В поисках утерянных страниц

В поисках утерянных страниц.

«…Две могилы. Родные лица.
Вы простите меня, простите!
Собираю теперь по крупицам
Недочитанные страницы…»

Говорят, мужчины не плачут. Я не единожды видела слезы моего отца, человека сильного и мужественного, прошедшего все круги ада. Слезы были потом, когда, вопреки всему, он выжил и вернулся домой. Впрочем, не буду забегать вперед…
Уже столько лет как моих родителей не стало, но я очень часто веду с ними диалоги, может потому, что не могу себе простить, что целые страницы их жизни, очень важные страницы, для меня навсегда утеряны. Только спустя годы эта мысль догнала меня и до сих пор не отпускает…
Из маминых рассказов я знаю, что родом она из Ельска, одного из живописных уголков Полесья на Юге белорусской земли. Здесь, как пишут краеведы, можно увидеть всю красоту Полесского края с его синими озерами, множеством рек и болот. Именно о таких местах и таких людях написал в своем романе «Люди на болоте» Иван Мележ. Скромный и неприметный на вид, Ельск является «настоящим кладезем культуры и местных традиций» (из материалов Краеведческого музея).
История этого небольшого городка не так уж богата событиями, но мне все-таки хочется, чтобы вы вместе со мной заглянули в его архивы. Впервые местечко Ельск Мозырского повета Великого княжества Литовского упоминается в середине XVI века. В XVIII веке он значился под именем Каролин (в честь дочери Каролины, владельца роскошной усадьбы Спада, который эмигрировал из Франции). Впрочем, это название, как и другое, Николаев, не приживется - в 30-ые годы прошлого века Ельск вернет себе прежнее название и приобретет статус городского поселка.
Для справки: в 1971-ом году Ельск получит статус белорусского города, входящего в состав Гомельской области, с численностью до 10 тысяч человек.
 На протяжении всей своей истории он будет переходить «из рук в руки» - после Люблинской унии Ельск будет значиться в составе Речи Посполитой, а в конце XVIII века наступит эра Российской губернии, - в докуметах он будет представлен как «местечко Михайловской волости Мозырского уезда Минской губернии». Согласно переписи конца IXX-го столетия, в этом отдаленном уголке будет числиться 44 двора, винокуренный завод, почтовая станция, школа и торговые лавки. Возможно, мой дедушка, по маминой линии, нашел себе применение на одном из этих «предприятий», а может, он был скорняком или сапожником – ему нужно было содержать многочисленную семью. Бабушка, наверняка, вела хозяйство, растила детей – их в семье было четверо. Горько, что я ничего о них не знаю, даже имени бабушки. Это неправильно – так быть не должно. И я попробую, я очень постараюсь найти хоть какие-то их следы и заполнить эту пустую страничку биографии нашей семьи.
Но вернемся к материалам истории Ельска, которые мне удалось прочесть. Внешняя изоляция, по причине труднодоступности этого края, не могла не отразиться «на характерах полешуков – выносливость, трудолюбие, гостеприимство, терпимость к соседям, взаимопомощь…». Евреи, ступившие на эту землю 5 столетий назад, «не встретят враждебного отношения со стороны славян и со временем станут неотъемлемой частью белорусского Полесья… Язык полешуков будет понятен и белорусам, и евреям. Евреи хорошо знали белорусский, а белорусы – еврейский…». («История местечек белорусского Полесья», vtoraya-literatura.com). Как ласкают слух фразеологизмы на двух языках: «Кум-гер на клецки» (приглашение на угощение), или «Бороходонаю – кобылки не маю» (проспал – лошадь увели)! Впрочем, об этом можно писать бесконечно, а для меня особенно интересно и приятно, потому что это городок детства моей мамы, где в 1920-ом году XX-го столетия произошли трагические события, унесшие жизнь ее родителей.
Об этом периоде маминой жизни я, к сожалению, знаю очень мало. В попытках разыскать хоть какие-либо сведения об этих событиях, я вышла на страницы «Электронной еврейской энциклопедии. Погромы», где прочла о том, что самые кровавые и разрушительные бесчинства происходили в Украине, России и Белоруссии в годы Гражданской войны (1918-21гг.) – «по различным оценкам погибло до 200 тысяч человек, более чем в 700 городках, местечках и деревнях вся еврейская собственность была разгромлена или уничтожена, около 300 тысяч детей остались сиротами…».
Доподлинно описать те события я не смогу -  не знаю, как случилось то, что случилось, но, со ссылкой на факты, я попробую это сделать, пусть даже в очень приближенной форме. Я постараюсь избегать кровавых сцен, которыми изобилует подобная исследовательская литература, в частности, книга А.Смиловицкого «Евреи в Турове: история местечка Мозырского Полесья» (Иерусалим, 2008г.). Конкретных материалов по Ельску я не нашла (надеюсь, что со временем смогу докопаться и до этих источников), но, уверена, что каратели во всех местечках и городах имели один почерк.
«Большая беда», как пишет в своем исследовании А.Смиловицкий, «пришла в годы Гражданской войны… Погромы следовали один за другим… - на смену польским легионерам приходили банды Б. Савинкова и Булат-Балаховича, эстафету подхватывали банды «самостийных атаманов».
Если исходить из 3-х летнего возраста мамы, когда она попала в детдом, то ее родители, скорее всего, были убиты во время польских погромов. Для поляков все евреи были коммунистами, «которые все губят, обманывают…», и поэтому их всех необходимо «бить и резать». Агитацией такого содержания они вовлекали в кровавые акции белорусских крестьян, которые с воодушевлением, вооружившись кто чем мог, шли уничтожать «еврейскую заразу».
