Мой друг

      Каждый раз, находясь на Алтае, я всегда, при первой же возможности стараюсь хотя бы на пару деньков вырваться от всех своих дум и забот к друзьям в Яровое. Как-то душевно там в нашей далекой, сказочной Сибири, что ли, и так, на сердце по-домашнему тепло.
      Строительство этого мало кому известного алтайского курортного городка со столь привлекательным названием, началось на берегу огромного и очень соленого озера Большое Яровое еще во время войны. Туда, в эту приграничную с Казахстаном, бескрайнюю кулундинскую степь меня однажды затащил по пути из Барнаула на Урал один мой хороший товарищ Толя Болотов, и познакомил там со своим старым яровским приятелем Алексеем Чибитько. Этот молчаливый, смуглый здоровяк, с первых минут нашего общения сразу показался мне простым и добрым парнем, хотя и, не скрою, сначала напоминал внешне, этакого сурового, закаленного всеми сибирскими ветрами тяжеловеса-борца.
      Далекие предки Алексея по отцовской линии были родом откуда-то аж с Украины, их насильно переселили с исторической родины на степной Алтай еще при царе. Прародителями же со стороны любимой матушки являлись кумандинцы, кто не знает, это такой коренной малочисленный народ, по праву обосновавшийся в верховьях великих рек Бии и Лебедя в районе сел Артыбаша и Турочака в Горном Алтае.
      Просидели мы тогда почти до полуночи в хлебосольном и уютном кафе с поэтичным названием «Под Кленами», выпили по старой доброй традиции за встречу и за знакомство по чарке русской водки, и пошел у нас неторопливый, задушевный разговор.
      – Я хорошо помню, как мы приезжали к бабушке в Горный Алтай. – заскребло душу Алексея его далекое детство. – Нам с братишкой семь лет, мы маленькие хохлы. Вся жизнь еще впереди.
      – Вы хохлы-то, как ты щас назвал, по батьке? – наивно поинтересовался я.
      – Да! А матушкины предки кумандинцы. Бабушка мне говорит: – Ну-ка, Лешка, расскажи, че-нибудь. А шо я расскажу, нечего рассказывать-то. Бабка снова: – А чем вас угостить? Говорю ей, кисляк, бабушка хотим.
      – Что это такое? – не понял я.
      – Вот и бабка задала мне такой же вопрос. Что за кисляк-то? А мы с братом приехали, вторую ночь там. Ну, я давай бабке объяснять, дескать, это такое, намешиваешь с сахаром, вкусно. Бабка снова спрашивает: – Ну, это молоко? Я ей, нет. Она опять: – А как делают ваш кисляк? Я ей толкую: – Мамка банку поставит, она стоит-стоит, потом крышку снимет, сметанку сверху уберет, перемешает. Тут бабка: – Так это простокваша! Я на своем стою: – Нет, бабушка, кисляк! Ха-ха-ха!
      – Ха-ха-ха! А батю-то, как туда в Горный Алтай занесло? Свататься, поди, ездил?
      – Батя, бляха-муха, поехал строить БАМ.
      – Батя-то откуда сам родом?
      – Из Песчаного. Хм. От Ярового тут совсем недалеко. Бурлинский район.
      – Я не это имел ввиду. С Украины-то откуда?
      – Да с какой Украины? Ты приедь к нам в Песчаное. Там все хохлы, как их с Полтавщины-то шуганули. Вот все они корнями оттуда, и по хохляцки говорят. Мини Украина, тоже мне.
      – В Бурле, да?
      – Весь Бурлинский район, вот все эти деревни, и все по-украински балакают, здоровеньки буллы, бляха-муха. Там недавно к ним один хохол из Луганска приехал и начал со мной по хохляцки говорить, так я его хорошо понимал.
      – То есть, их с Полтавы всех, получается, выслали? – все расспрашивал я. – Выселили, что ли?
      – Да. Так получается.
      – Это при царе, да?
      – Да, при нем. Кхе-кхе.
      – При царе, значит, выслали, и всех по Алтаю раскидали? Поэтому здесь хохлов до фига?
