Лики ангела

Рассказ


Судьба — вещь загадочная и разумом не постижимая.
 Плутарх
Каждый из нас — призрак для остальных, и своя единственная реальность.
Томас Вулф

1.
Я лежу на больничной койке, лежу давно. Утром ко мне приходят медработники и протирают спину, чтобы не образовались пролежни. А вечером, чтобы я мог спать, вводят подкожно нечто, что они называют пантопоном, и я действительно вскоре засыпаю. А перед засыпанием, у меня утихают боли, всё тело расслабляется, и сладкое чувство безмятежности растекается по душе, и тогда я вижу прекрасные картины и слышу чудесные звуки.
Медсёстры — милые девушки, особенно одна по имени Света. У неё быстрые и добрые руки, и она никогда не кричит на меня. Именно она чаще других приносит мне временное избавление от телесных страданий. Когда её марлевый тампон, смоченный спиртом, касается моих ран, она бросает озабоченный взгляд на моё лицо, и я вижу её жалостливые глаза и венчик белокурых волос, выбившихся из-под медицинского колпака. Как-то во время очередной неприятной процедуры этот колпак сбился. Она его сняла, поправила объёмистый клубок светлых волос и закрепила укладку сверкающей шпилькой.
Однажды во время перевязки я услышал, как незнакомая медсестра, увидев мой изрезанный живот, шепнула Свете: «Такой молоденький и как не повезло... а ведь он в жизни-то своей ещё ничего не видал. С таким животом и на пляж не пойдёшь». — «Да Бог с ним, с этим пляжем. Лишь бы жив остался», — ответила Света. Тогда я понял, что милосердие женщин не напускное, они действительно добрее нас.
Мы грубее и примитивнее. Врачи-мужчины утешают, говоря глупости по простенькой схеме «Да, ты, парень, — а далее следует призыв из стандартного набора:  — Держись! Не скисай! Не вешай нос! Держи хвост пистолетом! и прочее в том же духе». К сожалению, в их бодряцком тоне я легко улавливаю нотки беспокойства, а мимика и неудачно подобранные слова яснее ясного говорят, что всё у меня идёт куда-то не туда.
Временами у меня внезапно поднимается температура и путается сознание. Сёстры с озабоченными лицами колют мне внутримышечно огромные дозы антибиотиков, а подкожно тот же пантопон, и я проваливаюсь в забытье. Через какое-то время приступ отходит, и милосердные девушки приводят меня в чувство, чтобы поменять насквозь промокшее от пота бельё.
Как-то раз, очнувшись после очередного приступа, я увидел вокруг своей постели около десятка солидных людей в медицинских одеждах, их лица были напряжёнными, и, я бы сказал, скорбными. Мой лечащий врач, смешивая русские слова с медицинской латынью, что-то уверенным тоном объяснял своим коллегам, а те смотрели на него с явным недоверием и молчали. Когда врачи покинули палату, к моей койке подошла Светлана, погладила меня по обритой голове и, наклонившись, прошептала: «Хочешь, я введу тебе  кубик пантопона, у меня завалялась лишняя ампула двухпроцентного?» От неожиданности я обомлел. Конечно, я хотел забыться, но до меня стало доходить, что милая девушка готова на служебное преступления из сострадания, значит, дело моё — полнейший швах. Я кивнул ей, дескать, коли. Она тут же приступила к инъекции, а я жадно следил, как игла протыкает мою кожу на плече и как нежные пальчики, давя на шток шприца, вводят драгоценный раствор в моё тело. Через какую-нибудь четверть часа досада на окружающий мир ушла, и я погрузился в эйфорию с общим настроем «Эх-ма! Помирать так с музыкой!». И вдруг сквозь пелену этого обволакивающего тумана безнадёжности в мою душу стала пробиваться тончайшая струйка безрассудного оптимизма. С каждой минутой эта струйка усиливалась, чтобы через час превратиться в грохочущий поток победной радости, затопившей всё моё существо.   
 — Ну, нет, дорогие товарищи, — со злорадством прошептал я, — рано вы меня со счетов списываете, я выживу, но не оттого, что у меня особо сильная воля, и не оттого, что вы меня хорошо лечите. Просто в моём организме что-то произошло, что-то где-то сложилось. И я знаю, случилось это в момент, когда Света свершила своё трогательное служебное преступление.
На следующий день во время утренней процедуры умываний и протираний я вдруг заметил, что у Светы красивые серо-голубые глаза, аккуратный точёный носик и классический овал лица. А спустя полчаса, потягивая куриный бульон из носика фарфорового поильничка, я услышал непристойный анекдот, который рассказывал один мой сопалатник другому. Услышал и рассмеялся, и сам удивился, как странно прозвучал мой смех. «Ты чего ржёшь?» — изумился анекдотчик. «Да анекдот ваш рассмешил», — ответил я улыбаясь. Анекдотчик посмотрел на меня, как на блаженного, потом с трудом поднялся и, держась за оперированный живот, покинул палату. Он вернулся в сопровождении Светланы. «Полюбуйся, как ржёт твой безнадёжный. Ржёт, понимаешь, как конь ретивый». Я снова засмеялся.
Она подскочила к моей постели, взяла за руку и всмотрелась в моё лицо. Её губы задрожали, а чудные глаза увлажнились.
— Вот и верь после этого, что Бога нет, — ошеломлённо пробормотала она и, закрыв лицо руками, выбежала из палаты.
Удивительно, что сталкиваясь с чем-то важным, но возникшим без видимой причины, мы довольно часто вспоминаем Бога, то есть обращаемся к миру, где царят иные законы.
Целую неделю я снова учился ходить, потом неожиданно приехала мать и забрала меня к себе в посёлок Сиверский под Ленинградом. В тот день Света отсыпалась после ночного дежурства, и я не смог с нею проститься.


