памяти отца Дмитрия Смирнова

Память вечная
Это фото 1977 года, сделано на квартире Игоря Крупника на улице маршала Бирюзова. Спиной к нам стоит художник нонконформист Митя Смирнов, на следующий год он поступит в семинарию. А сегодня мы отпевали и молились за новопреставленного протоиерея Дмитрия Смирнова. Жизнь человека, так коротка. Я тоже есть на этой фотографии, есть и будущий епископ. Женщина, в положении, или как иначе говорят церковные люди, "не праздная", которая протискивается между нами, вставшими в дверях это – Таня, жена Владимира Виноградова. певчего, настройщика фортепьяно и на все руки мастера. Фотографий было очень много, потому что у нас был общий духовник и мы ездили к отцу Тавриону, великому, прозорливому старцу, который нас и наставил на путь. И часто собирались, и общались, и молились вместе. Фотографировал нас Игорь Ноткин, мой друг, заядлый и профессиональный фотограф. И это его фотография. Но когда, мои друзья стали священниками, и перестали меня узнавать. я счел за лучшее уничтожить все наши совместные фотографии. Они могли бы скомпрометировать моих высокопоставленных бывших друзей. А эта вот завалялась, осталась и теперь можно ее опубликовать.
Отца Дмитрия отпевали в пятницу. Я смотрел по каналу СПАС это величественное отпевание до часу дня, если не больше. Конечно, он все-таки любил Христа, а не только патриарха, как в своем слове сказал растерявшийся от горя епископ. А вечером, когда солнце уже зашло, я вынес шезлонг поближе к морю, на пирс, и лежал там, выпивая мускат и вспоминая Митю, художника-нонконформиста. Вспоминал его мощь, силу, увереность в себе  - качества, которых всегда так не хватает, вспоминал его младшего брата, выдающегося гитариста, ушедшего еще раньше. Печалился о многом… И тут ветер снес мою кепочку в море. Я долго пытался ее увидеть в темноте. свешивался к воде и брызги от волн, кропили лицо. Вода была еще совсем теплая, но колючий ветер налетал неожиданно и наконец налетел еще один порыв и снес мое одеяло туда же, под пирс, в черную пучину. Я долго не решался, боялся прыгнуть в море (не май месяц). Думал, что дождусь утра, и с утра пораньше найду потери. Но кто знает куда уплывут одеяло и кепка к утру.  И так я в растерянности стоял, и стоял. И вдруг сам отец Дмитрий предстал передо мной, и я понял, как малодушие не соответствует его памяти. Разделся и в полной темноте погрузился в воду. Вода была намного теплее воздуха. Это на ветру было холодно, а в воде тепло. Такие ощущения дарит нам море в позднюю осень. И я поплыл, и заскользил, вытянувшись, и извиваясь всем телом, делая из тела подобие волны и подчиняя себе и подчиняясь движению моря. Я открыл глаза и фосфоресцирующие зеленые огоньки осветили мое тело.  Каждое движение рождало, и оставляло за собой светящийся след.  Я полностью был уверен, что ничего со мной не случится, хотя плавать приходилось среди металлических конструкций, и волны несли меня и бросали на сваи, на рельсы по которым спускают катера и яхты, но ничто мне не повредило… Море качало меня в кромешной темноте тепло и ласково, среди страхов и опасностей. И Сириус выплыл из-за туч, и он тоже был на моей стороне, подсвечивая безлунную тьму, и я нащупал, наконец, то, что искал. Вытащил на пирс отяжелевшее одеяло, одел кепку, и поплыл к ступенькам причала. Очень нужен нам, слабым людям, такой человек, каким был священник отец Дмитрий.
Я узнал, что в последние годы он вновь хотел вернуться к живописи. И все необходимые материалы у него были заранее заготовлены. Нужен был только толчок. Служить и молиться приходится в любом состоянии души, а вот приступить к какому-нибудь художеству без вдохновения невозможно.  У многих это приходит само по себе, стоит лишь привычно взять в руки кисть, у других нет.