«Погромы лавок и магазинов, частных домов, оскорбления и унижения человеческого достоинства, избиения, изнасилования, нанесение увечий и убийства»-далеко не полный перечень активных действий погромщиков. Каким издевательствам подверглись бабушка и дедушка, можно только предположить. Весь этот ужас происходил на глазах детей - мамы, которая была самой младшей в семье (ей было всего 3 года), ее сестры и двух братьев. Все они попадут в детские дома – мама с 12-летним старшим братом Наумом в один детский дом, а сестра Бэлла с братом Яковом – в другой. Тетя Бэлла в годы войны пропадет без вести – попытки найти ее следы так и не увенчаются успехом. Знаю, что мама выживет только благодаря брату -  он будет чудом ухищряться раздобывать для нее хоть какое-то подобие пищи. Знаю, что с 14 лет она будет работать на Дубровно-текстильном комбинате инструктором, что окончит Минский медицинский техникум и получит специальность зубного врача, что во время учебы она будет падать в голодные обмороки. Со ссылкой на мамину трудовую книжку, достоверно знаю, что до начала войны она будет работать по своей специальности в Василевической райбольнице, что на Полесье (в 1954 году этот район будет переименован из Полесской в Гомельскую область). В августе 1941-го с 4-х летним сыном на руках она будет направлена в Туголуковский район Тамбовской области, где до января 1942-года будет работать помощником ГСИ (государственного санинспектора). По дороге к месту назначения их поезд попадет под вражеский авианалет и мама всю ночь просидит в каком-то болоте, держа малыша на плечах, чтобы он не промок.  Самолеты всю ночь будут кружить над их головами, наводя ужас на всех попавших в эту мясорубку…
Брат часто мне рассказывал, как он все время просил маму прикрыть ему ножки, а то их увидят с самолета, и, чтобы малышу не было так страшно, мама всю ночь будет укрывать их ветками деревьев, тем самым пытаясь и согреть малыша.
 Несмотря на то, что их санчасть находилась в тылу, работа медиков была не менее значимой, чем битва на передовой. Ритм работы персонала был очень напряженным – ежедневно им приходилось принимать по несколько санитарных поездов и делать все возможное, а порой и невозможное, для спасения раненых бойцов и последующей их отправки на фронт.  Для справки: всего за годы войны на Тамбовщине действовали 120 воинских лечебниц. Благодаря их работе, почти 92 % раненых смогли вернуться на передовую!
Почти всю войну мама проведет в центральной части России, где, как военнообязанная, будет работать в эпицентре сыпняка и других инфекционных заболеваний, освоив новую для нее специальность – санитарного врача, на короткий период возвращаясь к своей основной профессии. Работая в центре смертоносных инфекций, она откажется отдавать своего сына, моего старшего брата, в приют и просто чудом убережет малыша. В январе 1943-го, за месяц до завершения Сталинградской битвы, она будет переведена в Ольховский райздравотдел, где опять будет продолжать борьбу с опасными инфекциями. Всего 160 км будет отделять их госпиталь от Сталинграда, куда, как и в ряд других районов, будут эвакуированы детские дома, эвакогоспитали, гражданское население, ленинградцы,
чудом вырвавшиеся из блокады.  Несмотря на постоянно усиливающиеся воздушные налеты, медики будут продолжать свою службу – их вклад по праву будет внесен в анналы исторической Победы! Мама не раз показывала мне свою медаль «За отвагу» и свое удостоверение лейтенанта запаса медицинской службы, которыми она очень гордилась.
Немного забегая наперед, хочу сказать, что после войны она вернется к своей основной специальности. Я хорошо помню, каким прекрасным врачом она была, какая у нее была «легкая рука» (по отзыву тех, кого она лечила) и какие к ней были очереди, особенно в период ее работы в хирургическом кабинете. Помню, какой мама была безотказной для своих пациентов. Она будет уходить на работу рано и возвращаться поздно - после клиники всегда будет спешить на вторую работу, в медпункт одного из предприятий города, где тоже будет добросовестно нести свою вахту.
Но давайте снова вернемся к малоизвестным страницам маминой биографии. Из ее коротких рассказов я знаю, что летом 1942-го она получит известие о том, что отец пропал без вести. И мама, которая никогда не верила в какие бы то ни было предсказания, в отчаянии бросится к гадалке - от нее она услышит то, что так хотела услышать: «Муж жив, вернется!». И мама будет ждать, хотя безвестность и отсутствие хоть какой-нибудь весточки будут просто сводить ее с ума.
Собирая по крупицам данные о своих родителях, я, к сожалению, почти ничего не смогла узнать о военном периоде жизни родителей моего отца, которые тоже выживут на той войне. К сожалению, я никогда уже не узнаю, куда их забросила судьба в те далекие сороковые. Знаю только, что в 30-ые годы дедушка будет работать начальником одного из участков строительства оборонительных сооружений в Западной Белоруссии, что потом он уйдет на фронт, как и двое его сыновей. Бабушка с младшим сыном и дочерью поедет в эвакуацию и по дороге, на одной из станций, встретит своего мужа, для которого война, после тяжелой контузии и потери зрения на одном глазу, обретет другой, тыловой характер. О судьбе старшего сына им тоже ничего не будет известно...
А папа? Папа до войны окончит педагогический техникум и продолжит учебу в педагогическом институте, совмещая ее с работой учителя в одной из средних школ того же города Василевичи. Математика, физика, физкультура – круг педагогической деятельности отца, завершением которого будет преподавание такого предмета как конный спорт (отец очень любил лошадей и всегда замирал перед экраном телевизора, если на нем появлялся сюжет об этих красивых и умных животных). Думаю, что именно здесь мои родители обрели друг друга и через всю свою жизнь пронесли и радость, и горе - его так много выпало на их плечи…
В 1939-ом году отец будет призван на срочную службу, которая будет проходить в г. Стрий Львовской области, в 1940-ом окончит школу младших командиров и, дослужившись до должности командира взвода управления 10-го
отдельного артиллерийского дивизиона, прямо со срочной службы уйдет на фронт.
Война для него начнется с должности командира взвода топографической разведки 12-го артиллерийского полка, потом 8-го артиллерийского полка 12-ой танковой дивизии. В мае 1942-го, в ходе операции «Фридерикус», отдельные части советских войск, действующие на Южном направлении, окажутся в «барвеновской западне» (район под Харьковом) и, несмотря на все усилия, из этого «котла» удастся вырваться только десятой части окруженных. Как следует из Википедии, «положение окруженных было очень тяжелым – отсутствие горючего и продовольствия усугублялось открытой степной местностью, на которой невозможно было укрыться от артобстрелов и авианалетов».