      – Конечно. А так-то бы откуда.
      – Понятно. И батя, значит, поехал на БАМ.
      – Сначала с армии сюда в Песчаное приехал. На БАМ, это уже после.
      – А где он служил?
      – В Красноярском крае. Ну, там, где-то рядом. Посидел недолго дома после демобилизации, и поехал зарабатывать деньги на БАМ. Повозил там эту разную херню, смотрит, нихрена. Он приходит к начальнику автобазы, и говорит тому: – Слушай, бляха-муха. У вас тут дохрена бездельников, то хочу, то не хочу работать. Это не по мне.
      – Ну, так. Они думают, что деньги просто так дают?
      – Начальник отцу тут же дает разнарядку на Горно-Алтайск водителем автобуса. Говорит, у тебя есть категория, вот и херач. Ну, раньше же в советское время было так. И он начал там, на автобусах, на всяких там Лиазах ездить по маршрутам, и по городу мотать. И в один прекрасный день, мать садиться в автобус к нему. Она у меня поваром работала на этой же автобазе в столовой.
      – В Горно-Алтайске?
      – Да. Ну, она такая метисочка, ну, как метисочка, она чистая кумандинка, кстати. Ну, и он в нее влюбился. И все. И он там и то, и это. Только им надо было там остаться, и жили бы душа в душу они. Но он ее взял, сгреб, и привез ее в хохляндию, то есть в Песчаное, вот сюда. Все! А она для них там, для этих хохлов кто? Киргизка, нерусская, бляха-муха. И матушка попала в гнет. Мать моя, дай ей Бог здоровья. Она терпеливая у меня. Вот это все такое. Представляешь?
      – Да уж.
      – Она у меня работала во всех столовых, в совхозной, школьной, и везде - экономия, вкусная пища. У нее не было никакого перерасхода никогда. И все ее всегда везде звали. Свадьбы, вот эти блин мероприятия. Она сразу, чик-чик-чик, меню. Она ни с кем не сядет там бухать, или еще, что-то. Она пришла, отработала, посуду помыла, мужики все побоку, и всем все нравилось всегда. Это был такой способ зарабатывания денег. И вот батя ее притащил. Приехал, значит, в свою деревню, там все хохлы, вот это, блин, все.
      – А батя-то сам не бухал?
      – С семьдесят восьмого года, как он ее привез, не пил. Сначала они два года жили в Песчаном у бабки, то есть, матери отца. А бабка такая противная была. Тьфу! Меня она любила, но воспитывала строго иногда. И вот бабка возьмется иной раз пилить отца, что, дескать, мать этого не делает, того не делает, коврики не вяжет. Представляешь? А мать во всю торты печет. А бабка все отцу свое талдычит: – Она у тебя, Вовка, не русская. И все в таком духе. Не русская, киргизка, блин.
      – Грустно. Зачем человека оскорблять, женщину?
      – Я вот, сколько помню, батя мамку часто обижал. Прямо вот обижал-обижал. Даже бил иногда. При нас это даже было, мы маленькие были тогда. Помню, один раз ее, как-то стуканул, мне тогда было двенадцать, я братухе говорю, что пора с отцом кончать. Пришел он, как-то раз пьяный, мы сидели все дома, и давай деньги у матери клянчить. Ну, а какие деньги в девяностых? Где, откуда, каждая копейка на счету. Отдай ему щас эти семьдесят рублей, он их за одну минуту спустит. А завтра же надо одевать-обувать нас, и мать категорически ему отказала. Он тут, значит, соскочил, бежит за матерью, я его хватаю, и бабах об пол. Мать на меня давай орать. Сама убегает от него, и на меня же визжит. Брательник тоже, крепыш был такой, царствие ему небесное. Спрашивает у меня, че, Леха, будем делать? Тут батя с пола соскакивает и на меня: – Ты че, бля…, на меня, на родного отца?
      – Опомнился.
      – И, на, мне по лицу. Крутились мы с ним на полу, вертелись. Короче я его завалил, и сижу на нем, как на коне верхом.
      – Говоришь, тебе всего двенадцать было? – немало удивился я такой отваге. – Как моей дочери сейчас.
