Рассказы о войне ветерана 549

                А Т А К А  С  Х О Д У

                Повесть

                Автор повести Василь Быков

  Василь Быков, Василь Владимирович Быков(1924-2003)
(белорусс. Васіль Уладзіміравіч Быкаў).
Советский и белорусский писатель, общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР.
Герой Социалистического Труда(1984). Народный писатель Беларуси(1980).
Лауреат Ленинской премии (1986). Лауреат Государственной премии СССР(1974).
Лауреат Государственной премии Белорусской ССР(1978).

Продолжение 8 повести.
Продолжение 7 — http://proza.ru/2020/12/09/1170

  Небо как будто прояснилось, дождя не было, снежинки всё носились в воздухе, дул сильный, промозглый ветер. Бой уже всюду стих: немцы, кажется, удрали на станцию, и я даже удивился, подумав, как всё же легко удалось сбить их с высоты. Конечно, застали врасплох, они проворонили нас на подходе. Но вряд ли они примирятся с потерей такого выгодного опорного пункта.
Плечо не переставая болело всё больше, в ухе надоедливо остро звенело, и я подумал, что, пожалуй, действительно отвоевался. Не миновать санбата — это уже определённо. Но перед тем, как отправиться туда, надо бы повидать Ананьева да проститься с хлопцами, что ли? Траншея была длиннющая, с неровным, развороченным бруствером, основательно присыпанным снегом. Автоматчики оборудовали себе ячейки. Некоторые уже устроились в них, скорчившись в три погибели, другие, донятые холодом, слонялись по траншее, притаптывая каблуками да покуривая из рукава. Над сумеречной высотой лежала глухая ночь. Немцы ракет не бросали. Мне сказали, что

  Ананьев впереди в траншее, я прошёл дальше и услышал его голос, каким старший лейтенант обычно разговаривал с бойцами ночью — не по-командирски ровно, негромко, с явной озабоченностью, которую он и не старался скрыть. Ночью он делался проще, спокойнее. Я тихо подошёл ближе.
— Конечно, могут лупануть, — говорил Ананьев. — Но это не в голом поле. Пусть сунутся! Вот переночуем, а утречком всех раненых в тыл. К завтраку в медсанбате будешь.
Кто-то ослабевшим голосом возражал:
— Нет, уже всё... Не дожить мне.
— Да ну брось ты! — успокаивал его Ананьев. — Не дожить, не дожить! Доживёшь! Попадёшь в госпиталь — через месяц-два такой герой будешь!

  Выйдя из-за поворота траншеи, я сразу наткнулся на них. Тут был недостроенный, брошенный немцами блиндаж — яма сбоку от хода сообщения — без перекрытия и без двери, с четырьмя брёвнами-стояками в углах. У стенки на разостланной шинели кто-то лежал, обвитый бинтами, у его ног сидя курил Ананьев. Ещё кто-то невидимый неподвижно маячил у изголовья раненого. Гриневич с Пилипенко молча стояли в траншее, возле них прислонялся к стене Зайцев — автоматчик из второго взвода. Завидев этого Зайцева, я вдруг понял, почему он здесь. Обидно защемило в душе — всё же я был ещё в роте и даже неизвестно, может, обошёлся бы и без санбата? Однако тот, кто лежал в яме, судя по всему, был тяжело ранен, и я, подавив в себе неожиданную досаду, спросил вполголоса:
— Кто это?

  Ананьев поднял голову:
— А, Васюков! Ну как?
— Да ничего, — сдержанно ответил я.
— В плечо вот...
— Могло быть хуже, — сказал командир роты. — Я подумал было: хана тебе.
Подумал, ну и пусть. Спасибо не бросил, позаботился. И всё же обида не проходила, застряла где-то и помаленечку ныла, заполняя все мои чувства.
— Васюков, — слабым голосом позвал меня раненый. Я подошёл ближе и в сумраке едва узнал его — это был Кривошеев. — Васюков... И ты тоже?
— Попало. Но меня легко, — сказал я с деланной бодростью и почему-то громче, чем было нужно.
— А я вот… — выдохнул, не договорив, Кривошеев.
Ананьев поднялся и выглянул над бруствером.
— Ничего, не унывай. Будешь жить. Не такие выживали.