2.
Прошло три года. Однажды (это случилось 14 ноября 62-го) я сидел в читальном зале библиотеки ЛГУ и читал учебник генетики Синнота и Данна (экземпляр, избежавший сожжения во времена борьбы с буржуазными лженауками). Задумавшись над смыслом только что прочитанного, я оторвал глаза от книги и уставился на дверь читального зала, и вдруг эта дверь плавно отворилась, и какая-то симпатичная девушка заглянула вовнутрь. Я обомлел: она напомнила мне Светлану, ту медсестру, которая два месяца ухаживала за мной, ставила уколы, протирала спиртом мою кожу и, самое неприятное, регулярно промывала с обоих концов мой желудочно-кишечный тракт. Короче говоря, она видела меня во всей моей неприглядной наготе и беспомощности. И это чувство униженности и стыда теперь ударило мне в голову. Но я понимал, что Светлана делала всё это для моего блага, и я помнил её слёзы.
Девушка пробежалась взглядом по читателям, не уделив мне и десятой доли секунды. Потом, убедившись, что человека, которого искала, в читальном зале нет, она аккуратно затворила дверь и пропала. Больше сидеть над учебником я не мог. Почему она меня не узнала? Что она делает в университете? Возможно, она искала тут своего парня, а, может, она сама студентка? Ведь ей было тогда лет восемнадцать, едва ли больше. И тут в голове моей пронеслось: «Если я сейчас останусь сидеть, то упущу что-то крайне важное».
Я сдал книгу и выскочил из библиотеки. Длиннейший коридор здания двенадцати коллегий был пуст, только вдали, на скамеечке возле гипсовой скульптуры Менделеева, виднелась фигура сидящей девушки. «Вдруг это она?» – подумал я и деловой походкой двинулся вдоль коридора. Звук моих шагов заставил девушку бросить на меня рассеянный взгляд, и этого момента мне хватило, чтобы опознать её. Это точно была Света, но она меня не узнала,… и вдруг вся моя решимость куда-то испарилась. Я спустился в гардероб, вышел на набережную и привычно двинулся к Дворцовому мосту.

