправить Александра из царства грёз в безрадостную действительность верной и мудрой рукой.

     Брат Ланики подошёл к мальчикам и дождался, пока Филота не выложит о жемчужине Эллады все приобретённые знания.

     — Ну как, все подивились, всем понравился рассказ? Вот и прекрасно, и я послушал окончание. Филота, прими мои поздравления.

     Парменид немного зарделся: Клит обычно не удостаивал его ни похвалами, ни обращением вообще.

     — Спасибо, но это не моя заслуга, а Фукидида.
     — Ну не скромничай: тупица забыл и всё перепутал бы, а у тебя всё складно и красиво получилось, — и Клит тронул Александра за плечо: — Отойдём в сторонку? У меня одна мысль появилась.

     Царевичу пришлось спуститься из Элизиума, в котором он, стоя на балконе, любовался спешащим к нему синеоким Патроклом. Александр несколько раз, как спросонья, поморгал глазами и только потом ответил утвердительно:

     — Да, конечно, пойдём, — и встал, окидывая взглядом покидаемое собрание.

     — Филота, спасибо за рассказ. И всем — за компанию.

     — Не за что. Обращайтесь — всегда просвещу, — гордо ответил Филота.

     — Собираемся завтра у меня? — предложил Кассандр. — У Плистарха день рождения — пироги всем обеспечены. Приглашаю!

     — Принято! — согласились все.
На том и порешили — и перешли с горячего на фрукты.

     Александр с Клитом отошёл от мальчиков.

     — А что ты хотел мне сказать? Что доволен моим поведением?

     — Нет, это само собой. А у меня к тебе предложение.

     — Какое? — удивился царевич.

     — А вот такое. Ты знаешь, что хороший хозяин готовится к зиме летом?

     — Ну да.

     — Вот. Лето уже на исходе, осень уже не за горами, через месяц-полтора ночи могут стать холодными, а Афина с щенятами живёт в летнем домике и за оградой — во-первых, мы должны его утеплить, слишком большой выход занавесить, а во-вторых, смотри: у твоего отца хорошее настроение — подойди к нему и попроси, чтобы он не возражал, когда мы семейство переселим во двор: там и теплее, и все щенята у тебя под боком будут.

     — Точно! — обрадовался Александр. — Прямо под моими окнами! Когда вьюга разгуляется, я их всех вместе в комнату возьму.

     — Ну об этом отцу говорить не надо, — усмехнулся Клит.

     — Хорошо, хорошо, я понял, — заторопился царевич. — Конечно, я сейчас его попрошу, — и подошёл к отцу: — Папа…

     Филипп поглаживал себя по животу, довольный и бараниной, и вином, и художественной частью пира, и примирением своего сына с товарищами, и восторгами присутствовавших, и их восхвалениями, а более всего — кислой физиономией Демосфена.

     К обращению сына отец отнёсся со вниманием:

     — Ты хотел о чём-то поговорить?

     — Да… — Александр немного замялся. — Попросить… Вот ты всем оказываешь гостеприимство, а у меня тоже есть… ну, знакомые, которые мне небезразличны. Одно почтенное семейство, мама с детками. Они за оградой дворца живут. Ты не будешь возражать, если я переселю их вместе с домиком — он у них маленький, не бойся — во двор под свои окна? А то им зимой холодно будет.

     — Вместе с домиком? — изумился царь. — Это интересно. Что у них за домик такой?

     — Я его вместе с Клитом построил.

     — Таак… Кажется, я догадываюсь — эти твои знакомые вместе с мамой четвероногие, хвостатые и лающие?

     — Да, папа, ты правильно догадываешься. Ты понимаешь, они ещё маленькие — а замёрзнуть им никак, никак нельзя. Они тихие и смирные, они шалить не будут, не беспокойся.

     — Да знаю, знаю. Это кошки вороватые и хитрющие, а собака — честная и человеку первый друг. Докладывали мне, как ты по утрам на кухню то за мясом, то за супом бегаешь… Ну ладно, пусть живут рядом. В самом деле, какой смысл в холодное время года за ограду бегать? — только суп замёрзнет по дороге. Пусть переселяются.

     Александр просиял, схватил царскую длань, почтительно облобызал её:

     — Спасибо, папа! — и обернулся к Клиту: — Разрешил, разрешил! Клит переглянулся с царём.

     — Ну и отлично. Благодарю за пир, государь. Здоровья тебе, долголетия и славных побед!

     Мужчины обменялись братским поцелуем; Демосфену, возлежащему на соседнем с царским ложе, достался от Клита только не особо почтительный кивок.

     Декламаторы, акробаты и танцоры удалились; теперь слух гостей услаждали музыканты, наигрывавшие на сон грядущий расслаблявшие лирические мелодии. Приглашённые, не забыв поблагодарить венценосного устроителя пира за прекрасный вечер, стали расходиться; семейные разбирали уже клевавших носом сыновей; в передних поднялась обычная суматоха: толпились рабы с гиматиями для господ, чтобы разгорячённые обильными возлияниями хозяева не простыли по дороге домой на ночной прохладе, сопровождавшие вооружались факелами.

     Клит проводил Александра и остановился на пороге опочивальни.

     — Ты всё сделал правильно. Отец может гордиться тобой. И Гефестион тоже.

     — Ты думаешь?

     — Да. Грусть — грустью, чувство — чувством, но жизнь идёт. Афину надо обустроить, знания — приумножить, войны — выиграть. Эти заботы, наши усилия, наш труд и есть жизнь — и прожить её надо достойно, в том числе и для того, чтобы любимый тобой гордился.

     — Я понял. Спасибо тебе, Клит! — и детские руки обняли шею храброго воина.

     — Я всегда буду рядом, а тот, кто любит и любим, — с тобой в мыслях. Спокойной ночи!

     — Спокойной ночи!

     Александр прошёл к себе, но улёгся не сразу, а подошёл к окну и стал смотреть на звёздное небо. Луна плыла полная, звёзды сверкали подобно алмазам. «Из захваченных сокровищниц персов, — подумал царевич и улыбнулся. — Мы обязательно их завоюем, мы победим их вместе. Я дождусь тебя, мой Патрокл. А чтобы время прошло быстрее, сяду сейчас за стол и запишу всё то, что сегодня было на пиру. Когда ты приедешь, ты прочитаешь это и скажешь, правильно ли я поступил. Даже не правильно, а сделал ли то, что надо было сделать… Только не забывай меня там, в Афинах, только не очаровывайся Филотой, как бы он ни был хорош на портрете, какими бы сладкими речами ни разливался в письмах. Ты только мой, я только твой. Тебе светит эта самая луна, мне почему-то кажется, что окна твоей комнаты тоже выходят на южную сторону и видят эту ночную странницу. Засыпай осиянный ей и приходи ко мне каждую ночь. Они такие светлые — ты не собьёшься в пути».

     Александр положил на стол лист пергамента, лунный свет выбелил его ярче пламени ночника. Царевич начал писать: его Патрокл должен был знать всё.