Отец Таврион, к которому мы ездили в юности, тоже был художником. Он обучался в иконописной мастерской Глинской пустыни. Сохранились фотографии мастерской. И там центральное место к удивлению, занимали античные гипсы, а не образцы икон.  Иконы писали в академической манере, и освоить классический рисунок было насущной необходимостью. Писали маслом и по всей видимости, на холсте. В такой же технике писал и сам отец Таврион. От него в Пустыньке осталось много икон. Его рука сразу узнается здесь.
Отцу Дмитрию не дано было вернуться к живописи.  Я помню картины, которые он писал до священства. Огромные, мощные мазки. Грубая, свободная манера и ливень краски, выдавленной прямо из тюбиков.  Все это нельзя как лучше отражало его характер. Его силу, волю, властность, уверенность в себе. Помню, как он, будучи семинаристом, заболел. тогда мы еще общались и встречались дома у Аркадия Шатова, потом в Голочелово, и при оформлении бюллетеня просто сказал, что работает в МДС. То есть – Московская Духовная Семинария.  Церковь, как известно, отделена от государства и если бы узнали откуда он, то никакого бюллетеня он бы не получил. Надо было обязательно расшифровывать аббревиатуру, но для него многие правила отменялись. Таков был этот человек, такова была в нем уверенность в правоте своих поступков.
 Звоню ему в мастерскую по какому-то делу.  У нас тогда было много общих дел. Все мы занимались в хоре у Петровича. Николая Петровича Привалова (1923-1992) – учителя бельканто.  Все были увлечены музыкой, пением. К сожалению, из этих занятий ничего не вышло. Не вышел ни один хор. И я даже не слышал впоследствии, что отец Дмитрий упоминал когда-либо о бельканто и особом способе звукоизвлечения, и постановке звука и диафрагмы. А занимались не один год, однако. Был у нас тогда и общий духовник, отец Виктор, последователь старца Тавриона. Он причащал нас на дому, потому что в то время часто нельзя было причащаться. Таковы были странные правила. Четыре раза в год. Постами. Не чаще. А сам отец Виктор постоянно оставался без места. И служить литургию ему было негде.
Звоню и спрашиваю, когда будет наше собрание. Слышу у него голоса. Вокруг него всегда много народа. Он говорит место и время и подставляет к трубке приёмник и там «Голос Америки» вещает что-то крамольное и антисоветское. Все слушали, но все-таки тайно, а Митя ничего не боялся.
Однажды он пошел провожать целую компанию друзей в Пустыньку к отцу Тавриону. Соню Шатову, Машу, Володю Виноградова с женой. Целое купе.  Нужно было донести вещи. Отъезжали с Рижского вокзала. Все эти поездки очень памятны, как правило, чудеса начинались прямо на вокзале.
Вот, провожающих просят удалиться. Митя, а тогда он был для нас Митей, не уходит, а забирается на багажную полку. И каким-то образом умещается там. Поезд трогается, и Митя едет зайцем. Не хочется уходить, хочется к старцу. Это понятно. Проверяют билеты. Его никто не замечает. Потом он, конечно, спустится и будет пить с нами чай, потом по секрету скажут проводнику, и проводница принесет еще один чай и уже сама не захочет уходить из купе, покидать теплую компанию. Организует «зайцу» место.
А на утро уже пустынька и служит отец Таврион и отвечает на все вопросы, какие мы обсуждали в купе. Наверное, именно после таких поездок приходит в голову мысль посвятить себя служению Церкви, служению Богу.
Помню первую службу в Голочелово на Пасху. Дьякон Дмитрий говорит проповедь.  Потом мы эту проповедь в священнической избушке разбиваем в пух и прах. Главный оппонент, конечно, Юра Кочетков. Мы еще все друзья.  Ничего верного не сказано.  Властность, сила, на месте, но все в слове не точно и не верно. Но отцу Дмитрию это не интересно, он уже не будет больше прислушиваться к «светским».  Сан отделит его и других наших друзей, ставших священниками, от нашей было дружбы.