Я шёл, думая о Светлане и о том, почему не заговорил с нею. Тому было две причины: во-первых, мне было неловко вспоминать события трёхлетней давности, когда я физически зависел от неё, а во-вторых, сейчас, в данное текущее время, я был влюблён в Ирку Пивоварову, хотя слово «влюблён» не совсем точно описывало моё отношение к ней. Мы с нею сидели рядом на лекциях, шатались по безлюдным местам, ходили в кино на последние сеансы, чтобы целоваться на заднем ряду; и мы даже подумывали о женитьбе. Особенно энергично подбивал меня решиться на этот судьбоносный шаг мой приятель Женька. Говорил, что в Ленинграде несложно снять комнату, которая будет стоить совсем недорого, что так, дескать, поступает множество его знакомых. Но ведь у меня даже таких небольших денег не было, да и Ирка не настаивала на серьёзном развитии наших отношений.
Впрочем, не только безденежье мешало мне столь круто изменить свой социальный статус. Меня смущало, почему в течение первых двух лет учёбы я эту Ирку в упор не видел, хотя большинство моих знакомых считали её довольно привлекательной. Она напоминала мне Ольгу из пушкинского «Онегина»: симпатичная хохотушка с округлыми формами и правильными чертами лица; говорливая, острая на язык, со склонностью, ничтоже сумняшеся, рубить правду-матку в любой ситуации, даже неоднозначной. А сошлись мы с ней, что называется, «от делать нечего», на летней практике по зоологии в лесном заповеднике под Белгородом.
Это было чудесное время: утром немного простеньких занятий, после обеда — спорт и прогулки по живописным окрестностям, а вечерами — танцы. Именно с танцев и началась наша с Иркой любовная игра. Смешно, но более всего меня притягивал к ней запах её волос. Во время медленного танца я опускал лицо в её короткую стрижку, и душа моя плыла, будто в меня впрыснули небольшую дозу пантопона. Естественно, наши танцы в обнимку были отмечены и обсуждены студенческой публикой. Все мои одногруппники почему-то пришли в восторг и говорили, что мы с Иркой чудесная пара. Особенно хвалил мой выбор Женька, который сам, между прочим, в это время готовился к женитьбе с Аллочкой Баранец — своей школьной любовью. Надо сказать, его избранница — отличница и умница — отнюдь не блистала красотой, но Женька её искренне любил. Моя Ирка была, безусловно, красивее его Аллочки, и это обстоятельство невольно работало на укрепление моей связи с Иркой.
Но, пожалуй, самым сильным аргументом в пользу Ирки был фурор, произведённый её появлением в публичной библиотеке, что на Фонтанке. Я довольно часто там бывал, и Ирка, зная это, тоже туда иногда заскакивала. Однажды один из завсегдатаев Публички, которого всё называли Егорием, вызвал меня для разговора в коридор и ошарашил совершенно диким предложением:
— Отдай мне твою девушку! — сказал он. Я от удивления и возмущения на время потерял дар речи, но он, не дожидаясь моего ответа, добавил: — Я всё отдам, за эту девушку, всё, что ты ни попросишь.
 «Дам коня, дам кинжал,/ Дам винтовку свою,/ Лишь за это отдай/ Молодую жену», — пролетел в моей голове куплет из песни «Хас-Булат удалой».
— Вообще-то, за такие предложения в нашей деревне морду бьют, — наконец выдавил я из себя.
— Но мы же с тобой культурные и разумные люди, — завилял хвостом Егорий, — она тебе не пара, да и не по карману она тебе, а я спать не могу с того дня, как увидел её рядом с тобой.
 Я смотрел с ужасом в горящие чёрные глаза Егория и не понимал, ЧТО он нашёл в моей Ирке. Но, видимо, было в ней нечто магнетическое, и вот тогда-то я окончательно сдался, и даже начал похаживать к ней в дом. Поразительно, но мать Ирки искренно радовалась каждому моему приходу, тактично оставляла нас наедине и неизменно кормила наваристым борщом, приговаривая, что бедные студенты лишены нормального домашнего питания. Было ясно, что мать Ирки довольна выбором дочери. Получалось, что люди, вокруг меня, уже предопределили моё будущее. Полный детерминизм, никакой случайности!

