de omnibus dubitandum 119. 228

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.228. ДЕЛО ЯМАННОЕ…

    В сумерки по палубе проносится грозный слух:

    — Сейчас на пароходе какой-то хохол умер. Так и не доехал до своего пана гетмана.

    Человеческая каша забубнила:

    — Где? Кто? Где?

    — На корме, говорят… Погрузился на пароход три дня тому назад… Тифлисский… Не то бывший городовой, не то, чорт его знает, кто такой.

    — Дело яманное.[Яман — по-татарски худо, нехорошо] Проканителимся с карантином суток трое. Немцы не позволят отплыть сегодня.

    Германские власти очень боялись заноса холеры на Украину. Поэтому требовали от всех, кто уезжал с Кавказа, свидетельства о противохолерной прививке.

    Опасения пассажиров оказались излишними. Пароходная администрация быстро столковалась с грузинскими властями. Для последних несколько сот рублей оказались гораздо важнее, чем здоровье немецких солдат на Украине.

    Труп тихонько вынесли с парохода, и карантинное начальство все нашло в порядке. «Панагий Вальяно» начал готовиться в путь.

    — Прощай, «кукурузная»!

    — Эх, намять бы когда-нибудь бока этим Чхеидзе и Церетели.

    А кто-то, невидимый в темноте, затянул фальшивым голосом избитый куплет:

Плачьте, красавицы града Тифлиса,
Правьте поминки по нас:
За последним гудком парохода
Мы покидаем Кавказ.

    Красавицы никакие не плакали. Только два таможенных досмотрщика, совершенно равнодушных к отъезжающим, провожали глазами пароход. Но когда загудел третий свисток, откуда-то, кажется, с берега Риона, раздались одновременные рыдания двух ишачков.

    С карантинными властями поладили. Зато, едва направились к выходу в море, запротестовала береговая стража. С конца мола посыпались, на русском и на грузинском языках, угрозы пустить нас ко дну.

    — Кой чорт! В чем дело?

    — До рассвета запрещен выход.

    Пароход стал на якорь. Капитан спешно отправился на шестерке к молу, где возле тусклого фонаря шевелились какие-то фантастические фигуры.

    Через час он вернулся и сообщил любопытным:

    — Все улажено. Можно ехать. Грузинский закон более не возбраняет.

    — За какую сумму?

    — Пустяки. Всего лишь двести, ихними же бонами.

    — Там триста, здесь двести… Шутка ли везде так смазывать!

    — Такое наше дело. Коммерция. Без накладных расходов на смазку много не наживешь.

    На другой день, уже за Сухумом, Черное море демонстрировало перед нами шторм. Несчастный пароход качался, как детская люлька. Старая, туберкулезная машина едва дышала. Мы с трудом пробегали по 5 миль в час.

    — Если машина остановится совсем, то мы погибли, — утешил капитан взволнованную публику. — Тогда наша скорлупка сделается игрушкой волн. Можем потонуть. Может и на берег выкинуть.

    — Господи Иисусе! — истово перекрестился старый полковник, давно уже пластом лежавший на своих сундуках. — Лишь бы не прибило где-нибудь возле Сочи. Там, говорят, грузинские солдаты ген. Кониева обирают всех от темени до пяток.

    - Пропадет последнее барахло.

    — Хорошо тому, у кого оно есть. А когда в одном кармане блоха на аркане, в другом вошь на цепи, тому горя мало, — назидательно произнес мой сосед, обнищавший подпоручик, и с этими словами рухнул прямо на грязную поверхность палубы.

    — Нашему брату, что… Шинелью закутался, кулак в изголовье, и дуй до утра во все носовые завертки.

    — Босота! — презрительно пробурчал старик, вытягивая ко мне голову, спрятанную в башлык кожана. — Ну и офицеры пошли в наше время. А бывало…

    — Вы сами где служили?

    — До отставки лет восемь тянул лямку воинского начальника. Служил, можно сказать, по совести. Зато именья у меня всего манишка да записная книжка…

    Через трое суток наш ноев ковчег кое-как добрался до Керчи. В бухте ни одного судна. На пристани сиротливо бродит какой-то герой ранних произведений Горького.

    — А тут что у вас за республика? Какая власть?

    — Здесь у нас своя республика, крымская.

    — А до России еще далеко?

    — До России? Весь свет проедешь, — не найдешь такой. Была да вся вышла.
В порту хозяйничают немцы. Вскоре после того, как пароход причалил, на пристани появился отряд немецких солдат во главе с молоденьким, красивым лейтенантом.

    Позже я узнал, что его фамилия была Вихман. Просто Вихман, без фона. Германское офицерство за время грандиозной мировой войны разаристократилось.

    — Вы все арестованы! — объявил нам лейтенант через переводчика-еврея.

    Среди офицерства воцарилась суматоха.

    — Как? За что?

    — Говорили, что немцы идут против большевиков, с которыми и мы едем драться, а тут вот тебе, на тебе…

    — Ловушка!

    — Безобразие!

    — Господа! — громко передает переводчик распоряжение Вихмана. — Согласно действующим здесь правилам вы будете обезоружены. Предъявите солдатам ваши шашки, револьверы, винтовки. За утайку оружия полагается расстрел.

    Дипломатические переговоры с лейтенантом не привели ни к чему. Пришлось подчиниться приказу.

    — Бэри шашку, бэри киньжал, а-аставь кнажну! — протестует офицер-горец, владелец старинного кривого ятагана, украшенного серебряной резьбой.

    Толстомордый ландштурмист силой вырывает у него оружие. В глазах джигита сверкают молнии.

    — Каспада, запротэстуем! — апеллирует он к толпе, размахивая вокруг головы руками, словно ветряная мельница.

    Предложение не находит поддержки.

    — И какая же это сволочь призвала эту чухонскую мразь в Россию! — срывается только единственный протест с языка моего соседа, новоявленного Вальтера Голяка.

    Солдаты кайзера с презрением прошли мимо него: у будущего «астраханца» не оказалось и шашки, которую он утратил в том же славном бою, в воротах Эрзерума.

    У меня в кармане лежал крошечный браунинг, имевший свою небольшую историю. В 1915 году, в г. Карсе, из него застрелилась молоденькая сестра милосердия.

    Военный следователь, произведя следствие и не найдя никаких признаков чьей-либо виновности в трагической смерти девушки, направил дело на прекращение, приложив браунинг в качестве вещественного доказательства. Дело прекратили. У покойной не нашлось родственников, которым можно было бы передать револьвер, и он пролежал в прокуратуре до 1918 года.

    При расформировании суда я был назначен председателем комиссии по сортировке и рассылке вещественных доказательств. За неимением у меня револьвера я взял эту смертоносную, бесхозяйную крошку себе.