Потери советской стороны составят 270 тысяч человек! Из них 171 тысяча безвозвратно! Харьковское поражение И.В. Сталин назовет «катастрофой» - через месяц немцы возьмут Ростов-на-Дону, откроют себе путь на Кавказ, а чуть позже 6-я армия Паулюса выйдет к Сталинграду.
Подлинной катастрофой эта битва станет и для моего отца. Смерть, насытившись досыта, пощадит его, но плен и те испытания, которые выпадут на его долю, будут гораздо страшнее смерти… Немного нарушая хронологию, скажу, что в 1945-ом он будет освобожден частями Советской армии. Папе будет всего 27 лет!
В свое время, в молодости, я не затрагивала эту тему – в семье избегали разговоров о том, что касалось тех лет, да и я как-то не очень доставала своих родных расспросами… И только из обрывочных фраз я улавливала краткие воспоминания о тех событиях и ту боль, которой была пронизана жизнь нашей семьи.
Отец освободится из плена в мае 1945-го. Почему он вернется домой только в начале 1947-го я могу лишь предполагать, со ссылкой на записи в его трудовой книжке и на краткую информацию присланных мне официальных документов.
Как и всех бывших военнопленных, отца, наверняка, не обошел «режим фильтрации». Евреев проверяли с особым пристрастием -  по логике, они не должны были уцелеть. Каким образом отцу удалось избежать расстрельной статьи, я не знаю. Перечитав сотни страниц документов и воспоминаний, могу лишь, с определенной долей достоверности, утверждать, что отец, как и другие бывшие военнопленные, будет принудительно направлен на одну из многочисленных строек – стране нужны были рабочие руки.     В папиной трудовой книжке сохранилась запись, что с сентября 1945-го до января 1947-го он будет трудиться в строительном тресте «Шахтостроймонтаж» в г.Сталино. Думаю, что отца не миновал и госпиталь - после плена его вес, вес когда-то крепкого коренастого мужчины, едва превышал 40 кг! Эта цифра, о которой как-то упомянула бабушка, потрясла меня настолько, что впечаталась в мою память на всю жизнь.  Как вспоминала его сестра Вера, отец будет пытаться разыскать семью, и, хотя кто-то из земляков сообщит ему, что его семьи в городе нет, он будет посылать и посылать бесконечные запросы в различные инстанции в надежде отыскать хоть кого-то из родных. Сколько их было, таких, как он, потерявшихся на дорогах войны!...
Но судьба вновь пощадит его – найдутся и родители, и жена с сыном.
Я хорошо помню короткий бабушкин рассказ о возвращении отца. После 45-го года надежда увидеть его живым с каждым днем угасала, а к концу 46-го она почти окончательно погасла. Бабушка сразу начинала плакать, вспоминая, как январским утром 1947-го года, когда еще только начинало светать и все еще спали, раздался легкий стук в дверь. Она сразу же подскочила с кровати и, едва успев крикнуть: «Это Ромка!», – потеряла сознание.
Поистине, материнское сердце – вещь необъяснимая…
Мама с братом сразу после освобождения Белоруссии, в 1944-ом, вернется на Родину, сначала в Миховской район Витебской области, а потом в город Василевичи Ельского района, что на Гомельщине.  Как и до войны, она будет работать зубным врачом, так ничего и не зная о судьбе мужа. Она не поедет в Гомель, потому что, по ее сведениям, дом, где семья отца жила до войны, был пуст (не знаю, «выжил» ли сам дом во время бомбежек, но, мне кажется, он был отстроен заново). Здесь, в Василевичах, в 1947-ом году, и отыщет ее отец.
Я часто представляю, какой была эта встреча, встреча с дорогим человеком,
которого уже давно похоронили. В литературе, киноискусстве об этом сказано много (чего только стоит фильм Г.Чухрая «Чистое небо»!), который я смотрю всегда с каким-то особым, непередаваемым, волнением…
После возвращения отца в семье появится еще двое детей, в том числе и я, - жизнь потихоньку, переходя в мирное русло, начнет налаживаться.
Согласно записи в папиной трудовой книжке, с сентября 1947-го по 16 августа 1950-го года он будет работать в должности заместителя директора Гомельской областной библиотеки, а потом в той же должности, но уже в областном краеведческом музее. Позже, когда я уже сама дорасту до «человека мыслящего», я не раз буду поражаться диапазону его познаний, его эрудиции… 
 Но жизнь снова внесет свои коррективы – 16 августа 1950-го, когда мне будет всего две недели от роду, за папой приедет «черный воронок», который увезет его
туда, откуда возвратились далеко не все. Заодно с отцом хранители закона прихватят из дома все, что только можно было вынести, не гнушаясь даже отрезом ситца, который был приобретен маме на платье.
Впрочем, об этом периоде жизни отца у меня сохранились и свои, личные воспоминания. Мне будет пять с лишним лет, когда мама со мной и старшими братьями поедет на Урал – там, в одном из лагерей, согласно Приговору военного трибунала Минского гарнизона от 27.10.1950, в соответствии со статьей 63-2 УК БССР «Измена Родине», отец будет отбывать «заслуженное» наказание.
Миллионы – это статистика, а каждый человек - трагедия», - эта фраза, однажды произнесенная Сталиным, и которую большинство исследователей относит к Ремарку (роман «Черный обелиск»), отражает самую главную суть всей той трагедии, в которую были вовлечены целые народы. Отец был всего лишь одним
из очень многих, кто чудом выжил в плену, но для всей семьи то, что происходило с ним воспринималось особенно трагично.
Отец был «…осужден к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 25 лет» - это выписка из официального документа УКГБ по Гомельской области, полученного мной в результате многочисленных обращений в целый ряд инстанций. И далее, в этом же документе: «Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 22.02.1955г … назначенное наказание понижено до 10 лет лишения свободы».