После этих печальных воспоминаний, мои мысли вернулись к Светлане, и я с ужасом осознал, что мне никто не позволит сблизиться с нею. Я почувствовал себя зверем, загнанным в тесную железную клетку. Зверя кормят, поят, чистят, следят за здоровьем и даже подсовывают полового партнёра нужной масти. Иными словами, вся его жизнь полностью предопределена, никакой самодеятельности.
Сравнение с пленённым зверем меня окончательно расстроило. Ведь зверь попадает в клетку не по своей воле, я же сам загнал себя в патовую ситуацию, лишив себя самого важного — свободы принимать собственные решения.


3.
Двадцать первого ноября Ирке исполнялось двадцать лет, и, я, естественно, был приглашён на празднование этого события. В назначенный час я пришёл к Пивоваровым в их скромное жильё на канале Грибоедова невдалеке от Мучного моста. Праздничный стол уже ломился от роскошной великолепно пахнущей еды. Во главе стола сидел отец семейства, которого я увидел впервые. Это был красивый сорокапятилетний брюнет — подтянутый, моложавый, с тёмно-русыми волосами, тронутыми благородной сединой; и с живыми, как у Ирки, карими глазами. Пожалуй, его единственным недостатком был невысокий рост. «Инженер-капитан первого ранга Пивоваров Анатолий Фёдорович», — по-военному чётко отрекомендовался Иркин отец и крепко, почти до боли, стиснул в рукопожатии мою руку. Сев и успокоившись, отметил, что кроме меня гостей не было. Мелькнула неприятная мысль: «Папаша хочет оценить меня как потенциального зятя».
После двух стандартных тостов за виновницу торжества и за её родителей у Анатолия Фёдоровича развязался язык, и он стал травить всякие забавные истории из жизни морских офицеров. Намазывая горчицу на кусочек жирной ветчины, он вспомнил, как «восхитительно рифмуются с водочкой печёные камчатские крабы». Видя моё удивление, пояснил: «Какое-то время я служил на Дальнем Востоке».
— На базе в бухте Ольга? — ляпнул я, демонстрируя своё знание военной географии.
— Нет, Станислав. Я служил в военгородке Тихасе, что возле острова Путятин, — сухо пояснил Иркин папаша. Там тоже есть наша база.
— Откуда у офицеров военно-морского флота нашлось время на ловлю крабов? — спросил я, чтобы поддержать беседу. 
— Ха-ха-ха, — с удовольствием расхохотался инженер-капитан того самого флота, — да мы их и не ловили вовсе, мы их покупали у рыбаков за универсальную советскую валюту.
— А что это? — почти искренне удивился я.
— Молодой человек, в какой стране вы живёте? — делано возмутился Иркин отец. — За спирт конечно. 
— А откуда у военных моряков спирт? — продолжил я свой занудный допрос.
— Иришка! — обратился он к дочери. — Где ты этого Паганеля мне откопала? Не парень, а святая простота. Первый раз вижу советского молодого человека, который не знает, что, во-первых, наши торпеды ходят на чистейшем этиловом спирте, и что, во-вторых, запасы этого реагента на базах ВМФ практически неисчерпаемы.
Все засмеялись, и в этот момент резко зазвонил дверной звонок. «Вот и доболтался до трибунала», — с дико серьёзным лицом проговорил Иркин папаша. Мать открыла дверь, и порог переступила молоденькая женщина. «Светик!» — бросилась к ней Ирка. «На этот раз пронесло», — в очередной раз блеснул остроумием инженер-капитан первого ранга.