      – Тринадцатый уже пошел. Ну, как щас моему Димке. Ну, конечно он меня сейчас не завалит. Мы-то крепче были. Сена-то сколько таскали, бывало. Я помню, прие-хали мы, как-то вдвоем с братишкой на лошади к отцу на сенокос, а там кругом одни хохлы. Расселись на траве возле костра, и покосный суп хлебают. И тут, значит, мы. Они, как только нас заприметили, сразу же давай над нами насмехаться, дескать, приехали киргизы, поглядите на них. Да все с матом этаким обидным, с подковыркой. Гады! Я с телеги тут же спрыгнул, схватил первого, что был ближе всех ко мне, за грудки, да как харкнул в его хохляцкую, откормленную рожу. Тьфу! Кто киргизы? А? Кто? – заорал я на весь покос. – Я такой же, как и вы, хохол. Поняли? Хохол!
      – А как отец отреагировал на все это? – спросил я.
      – Батька-то? Кхе-кхе. А что батька? Батька радостный сидел. А как же, его пацаны не испугались взрослых. И тут, такая с ними началась возня. Ууу. Только тарелки с супом полетели. А нечего нас было так обзывать. Хм. Киргизы. Ну темные, ну не походим мы на них, и что? Не люди теперь, что ли?
      – Да и хрен с ними, Леха. Хохлы, они и в Африке хох-лы. Только сало и умеют лопать.
      – Ну, и все. Я его, отца-то, завалил, значит. Он лежит подо мной, кряхтит: – Ты, щенок? Меня?
      – Батя-то гакает? Раз ты говоришь, что он хохол. Или буквы нормально выговаривает?
      – Конечно гакает. Даже мамка гакать начала. – звонко засмеялся Алексей. – Я ей делал, как-то замечание, чтобы свои традиции не забывала. Так и я сам все время раньше гакал. Даже в техникум, когда поехал поступать. Хорошо, что там учительница русского языка в городе была землячка. Она меня сразу вычислила и говорит мне, что я буду сдавать отдельно. И все, я спокойно сдал. Она напоследок передала Бурле привет.
      – Здорово.
      – Щас вот батя не пьет, не курит. Так мы его, как тогда связали, в тот-то раз, так он всю ночь на полу провалялся. Утром отвязали его, ему стыдно. Он готов был нас поудушить с братом. Ну, а как? Гордыню сломали. Сыновья связали. Пошел тут же до соседа, нахреначился, пришел никакой. Пришел, и все высказал. Типа это незаконно, когда сын на отца.
      – Как у Тараса Бульбы?
      – Ага. Типа сын отца не должен был ударить. Но мы промолчали. Ну, скромность в нас присутствовала, мы же в советское время росли.
      – Ну, вы же за матушку заступились тогда. – поддержал поступок Алексея я. – А матушка, это святое.
      – Ну, конечно. И с тех пор, он вообще, если, когда и пил, то матушку уже не трогал.
      – Навещаешь их щас? Родителей-то?
      – Почти, что каждую неделю.
      – Да, интересная у твоих предков судьба.
      Вдруг к нам подошла официантка, и суетливо забегала своими хитренькими глазками по столу.
      – Приберусь я тут у вас? Можно? – засмущалась она.
      – А можно нам еще половинку? – задал я ей встречный вопрос, и показал на пустой стеклянный графинчик.
      – Только другой могу предложить, ребята.
      – А какой?
      – Так, что у нас там есть? – устремила она свой взгляд на витрину, что была за барной стойкой позади. – Хортица, есть Мягков, Тундра, Лидок.
      – Как еще? – услышав незнакомые названия, переспросил Алексей.
      – Хортица...
      – А что за Хортица?
      – А я вам щас покажу. – решила официантка наглядно продемонстрировать весь оставшийся ассортимент.
      – Давайте, принесите. А можно всех посмотреть? – не отступал Алексей.
      – Да конечно можно. Щас принесу.
      Женщина аккуратно собрала у нас со столика пустые тарелки, графинчик, и на минутку, куда-то ушла.