За понижением срока стояла моя мама, которая обращалась во все мыслимые и немыслимые инстанции, а также брат отца, Михаил, приписавший себе годы, чтобы отправиться на фронт. Боевой офицер, танкист, прошедший всю войну с 1941-го до 1945-года. После нескольких ранений он будет снова возвращаться в строй, на передовую линию огня. Победу он встретит в Австрии, в звании майора.  Но на этом для него война не закончится – западная Украина, битва с бандеровцами тоже станут важными страницами его биографии. Боевые ордена и многочисленные медали – весомые свидетели его мужества. Как и мама, он будет стучаться во все двери, пытаясь хоть как-то облегчить участь своего старшего брата, еще не оправившегося от немецкого плена… Думаю, что его боевые награды стали тем пропуском, перед которым открывались двери кабинетов тех, от кого зависела дальнейшая судьба его брата. Дело отца будет пересмотрено, и срок отбывания в ГУЛАГе сократят с 25 лет до 10.
Как только отцу разрешат проживание вне зоны лагеря, мы поедем к нему  на Урал, где недалеко от города Ивделя будет расположен один из многих исправительно-трудовых лагерей ГУЛАГа, «Ивдельлаг», почтовый ящик которого значился под номером Н-240. Старший брат сойдет с поезда раньше, в городе Серове – там он будет учиться в металлургическом техникуме, после чего продолжит учебу в одном из Московских ВУЗов. А я с мамой и средним братом отправимся до станции назначения, где мы будем проживать в одной из крошечных комнатушек деревянного барака - в ней едва размещалась небольшая кровать, на которой спали мы, дети (мама, кажется, спала на приставных табуретках). Тумбочка и некое подобие столика дополняли этот убогий интерьер. Дворовая территория этого «жилого комплекса» вместе с маленькими сарайчиками будет обнесена высоким забором, отделяющим нас от тайги.
В одном из моих прежних очерков я вспоминала свою первую встречу с отцом, которая на всю жизнь врезалась в мою память.  Простите, если повторюсь… Именно
там, в далекой тайге, я впервые увидела слезы моего отца...
Нарушая мамины запреты не покидать барак, и тем более двор, пока она на работе (мама работала зубным врачом в зоне), первое, что мы делали – через окно вылезали наружу, а оттуда и до улицы было рукой подать. Инициатором всех этих вылазок всегда была я – брат был более дисциплинированным, лазанью по деревьям он всегда предпочитал чтение книжек. Дворовые отношения между детьми, чьи родители работали в зоне, складывались по-разному. Среди всей компании мой брат Мишка, который был старше меня почти на два года (ему уже было почти 7 лет), считался самым умным, за что был побиваем неоднократно, и я, в стремлении защитить его от физических воздействий, насмешек и мелких пакостей, одному, наиболее рьяному обидчику, пробила голову кочергой (ничего другого у меня под рукой не оказалось). Медикам городской больницы пришлось накладывать этому вояке швы.  К слову сказать, моя «акция защиты» не прошла даром – открыто связываться со мной у многих пацанов охота пропала.
Но давайте вернемся к главному событию того, 55-го года.  Несмотря на мой боевой настрой, далеко от ворот отходить мы не решались - Мишка, на правах старшего, контролировал этот процесс.  Честно говоря, мы и сами побаивались – периодически наша зона взрывалась сообщениями об исчезновениях детей, изнасилованиях, лесных пожарах и прочих страстях, о чем нам всегда рассказывала мама, пытаясь удержать нас дома в период ее отсутствия (в лагерях, наряду с политическими, было много уголовников). Не приближаться к заключенным и не разговаривать с ними входило в перечень больших и малых маминых запретов. Как всегда, играя по ту сторону двора, мы вдруг увидели дядечку в ватнике заключенного и тут же рванули в сторону ворот, но он следовал за нами, придерживаясь определенной дистанции. Добежав до ворот и почувствовав себя в безопасности, мы с братом остановились, странный дядечка остановился тоже – он смотрел на нас и почему-то плакал.  Мой брат Мишка сообразил сразу - в заключенном он узнал папу, фотография которого висела на стене в нашей комнатушке. Дальнейших деталей этого драматического сюжета я не помню, наверно потому, что эмоции били взахлест. Но до сих пор всплывают во мне каким-то застывшим кинокадром слезы отца, его лицо, искаженное переплетением эмоций – от невыносимой боли до радости и надежды. До сих пор я ощущаю те чувства, которые поглотили меня счастья и гордости, что у меня есть папа! Я наслаждалась этим словом, по поводу и без, я вворачивала его в свой лексикон. А еще я наслаждалась каким-то особым чувством своей защищенности, наверно потому, что знала, была уверена, что отец меня очень-очень любит и за меня, как часто говорят, «пойдет в огонь и воду». 
Я читала все это по его глазам, хотя внешне он был очень скуп на проявление эмоций. Отец всегда учил меня не сдаваться обстоятельствам, самостоятельно добиваться цели в жизни, не надеясь на чью-то помощь (может, благодаря ему, я и смогла чего-то достигнуть). Всю жизнь он будет моим главным советчиком и поверенным всех моих тайн.  Только единственный раз в жизни я не прислушаюсь к
его мнению, а поступлю вопреки – когда выражу желание поступать в столичный университет на факультет журналистики (по совету одного из моих педагогов). Папа будет убеждать меня в невозможности осуществления моей мечты - «слишком высокая планка». Как мне захочется доказать ему, что я смогу, и как он будет счастлив, когда я предъявлю ему студенческий билет!