  Не знаю почему, но я сразу понял, что Кривошеев уже не жилец. Рядом тихо вздохнул тот, что сидел в глубине блиндажа, приглядевшись, я узнал в нём рядового Гуменюка. И тогда вспомнил, что они с Кривошеевым земляки, вроде бы даже из одной деревни — когда-то в составе маршевой команды мы вместе прибыли в роту. От той команды уцелело, наверно, человек десять, а теперь вот станет меньше ещё на одного.
— Ну где тот разгильдяй Цветков? - спросил командир роты. — Что это за гадство такое!
— Цветков в блиндаже, — сказал я. — Там трое раненых.
— Тяжело?
— Легко как будто.
— Легко! Тут этого спасать надо. А то перевязал и бросил. Ну, погоди: придёт — я ему устрою разгон!
— Потом, — тихо сказал из траншеи Гриневич.
— Нет уж! Я его выучу, как рядового бойца любить. А нет — так к чёртовой матери: автомат в руки и в цепь.

  Раненый слабо завозился внизу.
— Товарищ старший лейтенант... Не надо уже. Что он...
— Как это что, Кривошеев? Брось ты паниковать. Попадёшь в госпиталь, в тепло, на чистые простынки — враз получшаешь. Доктора, они теперь такие: наловчились за войну, разрежут и сошьют, будешь лучше прежнего. Сам прошёл через ихние руки, знаю.
Гуменюк протяжно вздохнул.
— Я как чувствовал, — скорбно сказал он. — Когда младший лейтенант позвали — ёкнуло моё сердце. То всегда были вместях — и ничего. А тут отлучился, и вот...
Ему никто не ответил.

  Вскоре, однако, кто-то появился у входа в яму-блиндаж, и к раненому с сумкой на животе протиснулся Цветков. Ананьев грозно молчал. Санинструктор его, кажется, не сразу заметил и немного промедлил с докладом:
— Сержант Цветков по вашему приказанию…
— Ты почему бросил раненого? - оборвал его ротный.
— Я перевязал.
— И это всё?
— А что ещё? Он безнадёжный!
Ананьев порывисто шагнул от стены:
— Я тебе вот как двину! По твоей идиотской голове! Тогда узнаешь, кто безнадёжный! Понял?
Цветков обиделся:
— Что я, слепой? У него три проникающих в брюшную полость. Да ещё в грудь навылет…
— Молчать! — сдавленным голосом крикнул командир роты. — Чтоб мне ни слова! Он должен жить!
— Будто я против. Пусть живёт! Только… Вот смотрите!

  Цветков ступил к раненому, развернул полы его шинели. Потом что-то пощупал там, насторожился, схватил Кривошеева за руку и, будто не обнаружив того, что искал, припал ухом к накрест перебинтованной груди.
— Ну вот! Я же говорил…
— Не может быть! — сказал Гриневич, выходя из траншеи. — Минуту, как разговаривал…
— Всё. Готов! — уверенно объявил Цветков и с сознанием своей правоты отступил к выходу.
Ананьев вскипел:
— Обрадовался: готов! Я без тебя, дурака, видел: будет готов. А вот он не должен был знать. Понял? Он должен на нас надеяться, что позаботимся. Он же человек, а не собака.
Гуменюк тем временем, видимо, не веря санинструктору, кинулся к Кривошееву. Стоя на коленях, он минуту тормошил его, потом вдруг урони руки и заплакал.

  Цветков угрюмо молчал, наверно не чуя за собой вины. Ананьев засунул руки в карманы и также умолк. Ссора вдруг потеряла свой смысл. Каким-то образом я ощутил свою почти родственную близость к покойнику, и на душе стало тоскливо. К тому же на холоде пуще прежнего разболелось плечо и вся рука до самых ногтей. Надо было уходить, но я в унылом, тупом одеревенении продолжал тихо стоять над Кривошеевым.
— Ладно, — отходя от гнева, сказал Ананьев. — Пусть полежит до утра. Придёт подвода — отвезём, похороним.
Он вышел из блиндажа и пошёл в тыл. За ним пошли Гриневич, Зайцев и немного погодя Цветков. Мне ротный ничего не сказал, и я, сам не зная зачем, остался тут с Гуменюком и притихшим Пилипенко.

                Продолжение повести следует.