Путь к счастью, ч. 9

 Джеймс и Теодор любили гулять по разным маршрутам. По пути они порой останавливались, потом снова шли, продолжая свой тет-а-тет (в котором он, разумеется, не участвовал) о коварных сиренах, лишающих мужчин разума, примешивая к этому и ряд других тем аналогичного рода, о захватчиках, вместе с историческими примерами таковых, между тем как человек на подметальной повозке,- или если угодно назовите её подгребальной повозкой, - который в любом случае не мог ничего услышать, потому что они уже были слишком далеко, - сидел просто на своём сиденье… Какими параллельными курсами следовали они на обратном пути?
Тронувшись совместно нормальным прогулочным шагом, они проследовали по набережной на запад; затем, замедленным шагом, с остановками, забирая вправо, по южной стороне. Продвигаясь, весьма несхожие, неспешным прогулочным шагом, они пересекли круглую площадь перед церковью  по диаметру (поскольку хорда всякого круга короче той дуги, которая на неё опирается – вспомнили они школьную геометрию).
Какие темы обсуждались дуумвиратом во время странствия?
Музыка, литература, Нью-Йорк, Токио, Шанхай, Париж, Лондон, Москва,  дружба, женщины, проституция, диета, влияние лазерного освещения и глобального потепления на рост близлежащих парагелиотропических деревьев , общедоступные муниципальные мусорные урны для срочных надобностей, секты, конфессии, церковь, безбрачие духовенства,  учебные заведения, различные профессии, изучение медицины, вирусология, генетика, минувший день, коварное влияние субботы, обморок бабушки.
     Обнаружил ли Теодор общие сближающие факторы в их обоюдных сходных и несходных реакциях на окружающее?
Оба не были глухи к художественным впечатлениям, предпочитая музыкальные пластическим или живописным. Оба предпочитали континентальный уклад жизни островному и проживание по сию сторону Атлантики – проживанию по ту сторону. Оба, получив раннюю домашнюю закалку и унаследовав дерзкую склонность к инакомыслию и противостоянию, отвергали многие общепринятые религиозные, национальные, социальные и нравственные доктрины. Оба признавали попеременно стимулирующее и отупляющее влияние магнетического притяжения полов.
Расходились ли они во взглядах на какие-либо предметы?
Теодор открыто не соглашался с мнением Джеймса относительно важности диетического и гражданского самоусовершенствования, Джеймс же не соглашался молчаливо с мнением Теодора относительно вечного утверждения человеческого духа в литературе. Джеймс не признавал гениальности Джемса Джойса. Теодор же, напротив, очень любил «Улисс» Джойса и порой цитировал запомнившиеся отрывки. Вот и сейчас, несмотря на раздражительность Джеймса, Теодор стал пересказывать: «Блум внутренне поддерживал поправку Стивена, согласно которой было анахронизмом относить дату обращения ирландского народа из веры друидов в христианство, каковое совершил Патрик, сын Кальпорна, сына Потита, сына Одисса, посланный папою Целестином Первым в году 432, в царствование Лири, приблизительно к 260 году и царствованию Кормака Мак-Арта (ум. 266 н.э.), задохнувшегося в Слетти от неправильного проглатывания пищи и погребённого в Росснари. Обморок, который Блум объяснял желудочным истощением и действием некоторых химических соединений с различным градусом алкоголя и различной долей подмесов, усиленным за счет умственного напряжения и быстрых круговращательных движений в расслабляющей обстановке, Стивен приписывал вторичному появлению утренней тучки (наблюдавшейся обоими из двух разных пунктов, Сэндикоува и Дублина), величиною сначала не больше женской ладони .
Имелся ли такой предмет, на который их взгляды были одинаковы и отрицательны?
Влияние газового, а равно электрического освещения на рост близлежащих парагелиотропических деревьев.
Обсуждал ли Блум в прошлом подобные темы во время ночных прогулок?
В 1884 году с Оуэном Голдбергом и Сесилом Тернбуллом ночью на городских магистралях между Лонгвуд авеню и Леонардовым углом, между Леопардовым углом и Синг-стрит и между Синг-стрит и Блумфилд авеню. В 1885 году с Перси Эпджоном по вечерам, прислонясь к стене между виллой Гибралтар и Блумфилд-хаусом в Крамлине, баронство Апперкросс. В 1886 году спорадически со случайными знакомыми и возможными покупателями, на крыльце у дверей, в передних, в вагонах третьего класса пригородных железнодорожных линий. В 1888 году зачастую с майором Брайеном Твиди и его дочерью мисс Мэрион Твиди, совместно или же по отдельности, на веранде дома Мэтью Диллона в Раундтауне. Единожды в 1892 и единожды в 1893 году, с Джулиусом Мастянским, и в том и в другом случае – в гостиной его (Блума) дома на Западной Ломбард-стрит.
