Марфушкины постирушки

МАРФУШКИНЫ ПОСТИРУШКИ

ВЗБАЛАМУЧЕНО СЕЛО, СКОРО СТАНЕТ ВЕСЕЛО

   Деревня Кудакино в пятнадцать дворов, точнее-то в двадцать, но в тех избах уж никто не живёт, похарчились давненько. Кудакино даже не деревня, а деревенька, так выходит. Отстоит от ближайшего села она километров на десять, двенадцать.
   Деревня, в общем - то тихая, полусонная. В летнюю пору, когда не жарко, все или в поле, или в огороде, а в пекло-то, в прохладце где-нибудь притулились и похрапывают, «пузыри пущають ротам». Работа хороша только утренней ранью или вечерком, когда бодрит прохлада. А так-то кое-кто, кое-когда глядишь, плетётся нога за ногу по проулку, сам уж «позабымши куды». Даже собаки в этакую пору ленивы, сонны. Петухи, только которые недоумки вскукарекнут, чтобы проперхаться и осекутся, вдруг поняв:
 - И чаво я надумал горлопанить? Кому ета надоть?
   Коровы и те, «мозги включили» и больше помалкивают, а вот мелочь дворовая - овцы, козы те, иной раз, противными голосами, всем гуртом, проблеют:
 - Пи-и-и-тца хо-о-о-тца! Пи-и-и-тца хо-о-о-тца!
   А так-то тишь, гладь, да Божия благодать. Ни бе тебе, ни ме, ни кукареку.
   А теперь представьте, что в этакую млявую пору, по деревне, взлягушки, подпрыгивая и лыбясь по весь рот, несётся парень, загребая босыми ногами дорожную сыпучую пыль и орёт, поравнявшись с каждым двором:
 - У Марфушки постиру-у-ушки! Наро-о-о д не зявай, подымайси, давай!
   И тут же, как по команде или будто после крика: «Пожар!», вся деревня просыпается, начинается беготня, суетня, шепотки, принимаются в поисках чего-то лазить по своим чуланам, сарайкам, шуровать по углам своих дворов. Бабы хватают детей и тащат их к матерям-старушкам, бабулькам в «тихую заводь», так спокойней. А сами, оглядевшись, прячут в закутки бьющееся, колющее-режущее, ценное, от греха подальше. А то, невзначай...
   Ну-у-у, Вы поняли причину суеты? Нет ещё? Ну, так слушайте дальше.
   Переплюевы, Тихон и Марфа, ещё не старые, в силАх, проживают на краю деревеньки, там изба их. Тихон здоровый мужик, но смирный. Вид у него, правду сказать страшнющий больно. Он пузатый, косматый, с взъерошенной, кудлатой всегда, бородой. Её, ту бороду, всё тискает и тискает лапищами, так что бабки его подначивают:
 - Табе,Тиша, поди воши заели, в бородень тваю заселилися! Чаво ты яё всё шорхаишь да мнякаишь? Гляди, ротам исть ня будишь, спутаюца волосьи да зарастёть и чаво тады станишь делать, ась?
 - Ничаво-о-о, проковыряим! Рот, он как ложку-та увидить, сам раззявица!
   Тихон хмыкнет на эти подковырки, да цыкнет в сторону слюной сквозь дырку выбитого в драке зуба и, похохатывая уйдёт прочь. Он с бабками не затягивается в перебрёх, ежели б рыло кому начистить - это завсегда пожалуйста, то другой «коленкор», а эти балаболки, балаболки и есть.
   Марфа, баба его, разумная, больше помалкивает, да свою линию гнёт. Народ она понимает, с уваженьицем.
   Дальше уж, сразу за их двором, болото начинается. Конечно, гать у них проложена им известная, в топких-то местах. Они её никому не показывают, сами по клюкву, бруснику, да по грибы ходят, промышляют. А это навар, коль продать, не плохой выходит.
   Приблизительно раз в десять дней затевают они стирку белья. Это каждому в Кудакино известно потому, что Тихон выходит во двор с большим мотком бельевого шнура. Он, неторопливо опутывает, этот «Паучина лохматый», двор. «Туды-сюды, да вкось, да вкривь», так что, когда бельё развесят и самой избы их становится не видать. Марфа вытаскивает две табуретки, ставит на них большое, оцинкованное корыто и в таз, на тёрке, что свиньям свёклу кормовую трёт, принимается натирать большие куски хозяйственного, почти чёрного, мыла. Потом партиями, эти «мыльные кудряшки» кидает в корыто и заливает кипятком, который вёдрами подносит из дома ей Тихон. Пышная пена поднимается над корытом вместе с паром. И так отлажено, ловко у них всё получается, что вскоре, будто флаги на корабле колышутся и развиваются занавески, постельное бельё, полотенца, кальсоны Тихона, панталоны-парашюты самой Марфы да и матери её, и свекровки тоже. Берёт Марфа у своих старушек для постирушек, опекает бабулечек. Двор ярко, празднично, нарядно выглядит!