Сохранились в моих детских воспоминаниях и отрывочные сюжеты о том, как
по возвращении домой отец заболел тяжелой формой менингита (видимо, аукнулись
годы немецкого плена и работы на лесоповале в Гулаге), как он метался в бреду, как врачи, считая его безнадежным, отказали в госпитализации, а мама спасала его, сутками не отходя от его постели, к которой его приходилась привязывать, чтобы удержать во время бесконечных инъекций и попыток в беспамятстве все время куда-то бежать. Мама спасет его, и до конца своих дней, несмотря на перенесенное заболевание, отец сохранит свой высокий интеллект, с ним по-прежнему всегда будет безумно интересно и познавательно.  Несмотря на все пережитое, он не утратит своего чувства юмора, разбавленного небольшой долей иронии. Но к прежним профессиям, по настоятельной рекомендации врачей, папа уже не вернется…
И снова из детства выплывают слезы отца – это было уже после того, как он оправился от болезни… В один из дней, помню, он хотел выдвинуть из-за стола свой стул, чтобы присесть, а на нем развалился мой любимец – толстый рыжий кот, который тоже облюбовал себе это место. Никакие словесные увещевания отца на него не действовали, и тогда папа придал ему легкое физическое ускорение. Видеть это «глумление» над моим любимцем было выше моих сил, и, разревевшись не на шутку, сквозь всхлипывания, я начала укорять отца в жестокости. Спустя мгновение, я оторопела - отец, закрыв лицо руками, зарыдал, а потом, справившись с собой, тихо сказал мне: «Никогда, дочка, ты слышишь, никогда не употребляй этого слова – ты не знаешь его подлинного смысла…». Помню, я очень растерялась и уже плакала не от того, что пострадал мой кот, а от сжимающей сердце жалости к отцу, такому сильному и такому родному. Я никогда не видела его таким страдающим, таким отрешенным. Он был здесь, рядом со мной, но что-то в его глазах было такое, отчего я еще пуще разревелась…
Слезы отца помнит и мой брат – вместе с папой он как-то смотрел фильм «Судьба человека» С.Бондарчука и вдруг увидел, что отец плачет. Не соотнося это с фильмом, брат, растерявшись, спросил: «Что случилось?», на что отец, стыдясь своих слез и как-то пытаясь объяснить проявление своей слабости, ответил: «Это фильм про меня…».  До сих пор Мишка, который уже намного старше нашего отца,
помнит эти папины слезы, слезы памяти и непреходящей боли.
В июне 1964-го года Постановлением пленума Верховного суда СССР от 10 июня 1964 года отец будет реабилитирован – «...Дело прекращено за отсутствием в действиях … состава преступления». И снова его судьба вызывает у меня ассоциации с фильмом Григория Чухрая, хотя Боевых наград, в отличие от героя киноленты, он так и не получит, впрочем, как и по праву заслуженного звания участника, Ветерана ВОВ.  Потом, в 1964-ом, отца вызовут в Москву, выдадут на руки документ о полной реабилитации, сумму в размере двух окладов. Но несмотря на официальный документ, всю жизнь за ним будет тянуться шлейф недоверия и кривотолков, что рикошетом отразится и на моей судьбе…
Расскажу и об этом эпизоде. Это случится, когда меня, девчонку, идеалистку, тогда уже студентку факультета журналистики БГУ, не примут в партию с первого предъявления, выразив недоверие в связи с прошлым отца. Узнав об этом, мой сильный мужественный папа снова не сдержит слез. «Неужели я эту чашу не исчерпал до дна?», - до сих пор этот его вопрос, оставленный без ответа, отзывается во мне горечью. В нем было столько какой-то безысходности и столько отчаяния!
…Только спустя 50 лет, согласно Указа Президента Б.Ельцина от 24 января 1995г. «О восстановлении законных прав российских граждан и гражданских лиц – бывших военнопленных, репатриированных в период ВОВ и послевоенный период», всем бывшим военнослужащим, подходящим под эту категорию, выдадут удостоверения участников ВОВ.
 Но отец об этом уже не узнает.
И опять я мысленно пытаюсь пройти той дорогой судьбы, которая, по всем канонам войны, должна была для отца стать дорогой смерти. Теперь, когда у меня на руках выписки из архивных материалов со скупым перечнем дат и населенных пунктов, связанных с его биографией военных лет, я могу «прожить» эти страшные годы вместе с ним. Многое я смогла почерпнуть из исторических документов и воспоминаний участников тех событий - благо, в наше время все это, или почти все, можно найти на специальных сайтах.
Давайте снова обратимся к архивам присланных мне материалов, пусть и представленных в очень сжатой информационной форме, но, благодаря им, я, наконец, смогла сложить разрозненные, отрывочные сведения об отце в единую, хронологически выстроенную систему. С частичкой воображения, я попробую восстановить те трагические события, которые выпали на его долю и долю всех тех, кому пришлось испытать подобное…
05.1942-12.1942 – п.Шепетовка (Каменец-Подольская область, Украина), г. Краков, г.Кельцы (Польша).
Шепетовка, Шталаг (Сталаг) № 357 (от немецкого, основной) - с этого лагеря началась для отца дорога нечеловеческих испытаний. Шталагами называли стационарные лагеря времен Второй мировой войны для военнопленных из рядового состава. Несмотря на то, что эти лагеря в Украине назывались стационарными, большинство из них были транзитными. Этому, опираясь на документальные материалы, есть простое объяснение – «даром немцы никого кормить не собирались, а работы на всех не хватало. Добычу угля обеспечивали, а для переброски остальных в Германию, Польшу, Францию, Чехию достаточно было и транзитных лагерей». Шепетовский лагерь функционировал с 1-ых чисел октября 1941-года и представлял из себя военный городок, расположенный недалеко от вокзала. Как и положено военному городку, «на его территории размещались бывшие склады, конюшни». Вот только «существенным дополнением была колючая проволока в два ряда, а между рядами проволока внаброс». Завершали общую картину «8 вышек и круглосуточное патрулирование немецких солдат и солдат добровольческой Украинской армии». Эти и последующие данные приводятся на основе материалов, представленных в книге «Военнопленные. Справочник о лагерях, тюрьмах и Гетто на оккупированной территории Украины. 1941-45г.г.» и «На оккупированной территории Украины, 1941-44г.г.».
Что собой представляли немецкие лагеря для военнопленных, расположенные на территории Украины? Знаю, что об этом писано-переписано тысячи страниц, показаны километры кинолент, но я, как и сказала вначале, хотела пройти именно той дорогой, которой прошел мой отец.
Новоприбывших пленных допрашивали сотрудники подразделения «Абвер-1–Ц». Именно они определяли политработников, бывших офицеров, евреев из нового поступления «человеческого материала». Тех, кого они заносили в этот список, направляли в службу безопасности СД…
Но на этом сортировка не заканчивалась – начальники лагерей, и иже с ними, вплоть до рядового охранника, не упускали возможности проявить свою изощренность в выявлении, унижении и уничтожении тех, кто стоял по ту сторону баррикад, соблюдая очередность по военным должностям и национальным признакам. С октября 1941-го года комендантом Шепетовского лагеря был Розенталь - в ноябре он ушел на фронт (сменил его австриец Коварин, музыкант, а потом немец-эсэсовец Зепп Браудер). У каждого из них был свой метод создания «комфортных» условий, отличавшийся разве что более изощренными способами уничтожения людей. Перескажу своими словами то, о чем прочла в одном из вышеуказанных документов, используя выдержки и цитаты: «…Кухню в лагере построили только через 3 дня после открытия лагеря. Те, кто был совсем обессилен, не выходил из казармы, военнопленные покрепче ночевали… под открытым небом, в надежде назавтра получить баланду… Несколько дней подряд Розенталь на повозке, запряженной пленными и груженной хлебом, долго кружил вокруг изголодавшихся людей и, насладившись зрелищем, увозил повозку».