      – Вот, пожалуйста. Выбирайте. – вернувшись к столу, она выставила на матерчатую скатерть несколько полупустых, запотевших бутылок водки.
Алексей из всего набора, на правах хозяина выбрал Хортицу, и взяв в руки, покрывшуюся инеем бутылку, разлил поровну по стопкам спиртное.
      – Батя ее никогда не бросал, и сильно не гулял. – продолжал он, опрокинув рюмку. – Может из-за того, что мать умела прощать, ну, или сглаживала все это. У них у хохлов, я вот заметил, вот я, например, могу извиниться, а они никогда. Вот и батя, такой упертый, что ли. Я ему тут недавно припомнил, как он мне вилами стукнул.
      – Это, как? И за что?
      – Мы однажды на покосе ставили стог, и я немножко, если честно, струсил. Ну, стог сена херачим, я наверху утаптываю. А высота метра четыре. Думаю, щас, не дай Бог, упаду, и конец. Тот снизу орет на меня. Тут он киданул мне наверх навильник, я от неожиданности потерял равновесие и со стога, с самой верхотуры сорвался. И он мне вилами, как даст за это по хребту. А вилы-то такие надежные, вареные. У меня слезы от боли полились.
      – Тоже пацаном был?
      – Да еще и двенадцати, наверное, не было. Орал, орал на меня.
      Тут в накуренном зале зазвучала песня.

      Одинокий мужичок за пятьдесят, неухоженный,
      На тебя глаза недобрые косят все прохожие,
      Ты и вроде бы не бомж и не алкаш, да не на паперти,
      Но не можешь ты сидеть, пришла весна, дома взаперти…

      – Светкиного дядьки любимая песня. – внимательно прослушав первый куплет, взгрустнул Алексей. – Помер.
      – Помер, да?
      – У Светки, у жены моей, дядька. Ну, он всю жизнь прожил в землянке, у него ни семьи, ни детей, никого. Вот только Светка и Райка, сестра ее. И все вот. И вот мы, понедельник, среда, выходные, едем к нему. Пробухал всю жизнь, и ничего после себя не оставил. Землянка, ты представь. Нам это имущество и задаром не надо было. А он заладил на своем, дескать, нам отпишет. А какое там имущество-то, Господи? Да не нужно нам это, я ему говорю. Ну, кто сюда будет ездить, чего-то обрабатывать там. Пятое-десятое.
      – Нет, ну, мозг-то все равно работал у мужика. И правильно ведь рассуждал-то.
      – Ну, работал. – согласился со мной Алексей. – Он там психовал, что мы на три дня опоздали, когда он собирался нам свое хозяйство отписать. Он к нам с претензией, говорит, что нас ждал, а мы к нему не приехали.
      – Да, для него это событие.
      – Сначала бросил пить, потом курить. Ему становилось все хуже.
      – Видишь, как человеку охота жить?
      – Ну, да. Семьдесят четыре года.
      – А жить охота, раз он бросил все свои привычки.
      – Он думал, что это все поможет. Ну, и мы поддакивали ему. Говорили, конечно поможет. А потом, когда его привезли там, врач говорит, что у него рак легких, и одного легкого уже почти нет. Мы ему сразу предложили поехать в Барнаул. Он все да-да-да, да куда там. И так прямо и умер на ногах. Как только узнал, что у него рак, он прямо потух-потух. И помер.
      – Эх-хе-хе. – сочувственно вздохнул я, искренне пожалев мужичка всем сердцем. – Ну, это, Леха, никому из нас не избежать. Нет. Просто жить надо правильно, что ли, и пока есть такая замечательная возможность, нужно полной грудью этот чудный мир в себя вдыхать. Не жаловаться бесконечно, не злиться на себя и на окружающих, и не стонать. Я тут, где-то недавно услышал про нашу жизнь одни верные и в тоже время очень хорошие слова, мудрые скорее, что ли. Дескать, главное, не сколько дней в твоей жизни, а сколько жизни в твоих днях. Запомнил?
      – Согласен с тобой. – кивнул головой Алексей. – Жить не по лжи, а по совести, труднее, чем умереть. Умереть, много ума не надо. Ты попробуй в нашем сегодняшнем мире выживи, да еще при этом останься человеком.