Он узнавал меня, но перестал здороваться. За ним всегда следовали толпы. Я встречал его на Рождественских чтениях, других публичных мероприятиях и отбегал в сторону, при его появлении, так стремительно он шел, громыхая сапогами, куда-то в президиум, окружённый толпой, все сметая на пути и присоединяя к себе новых людей.  Прости, Господи, мы стали называть его тогда «фельдфебелем». Уж, что, что, а лести, даже после смерти, от меня не услышите.
Потом, уже в 80-х помню первую передачу по ТВ «Воскресная проповедь» и говорит отец Дмитрий. Так же сурово кладет слова и неожиданно говорит, что о Боге мы узнаем не из книг. И начинает клеймить и искусство, и культуру. Так это и останется, у меня в памяти клеймом, каким-то позорным клеймом, что отец Дмитрий не из книг узнал о Боге. То есть, Евангелия он не читал.
Конечно, он имел в виду не те книги, но мало что иметь в виду, а надо и говорить, что имеешь в виду. А этого часто у отца Дмитрия не получалось.

Или помню другую передачу. Тогда обсуждалось возможность введения капелланов в армию. Отец Дмитрий выступает перед слушателями военной академии. Полный зал офицеров. Он отвечает на вопрос о том, что поскольку страна светская и многонациональная, то надо в армии не только православным священникам проповедовать, а давать всем религиям такую возможность. И отец Дмитрий, спрашивает зал. «А есть среди вас не русские, не православные. Поднимите руки». Никого. А потом поднимают руки православные – полный зал.
- Вот и ответ на вопрос -  резюмирует отец Дмитрий.
Так мог поступать только он. Только ему такое было под силу. Он обладал силой, которая решала многие неразрешимые вопросы.
Он так и не взялся за кисть. Он делами расписал каким должно быть православное общество.

Нырять в ночное море и погружаться на глубину, все сильнее толкаясь ногами и разводя руками светящиеся, зеленоватые искры, страшновато. Представляю себе смерть, наверное, пучина морская, пучина ночная, и есть подобие смерти. Но это пока не откроешь глаза. А потом окажется, что и там есть огоньки, блики, и принимая твое тело все преображается фосфоресцирует, откликается. И скользишь вниз, туда, где нет воздуха, но возможно есть, одеяло и кепка.  Нет, не ради развлечения, для дела ныряешь.  Достигаешь дна и ищешь на ощупь.  Шаришь руками вокруг. А в ответ только искры.
Вызывание мертвых – страшный грех. Даже царь Саул поплатился за это. Хотя вызывал он пророка Божия. Не кого-то другого.  И я бы хотел, чтобы явился ко мне отец Дмитрий, рассказал все, как там и что.  При жизни не дал он мне ни одного отеческого совета. И вот, он явился, и посоветовал. «Не малодушествуй».  И какая сразу польза! Я плыву, свободно, скольжу, вытягиваясь по струнке и роскошествую. Я и забыл, как тело может слушаться, как я плавал на первенство Москвы, занимая приличные места.  И я ныряю, подчиняя себе волны, и сливаясь со стихией воды. Такой страшной и могущественной, но если открыть глаза, а это и полезно, то такой живой, а не мёртвой. В живой воде окунувшись, вылезаю на берег и тут  ждет меня и подхватывает другая стихия. Колючий ветер и тот же мрак. Как бы не споткнуться. И иду, спотыкаясь. В море не спотыкнёшься.
Отец Таврион особо отмечал Митю. Митя неизменно провожал его после службы до кельи. Отец Таврион был ему по пояс.  И это выглядело невероятно, потому что на службе отец Таврион выглядел гигантом. Ростом до самых небес. А здесь на дорожке от храма к келье, он напоминал муравьишку, еле ползущего под тяжестью лет и страданий, которые выпали не его долю в сталинских лагерях.  Здесь титаном, рядом  ним, выглядел Митя. А ношеный свитер крупной вязки, выглядел на нем, как кольчуга древнего витязя.
