Жертвы блокады

...Эх, мама, мама... Если б ты была немного посговорчивее, любила б землю свою, не искала бы под старость городского быта, может и не померла бы и Витьку сберегла. Ведь как он не хотел ехать с тобой! Как чувствовал, что смертушка его ждет там мучительная, долгая... – размышляла, идя проселочной дорогой Тася, периодически перекидывая лямку сумки через голову, давая отдых уставшему плечу...

Зимой тысяча девятьсот сорок первого года прибежал к ней со станции ее брат Виктор. Он был самым младшим. Чернобровый, с миндалевым разрезом глаз, с густой шевелюрой волос.
 
– Таська, милая, как ножом по сердцу мне этот переезд! – с жаром в голосе признавался он. Не поеду я в этот Ленинград, что мне там делать? Может мне у тебя остаться? – с затаенной надеждой ждал он от нее ответа.
 
– Да разве ж я против? Только ведь не хозяйка я! Свекор у меня злой, как зверюга. Все ему не так да не этак. Вон всех ребят измордовал. Сегодня Женьку с Томкой доставал из-под кровати. Они, правда, тоже удумали, за усы его дергать спящего, он и сбесился. Попробуй кто первый сунься в чашку без спроса – влепит так ложкой в лоб, мало не покажется. А намедни, все полы мне заплевал за то, что поперек слово сказала!
 
– А ты че ж сказала-то? – полюбопытствовал брат.

– Да ничего особого... Полы только намыла, веником доски натерла, чтоб желтыми были, а он со двора навоз на галошах приволок. Я ему и скажи: «Папань, ну куда ты прешь, не видишь, что ли?» – и пожалела, что сказала. Он как завизжит:
 «У,идольская вожа, в прах тебя расшибито!» – давай плевать, ногами топать, галошами навозными по доскам чиркать, аж сердце зашлось от страха и обиды. Боюсь я его, Витюша! – жаловалась Тася. – Да и как же мать-то там? Теперь хватилась, а тебя нет, будет с ума сходить
!
– Да знаю я! Это я так, попрощаться прибег, может и не свидимся больше.
 
– Да что ты! Почему не свидимся! Еще как свидимся! Приезжать будешь в гости. Вон Лизка-то с Шуркой какие важные стали, модные. Наши-то не сразу их узнали, когда те в прошлом году в отпуску были. В городе выучишься, работать станешь. Ты кем стать-то хочешь? – участливо спросила сестра.
 
– Фрезеровщиком! – радостно ответил Витя.- Ну, пойду я? – надеясь, что она все-таки осмелится оставить его. Но Тася засуетилась.
 
– Погоди, я тебе лепешек в дорогу дам! – она быстро завязала в узелок пышки и сунула ему их за пазуху.

 – Лошадь запрягу, тебя на станцию отвезу. Мамань, пригляди за ребятами, Витю провожу до станции! – завязывая на ходу шаль, крикнула Тася.
 
Витя несколько раз убегал к поезду и возвращался снова, чтоб проститься с сестрой навсегда.

 В блокадную зиму тысяча девятьсот сорок второго года он рыл окопы. Заболевшего дизентерией, обессиленного голодом, его принесли домой комсомольцы и положили на пол напротив кровати, где лежала беспомощная мать с ввалившимися глазами, с впалым ртом. Она видела, как жирные крысы с визгом набросились на него. Сквозь туман сознания слышала душераздирающий стон ее несчастного сына и хруст его носовых и ушных хрящей. Душа рвалась на помощь, а тело находилось в плену у немощи. Привязанный к ноге кусочек хлеба был давно украден, кем-то из соседей по коммунальной квартире. Если бы она съела его, то, наверное, смогла бы спасти своего мальчика – думала она, проваливаясь в темноту.
 
Несколько дней ее труп лежал в холодной комнате. В это время умирал ее внучок от ее пасынка Никиты. Сноха ждала, когда умрет ее ребенок, чтобы положить маленький трупик между ног старухи и, завернув в простынь, отвезти ночью в чужую могилу, вырытую кем-то заранее. Копать самой не было сил. Виктора похоронили в братской могиле.

Связь с ленинградцами прекратилась с началом блокады. Тася чувствовала беду и однажды собралась с бабами в поселок «Крас¬ный холм» к деду ведуну. Брал он за гадание недорого, кто что даст. Когда подошла ее очередь, дед встал перед иконами и долго разговаривал с Богом, а потом резко повернулся и прогремел: «Чем кормилась, тем и подавилась!»
Будто молния ударила в грудь. Потемнело в глазах. Какое-то время она не понимала, где находится, а потом невидящей походкой вышла на улицу. Всю дорогу Тася боялась посмотреть в глаза подругам. Ей было стыдно, страшно и горестно одновременно.

Далее: "В няньках"