      – Если бы можно было сейчас, ну, чисто теоретически, вот это наше земное скитание, сравнить с чем-то материальным, так на мой взгляд, жить в наше время, это как в отхожей яме стоять по самое горло в дерьме. Понимаешь? Вечные заботы, склоки, нервы, в семье и на работе ругань и сплошной обман. Но иногда бывает в этой яме и затишье. Да-да-да. Именно так, временный штиль. Пусть хоть и невмоготу воняет, но зато не штормит. А случается, как окунет тебя судьба, зараза, с головою в то болото. Так ты все время, до самой смертушки и ныряешь, как при хорошем клеве тот гусиный поплавок.
      – Даа, абстрактно, однако. Хм. Но, думаю, справедливо ты сказал.
      – Жалко мужика. – снова вздохнул я. – Даже очень.
      – Похоронили, значит, мы его. Тут Светка, как-то утром говорит мне, что к ней дядька ночью приходил. К чему бы это? Ну, мы поставили ему после хороший памятник, сделали оградку. И перестал ей сниться он.
      – Что-то в этом есть мистическое.
      – Хороший был дядька. Вот прямо не злой - не злой. Давай за него выпьем.
Тут из динамиков больших, напольных колонок, расставленных по краям сцены, послышалась песня Михаила Евдокимова.

      Горами, лугами, озерами,
      Встает предо мною Алтай,
      Лесами, степными просторами,
      Богат и красив этот край…

      – Порядок он любил при жизни. – совсем затосковал Алексей. – У него, бывало, травинки лишней на огороде не найдешь. Все, чего-то ходил выдергивал без конца. Он сильно психовал, что он столько всего выращивает, а для кого? Но мной он гордился, что я приезжал к нему.
      – Хороший человек.
      – Я как-то у него на огороде яму копал, и лопата, херакс, провалилась. Я к нему. Спрашиваю, че-то провалилось, дядя Коль. Он говорит, так тут сколько китайцев-то дорогу строило, может он тут и лежит.
      – А че за китайцы?
      – Транссиб строили. Пленные. Он мне сказал, что их тут видел. В этом плане Советский Союз были молодцы, заставляли всех работать. Тунеядцев и ***дцев. Щас, чтобы всех вернуть в Советский Союз, надо опять всех к стенке поставить. По-другому уже менталитет не поменять. Уже все разбаловались. Ты посмотри, сколько щас народу пьет пиво, сколько пивных магазинов везде.
      – Слушай, а почему сюда на Алтай хохлов и немцев высылали-то, я все понять хочу? – распирало меня любопытство, хотя отдаленно я об этом, кое-что читал. – Или власти думали, что они тут перемерзнут все в степи?
      – Да я не знаю даже. – пожал плечами Алексей и на лице его вновь прочиталась тоска.
      Тут в проходе возле нашего столика, попытались разойтись друг с другом два крепко поддатых взрослых мужика. Один из них, что был лишь чуть-чуть потрезвее второго, каким-то образом опознал в приглушенном свете, по ходу своего приятеля, и резко остановился прямо рядом с нами.
      – Мишка, это, что ли ты? – удивленно спросил один у второго. – Вот это встреча. Ха-ха-ха! Чуть было тебя в темноте не узнал. Ты какими здесь судьбами, чижик?
      – Привет. – не испытывая особой радости, с трудом пошевелил пьяным языком Михаил.
      – Как дела-то? – все не унимался мужик.
      – Дела-то? Да пойдет. Сам как?
      – А я от бабы, Мишаня, только что, кое-как слинял. Башка трещит с похмелья. Вчера с соседом Пашкой в гараже нажрались, как скоты. Пашкиного внука обмывали. Его Зойка снова парня родила. Четыре с половиной килограмма, карапуз. Ты понял? Проснулся седня утром на ковре у батареи в одних дырявых носках, и ведь не сразу понял, где я. Моя, как только увидела, что я очухался, так сразу и давай шипеть, что, дескать, много жру я. Хм. Тоже мне, эксперт нашлась. Хм. Много. Че бы понимала. А где на самом деле эта грань-то, когда много, а когда мало? Кто, когда считал? Но раз сам я, на своих двоих вчера дотопал, то выходит все в ажуре? Сука. Да? Вот я сейчас из дома и удрал. Под предлогом, курева пошел стрельнуть к подъезду. А сам прямиком сюда. Как говориться, нашу веру не сломить, пили, пьем, и будем пить.