Какие мысли возникли у Блума в связи с бессистемной цепочкой дат, 1884, 1885, 1886, 1888, 1892, 1893, 1904, до их прибытия к месту назначения?
Ему подумалось, что прогрессивное расширение сферы индивидуального развития и опыта регрессивно сопровождалось сужением противоположной области межиндивидуальных отношений.
Каким именно образом?
От предсуществования к существованию он пришел ко многим и был воспринят; существуя, он был со всяким как всякий со всяким…»
- Перестань же наконец! Хватит блистать памятью! Всё равно я не смогу проверить. И было бы лень проверять. В любом случае, - недовольно прервал Теодора Джеймс.
В ответ Теодор,  утвердив ноги на карликовой стене,  взобрался на ограду, надвинул плотнее шляпу на голову и, ухватившись в двух точках за нижнее сочленение поперечин и столбиков, постепенно свесил своё тело во дворик, на всю его длину в пять футов и девять с половиною дюймов, до расстояния в два фута и десять дюймов от замощённой почвы, после чего предоставил телу двигаться свободно в пространстве, отделившись от ограды и сжавшись в предвидении удара при падении.
Теодор продолжал: «Упал ли он?
В соответствии с известным весом своего тела, равным одиннадцати стонам и четырем фунтам в английской системе мер , как то было удостоверено градуированным приспособлением для самостоятельного периодического взвешивания в помещении аптекаря и фармацевта Френсиса Фредмена, Северная Фредерик-стрит, 19, в минувший праздник Вознесения, а именно двенадцатого мая високосного тысяча девятьсот четвертого года по христианскому летосчислению (по еврейскому летосчислению пять тысяч шестьсот шестьдесят четвертого, по мусульманскому летосчислению тысяча триста двадцать второго), золотое число 5, эпакта 13, солнечный цикл 9, воскресные литеры СВ, римский индикт 2, юлианский период 6617, MCMIV».
Но Джеймс уже не слушал и даже не слышал, поскольку в ушах звучала музыка Бетховена.
Откуда она взялась? Разумеется, это была музыка небесных сфер. Бетховен из инвалида превратил себя в Бога.
Собственно, что мы знаем о Бетховене?
Точная дата рождения Бетховена (Ludwig van Beethoven) - первая из загадок его биографии. Точно известен лишь день его крестин: 17 декабря 1770 года в Бонне. Ребенком он учился играть на фортепиано, органе и скрипке. В семь лет дал первый концерт (отец хотел сделать из Людвига "второго Моцарта").
В 12 лет Бетховен начал писать свои первые сочинения с забавными названиями вроде "Элегия на смерть пуделя" (предположительно под впечатлением от кончины реального пса). В 22 года композитор уехал в Вену, где и прожил до конца жизни. Он скончался 26 марта 1827 года в возрасте 56 лет, предположительно от цирроза печени.
Факт заключается в том, что Бетховен никогда не женился. А вот сватался неоднократно - в частности, к певице Элизабет Рёккель ( которой, как полагает немецкий музыковед Клаус Копиц (Klaus Kopitz), посвящена знаменитая ля-минорная багатель "К Элизе") и пианистке Терезе Мальфатти. О том, кем была неведомая героиня знаменитого письма "к бессмертной возлюбленной", ученые также спорят, сходясь на кандидатуре Антонии Брентано (Antonie Brentano) как наиболее реальной.
Правды мы не знаем: Бетховен тщательно скрывал обстоятельства своей личной жизни. Но близкий друг композитора Франц Вегелер (Franz Gerhard Wegeler) свидетельствовал: "В годы жизни в Вене Бетховен постоянно находился в любовных отношениях".
Бетховен - последний из титанов "венской классики". В общей сложности он оставил потомкам более 240 сочинений, среди них - девять завершённых симфоний, пять фортепианных концертов и 18 струнных квартетов. Он, по сути, заново изобрел жанр симфонии, в частности, впервые использовав в Девятой симфонии хор, чего до него никто не делал. Оперу Бетховен написал лишь одну - "Фиделио". Работа над ней далась композитору мучительно. Идея "Фиделио" прямо противоположна моцартовской: любовь - не слепая стихийная сила, а нравственный долг, требующий от своих избранников готовности к подвигу. Первоначальное название оперы Бетховена -  "Леонора, или Супружеская любовь" - отражает этот антимоцартовский моральный императив: не "так поступают все женщины", а "так должны поступать все женщины".
- Папа, да ты меня не слушаешь! Лишь киваешь головой и угукаешь. Это верх неприличия! – обиженно произнёс Теодор, дёрнув Джеймса за рукав.
- Прости,  я задумался. Мне послышалась вдруг музыка Бетховена. Потом она сменилась музыкой Густава Малера. Тогда я вспомнил Томаса Манна.