   Верёвки, само собою провисают, и Тихон поднимает их, подставив слеги, повыше. Полощутся, развеваются те флаги, а между тем основная задача стирки имеет совсем иную цель.
   Гонят самогон Переплюевы! Выпала им эта миссия, поскольку изба крайняя, да и болото знают. А в центре деревни участковый застукает, не смейте сомневаться даже. Не отбрыкаешься. Чтобы охлаждать «змеевик» доливают в большой таз холодную воду, прежде ковшом вычерпывая горячую. Ну, не выливать же прочь. Расточительно это, да и керосин, что под самой ёмкостью с брагой, вдвойне можно использовать. Снабжают Переплюевы, напаивают всю деревню до отрыжки. Мужиков в основном, но так же стремятся приобрести и одинокие бабы этот «жидкий рублёк», как говорится.
   Сами, со вздохом, друг другу и делятся:
 - Дровы нонича дороги, цены «кусаюца», а привезть надоть? Надоть! Сена скотине, гарод вспахать, проборонить, подогнать, да вырыть картошку и вывезть яё к погребу надоть. А как печи почистить, ляктричеству провесть, радиву починить, всё ж надоть. «Куды ня кинь бабы, вязде клин». Ну уж родины, крястины, свадьба, аль поминки, на ета казёнку надоть закупать. А куды денисси? Расход и так агромаднай выходить. О-хо-хо! Етаму минцанеру-та наши беды ни к чаму, а мы-та маимси, тратимси.
   Стирка у самогонщиков страховка от нечаянной облавы, наезда нежданного участкового из села. Он бы не знал, не гадал, да есть в деревне «Стукачок - мужичок». Вся деревня о его «гражданском подвиге» осведомлена.
 - О, глядитя! Сморчок - стукачок погнал уж докладать. Хоть ба успел выгнать Тихон, не спымали ба,- переживает народ.
   И это его осведомительство повторялось каждый раз неустанно. Пробовали обмануть его. К примеру, примутся просто так Переплюевы развешивать бельё во дворе, якобы постирушки у них, но Стукача не проведёшь. Он оглядится, как народ реагирует. А никак, народ безмолствует и занимается своими делами. Не суетится, не шепчется по углам, пустые бутылки не ищет. Стало быть - обман! С годами крутить педали всё тяжелее, конечно. Да и мужики вслед напутствуют:
 - Крути, Сморчок педали, пока под зад для скорости табе пинка не дали, ха-ха-ха!
   А тот оправдывается, проезжая мимо мужиков:
 - Об чём вы, братцы? Бабе за лекарствой, в аптеку я тороплюся, боле-е-еить.
 - Ну-ну! Так она и есть. Неча на жану наговарьвать, напраслину возводить! Твою бабу оглоблей не перешибёшь, боле-е-ить она у яво, слыхали?
   А приехав запыхавшись в село, того участкового надо ещё найти. То он на выезде, то кушать изволит, хлебает щи, а Стукачок сидит на завалинке, ждёт, чтобы доложиться. Участковый, без всякой охоты, по необходимости должности только, на мотоцикл, да к Переплюевым. Но понимает - пустой интерес, «обведут вокруг пальца»!
   Опа-на!Облава!
   А Тихон:
 - А чаво, мы ничаво, постирушки у маёй Марфушки, боля-та чаво жа!
   Главную улику - «змеевик», на болото оттащит Тихон и схоронит в черничных зарослях, между кочками. Участковый тропы не знает, туда не сунется. А фляги, так для воды они, эти фляги. Деревня помалкивает. Что, враги разве себе? Даже, ежели б пытали или под протокол, ни-ни! Село с сельмагом далековато, да и дороговато выходит. Что ж, лошадь гонять что ли? Дороже дорогого выйдет, да и время тратить не хочется. А тут всё своё. Хоть и не чищено, не успевают Переплюевы почистить до прозрачности, а очередь стоит уже возле крыльца.
   «Много об сабе узнал, када брагу заливал, а первач слил, так всем стал мил».
    Был как-то случай, вышла промашка, не туда впопыхах сунул Тихон «змеевик» пряча, его и утянуло в топь, затонул! Как быть? Проходит неделя, другая. Народ ощутил сиротство. Душу не отвести, не всплакнуть. Пустота образовалась какая-то, безрадостность. Пришлось ехать в соседний район Тихону, к одному умельцу, да новый покупать, а куда денешься? Народ ждёт.