Я воспринимаю смерть другого человека, как свою собственную. Умер отец Дмитрий, умерло много моих собственных клеток. Часть моей юности. И воспоминания так обостряются, что начинаешь ясно представлять себе даже мелкие детали прошлого и уже мертвого прошлого. Впечатления, связанные с этим человеком, больше не будут развиваться, ничего нового они не получат. Я никогда не увижу его в храме, по дороге к храму, по дороге от машины к президиуму.
Это  странно, наверное, узнать, что рядом живут люди, твои современники, и хотя  ты не общаешься с ними, то все равно остаешься в поле их зрения. За тобой наблюдают  множество глаз.  Известный  ты человек или нет. Все равно.  И я, как соучастник и наблюдатель жизни живу с вами, жил с ним. И теперь хочется последовать за ним. Просто по привычке думать о ком-то думать и о нем. Но последовать не выходит. Перед глазами стоит темная стена. Та самая пучина морская с фосфоресцирующими искрами и ничего за ней не видно. Я щупаю руками во тьме. Одеяло мне нащупать удалось. Но больше ничего.
Отец Таврион говорил ему, что он «способный». Митя провожал его до кельи. Он выделял его. И мы с одной стороны радовались. Это наш знакомый. Значит и мы все правильно делаем, а с другой стороны – завидовали.  Почему он?
Но теперь и зависть, и неприязнь, да все шероховатости, которые случаются и преследуют нас в жизни, я окунул в море и вышел совершенно новым человеком. Ну, как Иона из чрева кита. Перед этим величием и могуществом стихии смерти все меркнет и блекнет.
У Американского писателя Курта Воннегута в сатирической антиутопии «Колыбель для кошки» есть такое понятие – «люди одного карраса». Люди, которым предстоит сделать одно дело.  Вместе и по отдельности. Они могут быть знакомы между собой, могут и не знать друг друга.
Но у нас тут другие правила. И я бы назвал таких людей, - людьми одного синодика.  Вот такими молодыми людьми, объединёнными одним синодиком, объединёнными молитвой и стремящимися вернуть в свою жизнь, в жизнь своих семей, во все сферы своей деятельности, и в жизнь всей страны, христианство, были мы.  Синодик у меня был довольно обширный. О здравии, целая толстенькая книжечка, лежала слева и заполнена она была вся и регулярно пополнялась. А справа лежал листочек «за упокой» и я помню, как печалился, что некого мне туда занести, кроме бабушек и дедушек.
К именам слева постепенно стала добавляться буковка «о». Что означало «отец». Отец Аркадий, отец Дмитрий, отец Кирилл, отец Николай, отец Валерий, отец Виктор, отец Георгий, иеромонах N. Связь с выпускником Мехмата Владимиром так резко оборвалась, что до сих пор не знаю с каким именем его постригли. Если Митя был «способный» по словам отца Тавриона, то вот он оказался способным к монашеству и теперь служит литургию каждый день. Такой он взял на себя подвиг, следуя отцу Тавриону. Были и другие дороги, другие стези, на которые направлял нас старец. Иван стал иконописцем, кто-то литератором, многие ушли в семьи, и помятуя слова апостола, что жена спасается деторождением, обзавелись обширным потомством. Пути были совершенно разнообразными, так что мы перестали понимать друг друга. Отец Георгий стремился реформировать церковь, но другие считали, что это вредно для церкви и стали бороться с ним. Верность патриархии стала считаться высшей доблестью. Поэтому надгробные слова епископа, что «он любил патриарха искренне и бескорыстно, а не так, как другие, стремясь получить какую-то выгоду» совсем не случайны.
Были и совсем экзотические пути. Боря – юродивый, причем прозорливый. Игорь тоже стал юродивым и написал своей жизнью книгу «философия нищеты». Есть и фильм о нем.
Потом и правый синодик, заупокойный стал заполняться, имя слева вычеркивалось и перемещалось в правый синодик. И теперь я вижу, как редеют наши ряды, переселяясь в невидимый и недоступный мир. И теперь печалюсь о левом синодике, все меньше нас там, и некого вписать нового. А потом, печалюсь я, некому будет их поминать. И мое имя тоже вычеркнут из списка.