- О! Это классика! «На замысел моего рассказа немало повлияло пришедшее весной 1911 года известие о смерти Густава Малера, с которым мне довелось познакомиться раньше в Мюнхене; этот сжигаемый собственной энергией человек произвёл на меня сильное впечатление. В момент его кончины я находился на острове Бриони и там следил за венскими газетами, в напыщенном тоне сообщавшими о его последних часах. Позже эти потрясения смешались с теми впечатлениями и идеями, из которых родилась новелла, и я не только дал моему погибшему оргиастической смертью герою имя великого музыканта, но и позаимствовал для описания его внешности маску Малера…»
(Томас Манн, «Предисловие к папке с иллюстрациями»), - с удовольствием и с чувством превосходства процитировал Теодор.
- «Ашенбах, к своему удивлению, внезапно ощутил, как  неимоверно
расширилась его душа; необъяснимое томление овладело им,  юношеская  жажда
перемены мест, чувство, столь живое, столь новое, или, вернее, столь давно
не испытанное и позабытое, что  он,  заложив  руки  за  спину  и  взглядом
уставившись в землю, замер на месте, стараясь разобраться в сути и  смысле
того, что произошло с ним», - продолжил цитировать Теодор и вдруг попросил Джеймса, -
расскажи про Лукино Висконти, ты же был с ним много лет знаком, почему он решил экранизировать «Смерть в Венеции», мне казалось, что ему лучше подходили сцены с Аленом Делоном.
- Лукино! Лукино! Я его называл Лукиано. Его потрясала гениальность Томаса Манна в описании внутреннего состояния творческой личности.
- «Нельзя сказать, что он писал плохо; преимуществом его возраста  было  по  крайней
мере то, что с годами в  нем  укрепилась  спокойная  уверенность  в  своём
мастерстве. Но, хотя вся немецкая нация превозносила это  мастерство,  сам
он ему не радовался; писателю казалось, что его  творению  недостает  того
пламенного и легкого духа,  порождаемого  радостью,  который  больше,  чем
глубокое  содержание  (достоинство,  конечно,  немаловажное),   составляет
счастье и радость  читающего  мира», - помог точной подсказкой Джеймсу Теодор.
- «Три  молоденькие  девушки,  лет, видимо, от пятнадцати до семнадцати, и мальчик с длинными волосами, на вид лет четырнадцати. Ашенбах с изумлением отметил про  себя  его  безупречную красоту. Это лицо, бледное, изящно очерченное, в рамке  золотисто-медвяных волос, с прямой линией носа, с очаровательным ртом и выражением прелестной
божественной серьезности, напоминало  собою  греческую  скульптуру  лучших
времён и,  при  чистейшем  совершенстве  формы,  было  так  неповторимо  и
своеобразно обаятельно, что Ашенбах вдруг понял: нигде, ни в природе, ни в
пластическом  искусстве,  не  встречалось  ему  что-либо  более  счастливо
сотворённое…  Его  жизнь,  видимо,  протекала  под  знаком нежного потворства. Никто не решался прикоснуться ножницами к его чудесным волосам; как у "Мальчика, вытаскивающего занозу", они кудрями спадали  ему на лоб, на уши, спускались с затылка на шею. Английский матросский  костюм с широкими рукавами, которые сужались книзу и туго обтягивали запястья егоещё совсем детских, но узких рук, со всеми  своими  выпушками,  шнурами  и петличками, сообщал его нежному облику  какую-то  черту  избалованности  и богатства. Он сидел вполоборота к Ашенбаху, за ним наблюдавшему,  выставив вперёд правую ногу в чёрном лакированном туфле, подперевшись  кулачком,  в
небрежно изящной позе, не имевшей  в  себе  ничего  от  почти  приниженной
чопорности его сестёр. Не болен ли он?  Ведь  золотистая  тьма  волос  так
резко оттеняет бледность его кожи цвета  слоновой  кости.  Или  он  просто
забалованный любимчик, привыкший к потачкам и задабриванию?  Ашенбаху  это
показалось  наиболее  вероятным.  Артистические  натуры  нередко  обладают
предательской  склонностью  воздавать  хвалу  несправедливости,  создающей
красоту, и принимать сторону аристократической предпочтённости… Всех  ребят  было  человек  десять, мальчиков и девочек его лет и  младше,  наперебой  болтавших  по-польски, по-французски, а также на балканских наречиях. Его имя произносилось  чаще
других. Видимо, все домогались его дружбы, он был предметом  восхищения  и
восторга. Один из мальчиков, тоже поляк, которого называли странным именем
"Яшу", приземистый, с чёрными напомаженными волосами, в полотняной  куртке
с кушаком, был, казалось, самым верным его вассалом и другом. Когда работа
над песчаным строением была закончена, они в обнимку пошли вдоль  пляжа  и
тот, которого называли "Яшу", поцеловал красавца… Он не был  подготовлен  к  милой  его  сердцу  встрече,  всё  произошло внезапно, у него не достало времени  закрепить  на  своём  лице  выражение спокойного достоинства. Радость, счастливый испуг, восхищение  -  вот  что оно выражало, когда  встретились  их  взгляды,  и  в  эту  секунду  Тадзио
улыбнулся: губы  его  медленно  раскрылись,  и  он  улыбнулся  доверчивой, говорящей, пленительной и откровенной улыбкой. Это была  улыбка  Нарцисса, склонённого  над  прозрачной  гладью  воды,  та  от  глубины  души  идущая зачарованная, трепетная улыбка, с какой он протягивает руки к  отображению собственной красоты,  -  чуть-чуть  горькая  из-за  безнадежности  желания поцеловать манящие  губы  своей  тени,  кокетливая,  любопытная,  немножко вымученная, заворожённая и завораживающая».