Кстати, свое название баланда и обрела в одном из лагерей смерти. Получали ее военнопленные по два раза в день в общем количестве пол-литра. Состав ингредиентов этой баланды был весьма скуден – «неочищенная гречневая мука и очистки или, вместо гречки, горелая рожь (тогда баланда по своему виду, да, наверно, и по вкусу, напоминала мазут). Хлеба, если этот весьма сомнительный для еды состав можно было назвать хлебом, давали по два кусочка в день. Часто пища была прокислая. Из-за недоедания и недопустимого для человека качества пищи в лагерях свирепствовали эпидемии, уносящие в отдельные дни до 300 человеческих жизней…»!
Бывший заключенный одного из таких лагерей Яков Григорьевич Живолуп вспоминал, что в один из дней главный врач лагеря немец Орлянд «выстроил до 30 человек военнопленных, в том числе 21 из них были квалифицированными врачами, большинство из которых… еврейской национальности… Всех их раздели до нижнего белья и заставили копать яму. Когда яма была выкопана, Орлянд приказал напустить в нее нечистоты из уборной и приказал военнопленным в них выкупаться, после чего дал команду расстрелять…».
Когда я прочла об этом, из моих далеких воспоминаний всплыл обрывок разговора мамы с папиным однополчанином, Виктором Халалеенко, вместе с отцом попавшим в плен и годы спустя приехавшим на его похороны (немного позже я чуть подробнее расскажу о нем и о Федоре Чекизове, спасшими моего отца).  В день похорон я была в ожидании рождения дочери и мое «интересное» положение было уже весьма заметно. По понятным причинам, меня, ко всему еще потрясенную смертью родного человека (папе только исполнилось 59 лет), оберегали от этих воспоминаний, обрывки которых мне все-таки удалось услышать.
Проверка отца (и не только его) на еврейство, многократно усугубляющаяся его принадлежностью к ВКПБ, проходила примерно так, как я описала выше (воспоминания Живолупа Я.Г.) – только вместо ямы была бочка, почти до краев наполненная нечистотами. Был в Шепетовском лагере и еще один, достаточно распространенный, способ проверки, через которую прошел отец. Военнопленных выстраивали в ряд, вдоль которого, едва удерживая на поводке, проводили овчарку, по словам немцев, натасканную на евреев. Если бы кто-то в этом строю хоть как-то выразил свой страх, собака, без дополнительной команды, сразу бы разорвала человека на куски. Ни один мускул на лице отца не дрогнул.
Бывший военнопленный М.Ермаков, работавший врачом в аналогичном лагере г. Славута Каменец-Подольской области вспоминал, что из каждого вновь прибывшего вагона выбрасывали по 20-25 трупов. Условия в лагере «были ужасные… в казармах захватывало дыхание от непереносимого запаха испражнений и разлагавшихся трупов. При входе стояла параша из усеченной бочки, переполненная фекалиями. Многие раненые и больные от истощения не поднимались, страдали недержанием мочи - нечистоты с верхних нар стекали вниз. …Раненые и больные (обычно за дощатой перегородкой) не получали никакой медицинской помощи… Днем и ночью оттуда доносились непрерывные стоны и мольба о помощи…». М.Ермаков вспоминал, что главврач лагеря «предупреждал его, что малейшая снисходительность к пациентам будет стоить ему жизни… Иногда убивали ради потехи… - на проволочные заграждения бросали внутренности павших лошадей…, оголодавшие военнопленные подбегали к заграждениям, охрана открывала огонь из автоматов…».
Уверена, что не делаю открытия, описывая эти зверства, но за каждой строчкой – судьба моего отца и представлять, что он был одним их них, тяжело вдвойне.
И снова отец выжил, выжил не только благодаря своему мужеству и физической выносливости, но и благодаря своим боевым товарищам, имена которых я уже называла выше и с безмерной признательностью назову снова - Федор Чекизов и Виктор Халалеенко. Это они подтвердили выдуманную отцом фамилию Брагинец, которая, в отличие от его настоящей, не соотносилась столь откровенно с его еврейской принадлежностью (у меня хранится решение суда по восстановлению подлинной фамилии папы). Не выдали они отца и тогда, когда при допросе их поставили к стенке, за сокрытие правды угрожая расстрелом, но, выстрелив над головой, отправили в барак.  Они тоже дожили до Победы, как и мой отец.  И хотя одного из них я впервые увидела при трагических обстоятельствах, а второго не видела вообще, и, несмотря на то, что их наверняка уже нет в живых, мне до сих пор очень горько, что я не сказала им тех слов, которые должна, обязана была сказать. Попытки разыскать хоть какие-то следы их родных пока оказались безрезультатными.
Каждый из переживших трагедию войны согласится со мной, что человек, оказавшийся в экстремальной ситуации, словно лакмусовая бумага проявляет свою принадлежность к той или иной нравственной категории. Я не знаю, какие вопросы задавались отцу во время допросов, не знаю его ответов на эти вопросы, знаю только (об этом вспоминал Виктор Халалеенко), что ни на одном из допросов отец не лебезил, не подставлял и не предавал своих товарищей, как это сделал один из однополчан, попавший в плен вместе с ними. Донос о том, что отец коммунист и еврей был равносилен расстрелу. И если бы не те, кто подтвердили легенду отца… 
Я не знаю имени человека, который на поверку оказался трусом, хотя, предположительно, со слов родных, знаю какую должность он занимал в части. Используя эту информацию, можно было бы попробовать отыскать его имя, но, боюсь, что услышанное мною было не вполне достоверно. Потом, опять же со слов родных, в августе 1950-го этот «доброжелатель» случайно встретит отца в городе и с радостными объятиями бросится ему на шею. В этот же день, 16 августа, отца арестуют. Может быть, это совпадение? Может быть… К сожалению, официальная информация, которую я получила, достаточно скупа, в ней нет ни имен, ни деталей, ни каких-нибудь подробностей, чтобы приоткрыть эту завесу. А жаль – я бы назвала его имя, чтобы все, кто услышал, выразили ему свое, пусть запоздалое, презрение!