      – Курева сказал пошел стрельнуть? Находчивый.
      – Так, как ты говоришь дела? Пойдет?
      Алексей в этот самый момент попросил вымотавшуюся за день официантку принести нам на стол еще графинчик ледяной Хортицы, и подрезать на полупустую тарелку с соленым салом и свежими овощами, несколько колесиков немецкой ливерной колбасы.
      – Слышишь, что он сказал? Говорит, что отпросился у жены покурить, а сам тут шар заливает, дубина. – уловив краем уха разговор мужиков, полушепотом сказал я. – А та, поди, торчит, ворона, у окошка, и гадает про себя, придет сегодня, или не придет? Вот ведь дилемма у наших женщин. А? Мне, как-то прошлым летом супруга одного хорошего приятеля звонит вся в слезах, дескать, муж потерялся. Сказала, что уже неделю, ни слуха, ни духа от него. Только тот не покурить вышел, а вечером в домашних трениках и тапках мусор вынести во двор. Понял? Не знала, что и думать. Оказывается, пока этот кретин топал до мусорных баков, к нему подъехали друзья на машине, ну, и пригласили с ними прошвырнуться на юга. Ха-ха-ха! Та почему-то трое суток прождала, и решила в итоге в милицию заявление на розыск состряпать. Только толку. И где-то через месяц, к ним домой приходит телеграмма: – Дорогая, не волнуйся, я в Анапе. Ха-ха-ха!
      – Ха-ха-ха! Безответственно.
      – И не говори. У таких безалаберных людей в голове, какая-то каша, кисель.
      – Точно.
      Не подвело меня тогда чутье. Действительно отличным парнем с большой буквы оказался Алексей. Хоть с виду и был он, как я уже говорил, скромным со спокойными глазами тихоней, но по силе и духу, я убежден совершенно точно, это самый настоящий русский медведь, именно такие отважные герои-сибиряки защищали в сорок первом от немцев столицу нашей Родины Москву.
      Алексей Владимирович Чибитько, даже успел послужить в уголовном розыске, где не щадя себя, самоотверженно боролся с преступностью не только в своем родном Яровом, но и соседних Славгороде, Бурле и Гальбштадте. Добровольно покинув в середине двухтысячных органы милиции, Алексей за это время во многом преуспел и на «гражданских, вольных хлебах». Сегодня в Яровом он совершенно заслуженно занимает, наверное, самый важный в своей жизни, и не менее ответственный пост - он руководит крупным Химическим комбинатом «имени Верещагина», одним из самых некогда уникальных флагманов химпрома не только Алтайского края, но и всей нашей необъятной страны.
      – А давай выпьем за нас. – улыбаясь своими чистыми, алтайскими глазами, разлил Алексей по стопкам остатки графина.
      Когда мы на доходе двенадцати часов вечера дошли по недавно выпавшему пушистому снежку до гостиницы Дилижанс, Алексей достал из внутреннего кармана куртки, что-то маленькое и блестящее.
      – А это тебе от меня, Александр. – вложил он мне в ладонь один советский юбилейный рубль. – На память, так сказать. – и на его лице наконец засияла улыбка.
      На следующее утро, скорый поезд Барнаул - Москва, на всех парах мчался в сторону Татарска, увозя меня из Ярового далеко-далеко на Урал. В полупустом, душном купе вагона, под монотонный, колесный стук, я с грустью вспоминал наше вчерашнее застолье, и вновь мечтал вернуться к своим славным сибирским друзьям на Алтай.

      Пылай по забокам смородина,
      Росистое утро, пылай!
      Мой край для меня - это Родина!
      А Родина - это Алтай!