   Чтобы не толпиться у крыльца, заранее договариваются, кто за кем. Вонючо и мутно, зато дёшево да рядышком. А если и застукает кого выпившим участковый, обнюхает тару, то есть отговорка, мол, привезли из другого села, по заказу, по знакомству, так как праздничек нынче - Всемирнай день ЛентЯЯ.
 - По радиве объявляли вчарась, да-а-а! Нешта у вас там, в сяле, не слыхивали? А мы - та знаим чаво почём,- убедительно заверяют,- а как жа вы схотели-та? Трудисси, трудисси, надоть и продух иметь, вота чаво.
   Но вообще-то стараются не принимать «на грудь» до отъезда участкового. Если только те, у кого, по какой-то семейной необходимости, коль накануне выпить пришлось, «трубы горят». Но они тоже кремень.
   И уезжает раздосадованный участковый, сетуя на то, что зря бензин прокатал. Но надо же злость сорвать на ком-то, вот он «кулак и кажет «Стукачу», который на своём велосипеде только, «к шапошному разбору», въезжает обратно в деревню. Поздно, мол, сообщил властям, замешкался, раньше надо было, и уедет сердитый милиционер. А Стукачок с горя и обиды, пойдёт к тем же Переплюевым, возьмёт чекушечки и утешится. А те продадут конечно, что ж они нелюди что ли, понимают, у мужика облом вышел. В немилость к властям попал. А и вправду говорится, думает при этом Стукачок: «Не делай добра, не получишь и зла»
   Но в следующую Марфушкину постирушку, он торопится с доносом опять. Бывают же такие зловредные пакостники, ты погляди-ка, а?
   Приходят все со своей тарой, поллитровками. Предпочтительно, ежели и в запас дадут одну Тихону. С бутылками напряг в деревне. Да откуда ж им взяться? Свадеб давненько не гуляли, детишек тоже мало родится, чтоб на крестины закупить, а поминки, ну там не много и надо. Пьют обычно по паре стопочек, на помин души-то, и будет уж.
   Как-то одна старушка аж с ковшиком пришлёпала:
 - Плясни мене сюды, Тиша, боле не куды,- попросила та.
   Он удивился, но всё же пол литра налил старушке. Ей надо было расплатиться за пахоту огорода. Она понесла, да как говорится, растрясла. Не доходя до избы своей споткнулась или окликнул кто и выплеснула всё на землю. Глядит очередь, идёт назад, плачет, старая. А пахарь тот тут же был, со своей бутылкой пустою, ждал.
   Пожалел старушку:
 - Ты, тётка Маня, ступай отседа, считай што не должная мене. Всё отдала в землю.
   Но Тихон всё же налил ей без денег, возместил потерю. Деревенский люд не любит быть должным, в другой раз уж не попросишь о помощи, неловко будет.
   А потом деревня бесшабашно веселилась. Пили, орали частушки под гармонь, матаню с выходом приплясывали, морды били друг другу, за грудкИ брали и трясли, расслаблялись. Мирились, мировую распивали и целовались, обнимались, заверяя в дружбе до гроба. Как говорится: «Дружба до гроба, дураки оба»
   Остро ставился вопрос: Ты меня уважаешь?
   Ночь проходила в тревожных снах, головных болях, муках «сушняка». Бывали выпиты вёдра студёной, колодезной воды, после которой хмель, начинающий было уходить, освобождать, возвращался с новой силой.
   Утро следующего дня напоминало адские муки. Ноги не ходят, руки трясутся, язык, точно наждачная бумага и во рту не умещается, к тому же ещё глаза блёклые, опухшие. А у некоторых и украшение на «физиамордии» в виде «бланша» или «гули», или «фингала» под глазом, как уж кому угодно, так и называет пусть, это сути не меняет. Деревня страдает, однозначно. И конечно все, с пустой тарой, тянутся опять к Переплюевым. Главное не напиться, а восстановиться, завтра понедельник. Марфа, предполагая приход, разбавляет первач водою, пожиже. Ближе к вечеру народ приходит в норму, а уж наутро все бодренько, на ферму, в поле, в луга на покос, в коровник.
   До следующей Марфушкиной постирушки.

   Можем ли мы, ныне живущие, имеем ли право, вспоминая те годы, осуждать деревеньку Кудакино и её обитателей?
   Каждый по своему подумает, прочитав этот сказ, взятый из жизни людей середины двадцатого века. Кого-то в ту пору и на свете ещё не было. Мы-то уж жили, но в большинстве своём малы были. А тогда не принято было старших обсуждать, верно? То-то и оно!