- Это уже слишком! Неужели всё это ты помнишь?!
- Помню, падре, помню! – отшутился Теодор и продолжал, - так, расскажешь что-нибудь о Висконти неизвестное и душещипательное?
- Сделаю тебе сюрприз, давай присядем на скамейку,  - с этими словами Джеймс сел на ближайшую скамейку, дождавшись, пока Теодор тоже сядет, достал из портфеля книгу, -
у меня не такая феноменальная память, как у тебя, но есть собой «Федр» Платона, причём именно тот фрагмент прочту, который приводит Томас Манн и который мне читал Лукино; я постараюсь прочитать это так, как читал Висконти, - по-особенному...
«Ибо красота, Федр, запомни это, только красота божественна и вместе  с тем зрима, а значит, она путь чувственного, маленький Федр, путь  художника к духу. Но ведь ты не поверишь, мой милый, что тот, чей путь  к  духовному идёт через чувства, может когда-нибудь  достигнуть  мудрости  и  истинного мужского достоинства. Или ты полагаешь (решение я предоставляю тебе),  что опасно-сладостный  путь  есть  путь  гибельный,   грешный,   который неизбежно ведет в беспутье. Ибо ты должен знать, что мы, поэты,  не  можем идти путем красоты, если Эрот не сопутствует нам, не становится  дерзостно
нашим водителем. Пусть мы герои и храбрые  воины,  мы  всё  равно  подобны женщинам, ибо страсть  возвышает  нас,  а  тоска  наша  должна  оставаться  любовью, - в этом наша утеха и наш позор. Понял ты теперь, что мы,  поэты, не можем быть ни мудрыми, ни достойными? Что мы неизбежно идем к беспутью, неизбежным и жалким образом  предаемся  авантюре  чувств.  Наш  мастерский стиль - ложь и шутовство, наша слава и почёт, нам  оказываемый,  -  вздор, доверие, которым нас дарит толпа, - смешная нелепость, воспитание народа и юношества через искусство - не в меру дерзкая, зловредная  затея.  Где  уж быть воспитателем, тому, кого с младых ногтей влечёт  к  себе  бездна.  Мы можем отрицать  это  влечение,  можем  добиться  достоинства,  но  как  ни
вертись, а бездна нас притягивает.  Так  мы  отрекаемся  от  расчленяющего познания, ибо познание, Федр, чуждо достоинства  и  чуждо  суровости,  оно знает, ему всё понятно, оно всё прощает, не ведая о прочности и форме: оно тянется к бездне, оно и есть бездна. Итак, мы решительно  отметаем  его  и отныне ищем только красоты, иными  словами  -  простого,  величественного, новой  суровости,  вторичной  непринуждённости  и  формы.   Но   форма   и непринуждённость, Федр,  ведут  к  пьяному  угару  и  вожделению  и  могут толкнуть благородного на такое  мерзостное  осквернение  чувства,  которое
клянёт его собственная суровость,  они  могут  и  должны  привести  его  к бездне. Нас, поэтов, говорю я тебе, ведут они к ней -  потому  что  мы  не можем взлететь, а можем лишь сбиться с пути. Теперь я уйду, ты  же,  Федр, останься здесь; и лишь когда я скроюсь из глаз, иди и ты". Извращённые преступные натуры, злобные, тайно развратные моралисты клеймят и называют всех подряд «педофилами», произвольно приписывая свои отрицательные качества окружающим, тогда как истинно высоконравственные и утончённые, чувствительные натуры видят в любовной притягательности и за ней самую высокую красоту без всяких грязных намерений. Это и отличает возвышенное от низменного, доброе и открытое от корыстного, злого и тайного.
- Ну, папочка, ты просто мудрец! Я не ожидал от тебя такой утончённости. Теперь я понимаю, почему с тобой любил общаться Висконти.