Но вернемся в Шталаг № 357. По приказу того же Розенталя, в казармах каждый день устраивали погромы, в ходе которых продолжали выискивать евреев и коммунистов. Сколько они уносили человеческих жизней – точную цифру не назовет никто. Всех, кто хоть как-то стоял на ногах, до отправки в другие лагеря, максимально использовали на самых тяжелых работах. Может быть, и ты, отец, был одним из 3-х тысяч человек, которых ежедневно выгоняли на строительство деревянного моста через Днепр, где условия работы были каторжными?  В лохмотьях, едва прикрывавших тело, в деревянных колодках на ногах, ты вместе с другими пленными трудился от темна до темна. А может, из-за перенаселенных бараков ты вместе с ними содержался под открытым небом? Тогда тебе опять повезло, потому что сотням других военнопленных из-за обморожения
ампутировали руки или ноги. И сия чаша тебя миновала.
Сколько дней или месяцев отец провел в Шталаге я не знаю - скорее всего, этот лагерь для него оказался транзитным. Со ссылкой на документы, могу только достоверно сказать, что в этом же году он будет переведен в лагерь для военнопленных сначала в Краков, а потом в город Кельцы (Польша).
Представить, через что пришлось отцу пройти в этих лагерях, я могу, опираясь на сборник статей «Советские военнопленные на польских землях», изданном Центром польско-российского диалога и согласия (С-Петербург). Впрочем, слово «представить» в этом контексте менее всего уместно, потому что то, о чем я прочла в этом и других источниках, представить просто невозможно.
Приведу только одну цифру, означенную доктором исторических наук Юлией Кантор: «по очень скромным подсчетам, Польская земля стала могилой для полумиллиона советских солдат и офицеров» (Сборник статей «Советские военнопленные во время Второй мировой войны на польских землях» (Центр польско-российского диалога и согласия, С-Петербург).
Немецкие лагеря военнопленных, расположенные на территории Польши, отличались от других тем, что они, по сути, не были лагерями, в принятом понимании этого слова. Это были «участки земли, огражденные колючей проволокой, где людей держали… под открытым небом… для скота условия были лучше, чем для людей… это был настоящий геноцид…» (Лукаш Адамский, профессор Университета им. А.Мицкевича, Центр польско-российского согласия, С-Петербург). На фотографиях, представленных авторами сборника, я видела, что красноармейцы встретили зиму в ямах, которые сами рыли руками или ложками для баланды. После осенних дождей ямы наполнялись водой и с приходом морозов вообще негде было укрыться. Обессиленные люди «лежали друг на друге, пытаясь хоть как-то согреться. Мучимые голодом, они «грызли кору на деревьях, находящихся на территории лагеря, … кора была обгрызена на высоту человеческого роста и вытянутой руки». Польские женщины пытались перебросить пленным лекарства, хлеб, картошку, зная, что любая помощь приравнивалась германскими властями к помощи евреям и каралась смертью…
Но ты снова выжил, отец. В одном из таких лагерей ты пробудешь до января 1943-го.
А потом будет Германия. Четыре месяца ты проведешь в лагере для военнопленных в поселке Вудзец, что в районе города Берлин. С апреля 1943-го до мая 1945-го, уже в самом Берлине, ты станешь одним из миллионов «остарбайтеров» (определение было принято в Третьем рейхе для обозначения людей, вывезенных из Восточной Европы). Из Википедии: «…на конец лета 1944-года на территорию … Великогерманского рейха были вывезены 7 миллионов 600 тысяч гражданских лиц и военнопленных». Узники, помеченные знаком «OST» (нашивка темно-синего и белого цветов)… были принуждены существовать в условиях гораздо более жестоких, чем даже «гражданские работники. Под уничтожение пленных фашисты подвели идеологическую базу – расово неполноценные должны исчезнуть с лица земли. Они бы убили всех, но немецкой промышленности нужны были рабочие руки…». Из почти 2-х миллионов советских военнопленных, вывезенных в Германию и отправленных на работу, выживет половина!
Тебя опять пощадит судьба, хотя будет продолжать испытывать тебя на выносливость и мужество. Снова, в числе других советских военнопленных, ты будешь жить в специальном лагере, обнесенном колючей проволокой, под постоянной охраной. Ты снова будешь постоянной мишенью для проявления звериных инстинктов тех, кого невозможно назвать людьми. Ты, как и миллионы других, станешь бесплатной рабочей силой на предприятиях Вермахта.  Сначала ты будешь трудиться чернорабочим на цинковом заводе, а потом на обувной фабрике – все это в условиях вредного производства, без каких-либо защитных средств, при абсолютном отсутствии техники безопасности. За малейшее неповиновение тебе будет грозить участь быть расстрелянным или забитым до смерти, ты мог умереть от болезни, инфекции или голода.  При нечеловеческой нагрузке твой рацион на неделю будет состоять из: 16.5 кг репы, 2.5 кг хлеба (смесь ржи, свеклы и листьев), 3 кг картофеля, 70 г сахара, двух третей снятого молока и 250 г конины (Герман Геринг предложил кормить военнопленных кошками, но, к его сожалению, в стране не окажется достаточного количества этих животных). Ты мог…, впрочем, этот скорбный перечень можно продолжать до бесконечности.
Я часто думаю, что может твоя преждевременная смерть от рака легких и стала отголоском всего того, что тебе пришлось пережить, замерзая под открытым небом Шталагов или работая до изнеможения на вредных производствах Рейха? А может, это следствие «марша смерти» в составе пешей колонны военнопленных - фашисты в спешке старались увести вас от прифронтовой полосы, перегоняя из одного лагеря в другой? Может ты, как и тысячи других, истощенный, на протяжении нескольких недель, под постоянным прицелом, пинками и издевательством фашистов, шел по этим дорогам смерти, проходя ежесуточно по 40 км? Ты знал, что, если оступишься и упадешь, то мгновенно будешь застрелен. Ты знал, что, если не хватит сил и тебя с двух сторон плечами не поддержат идущие с тобой рядом товарищи, – будешь застрелен. Уверена, что и ты спешил подставить свое плечо тем, кто, окончательно обессилев, готов был сдаться обстоятельствам и предпочесть смерть испытаниям, выпавшим на его долю. Ты научишься спать на ходу, чтобы как-то восполнять свои силы, и идти, идти и идти по дороге, которой, казалось, не будет конца... Об этом навыке, приобретенном во время таких маршей, ты как-то обмолвишься в разговоре с братом, а такое стереть из памяти невозможно - при малейшем напоминании о тех годах эта брошенная тобою фраза вновь и вновь всплывает в нашей памяти…
А может, причиной твоей болезни, приведшей к смерти, стала работа на лесоповале в условиях жестоких сибирских морозов? Может, это косые взгляды тех,
кто не верил в твою невиновность, заставляя тебя страдать, стали для тебя непосильным грузом? Но об этом лучше не думать ...
И все-таки, почему в отношении советских военнопленных фашисты могли
творить такой беспредел? Со ссылкой на документальные материалы,воспоминания тех, кто прошел столь страшный путь, могу сказать, что отношение к ним было действительно особо жестоким – абсолютно полная безнаказанность, их зверски уничтожали без учета имен и количества убитых.
Отчасти, наверно, это можно объяснить тем, что Советский Союз (как и Япония), в отличие от других европейских государств и государства Америка, не признавали и не ратифицировали Гаагскую конвенцию 1907 года о законах и обычаях войны на суше и дополнявшую ее Женевскую конвенцию 1929 год.
1-ая часть Конвенции предписывала относиться к пленным по-человечески, обеспечивая их наравне с собственными военнослужащими пищей, кровом и одеждой, 2-ая дополняла гуманное отношение к пленным, включая запрет использования их на «вредной и опасной работе». К началу Второй мировой войны международное сообщество выработало конвенцию Красного Креста, подводящую правовую основу обращения с военнопленными в вооруженном конфликте, основанную на вышеуказанных Конвенциях (Википедия). Отказ Советского союза в признании этого документа развязывал фашистам руки.
Но не только это послужило причиной «привилегированного» положения советских военнопленных - Германия, со своей стороны, подписала этот документ. 
Просто «в отношении пленных с востока нацисты считали возможным ее игнорировать…». Они считали, что «люди на востоке – это недочеловеки, а Красная армия… - это армия жидобольшевиков… Это был практически смертный приговор» (сборник статей «Советские военнопленные во время Второй мировой войны на польских землях», Центр польско-российского диалога, С-Петербург, 2018).
Политическим и военным руководством Третьего рейха от 16 июня 1941-го года будет подготовлен еще один документ, регламентирующий содержание советских военнопленных и обращение с ними («Советские военнопленные в Германии в годы ВОВ», Энциклопедия «Великая Отечественная война 1941-го-45г., 2-е изд., М., 2015г.). Советских военнопленных разрешалось использовать на работах по потребности войск (что не допускалось по Конвенции), труд их не оплачивать. Особо подчеркивалась «недопустимость проявления гуманности и сострадания к попавшему в плен противнику». И еще: считалось необязательным «подавать сведения по учету военнопленных в центральное бюро», что предоставляло всему штатному составу полную свободу действий.
Усугублялось положение военнопленных и Приказом № 270, подписанным Сталиным 16 августа 1941-го года. Согласно этого приказа, красноармейцы обязаны «в любой ситуации стоять до последнего и не сдаваться в плен», те же, кто «предпочтет плен смерти – расстреливать». Если следовать этому документу и знаменитой фразе, приписываемой Сталину, о том, что у нас «нет пленных, а есть только предатели», несколько миллионов военнопленных должны были попросту застрелиться, хотя вины их в том, что они попали в плен, не было.
Создавать картотеку и представлять сведения о советских военнопленных фашисты начнут только с июля 1942 года. Немцы будут вынуждены пойти на этот шаг, так как советское правительство заявит о своей готовности, со своей стороны, сообщать об именах немецких военнопленных в Красный Крест.
Впрочем, я менее всего претендую на роль аналитика, политолога, менее всего я хочу обвинять кого-то в том, что произошло с моим отцом и с миллионами таких же солдат той далекой войны, на чью долю выпало такое испытание -  все это уже стало историей, историей государства, историей моей семьи. Все это я делаю, опираясь на изученные мною материалы. Время уже давно расставило все по своим местам. Мне просто откровенно страшно оттого, что далеко не все политики извлекли урок из этих горьких ошибок. 
Завершая свою работу, к которой я шла много лет, я хочу сказать, что я счастлива, что смогла в какой-то степени дописать страницы жизни моих родителей, которые казались мне уже невосполнимыми. К сожалению, далеко не все. Я знаю, как счастлив был бы мой старший брат Эдуард, чье детство было обожжено войной, знаю, как он мечтал восстановить жизнь родителей в рамках военных лет.
Совсем недавно мой брат Эдуард ушел из жизни. Этот очерк посвящен и его памяти…
И я хочу сказать, что я очень счастлива потому, что мои дети и внуки будут знать и помнить о том, через что пришлось пройти вам, мои дорогие мама и папа.               
…Когда несколько лет назад я побывала в израильском музее «Яд Вашем», то в одном из залов, зале Имен, я дала слово, что сделаю все, чтобы имя моего отца было по праву внесено в Книгу Памяти наряду с именами участников и Ветеранов Великой Отечественной войны, чтобы это заслуженное им звание наконец-то нашло его, пусть даже после смерти.

Зал имен. Возвращаюсь туда,
Где колодцу не видно конца –
Здесь свободное место. Сюда
Хочу имя вписать отца…

В настоящее время все собранные мною документы переданы в музей «Яд Вашем»…
































-22-