Ирка подвела ко мне гостью:
— Светочка, познакомься с моим другом, о котором я много тебе говорила, со Славкой Тихомировым.
Я обомлел. Это была та самая Света, которая вытаскивала меня с того света. И именно она неделю назад  сидела в раздумье в коридоре универа.
Света, дежурно улыбаясь, протянула мне руку, и я заметил, как на мгновенье распахнулись её большие серо-голубые глаза.
— Светлана, — негромко представилась она. — Очень рада познакомиться.
— Слава! — взволнованно выговорил я. — Очень приятно. — Она удостоила меня внимательным взглядом. — Не узнаёте?! — не выдержал я.
— Славочка! Ты? То есть вы! — ахнула Светлана. И мы обнялись.
Повисла тишина.
— Откуда вы знаете друг друга? — с плохо скрытым раздражением вскрикнула Ирка.
— Не переживай, Ирочка, это же один из моих больных! — ответила Светлана и, оценивающе глядя на меня, запричитала: — Боже, как вы изменились, как расцвели, а ведь мы вас уже хоронили, — голос девушки дрогнул.
Она говорила это, а я упивался возможностью рассмотреть её. Она была красивее, чем мне вспоминалось. Может быть, потому, что теперь я видел во всей красе её распущенные золотистые волосы, передние пряди которых облегали её высокую грудь.
— Светлана! Извольте изложить подробнее ваш рапорт, — ляпнул Иркин папаша, сделав в слове «рапорт» залихватское ударение на второй слог.
— С удовольствием, Анатолий Фёдорович! — усмехнулась Света. — Больной  Тихомиров был доставлен в приёмный покой нашей больницы вечером в ноябре 59-го. Ему сразу была сделана операция, но состояние больного не улучшалось. Через неделю последовали ещё две операции на кишечнике, которые, к сожалению, не дали ожидаемого результата. Врачи ходили с мёртвыми лицами, все девочки нашего отделения, понятное дело, рыдали, а он, представьте себе, взял да и выжил. И вот теперь, перед нами молодой человек, в которого влюблена ваша дочь.
Все зашумели, выпили за моё здоровье и смотрели на меня, как на героя.
— Товарищи, — заговорил я, — уж если пить за кого, то, прежде всего, за Светлану. Не будь её, не будь её отчаянной борьбы за мою жизнь, не было бы ни меня, ни этого замечательного вечера.
— Мне знакома такая история. Сколько моих боевых товарищей прошло через лазарет! Сколько их погибло, но были и те, кого наши сестрички просто вырвали из когтей смерти, — Анатолий Фёдорович сделал каменное лицо, заполнил свой бокал водкой, залпом выпил и нахохлился. В его глазах блеснули ненаигранные слёзы.

В десять вечера я поднялся от стола с намерением покинуть гостеприимный дом, и тут же встала Светлана, что-то пробурчав о напрасно ждущей матери.
— Да куда вы? — сделала удивлённое лицо мать Ирки.
— Стыдно признаться, — виновато улыбнулась Света, — но я побаиваюсь темноты. Присутствие крепкого молодого человека, — она бросила на меня беглый взгляд, — укрепит мой дух.

Мы вышли в ноябрьскую тьму Ленинграда. По набережной канала достигли моста с грифонами и свернули на короткий Банковский переулок. Болтая о чём-то второстепенном, дошли до угла с Садовой. Надо сказать, на цоколе углового дома, в простенках между окнами, я давно подметил удивительные барельефы (точнее, горельефы) в виде прекрасных женских головок. Фактически, это было изображение одной девушки с разным выражением лица. Один межоконный проём был украшен сразу тремя головками. Я указал Светлане на этот архитектурный изыск:
— Вот три лика ангела.
Она засмеялась:
— Не раз проходила по Банковскому мимо этого дома, но никогда не обращала внимания на эти горельефы, — она хотела что-то добавить, но осеклась. Я молчал, не решаясь рассказать ей то, что казалось мне ужасно важным:
— Это ваше лицо, Светлана, — мой голос предательски дрогнул. — Я заметил эти девичьи лики примерно два года назад. И сразу вспомнил вас. Потом, порывшись в Публичке, выяснил, что необычные барельефы появились здесь в 1903 году задолго до вашего рождения.
Светлана фыркнула:
— И Ирина видела эти горельефы?
— Возможно, ведь они совсем недалеко от её дома.
— Вы и ей, наверное, говорили, что это лицо ангела и прочее, что вы только что поведали мне?
— Никогда! Для меня вы... — я передохнул, — для меня вы, извините за патетику, человек из какого-то иного мира. Я, вроде как, атеист, но это не мешает мне погружаться в мир мечтаний и грёз. Спасение от смерти сплелось в моём сознании с вами. Вы стали для меня, что называется, ангелом-спасителем. Однажды, идя поздним ноябрьским вечером по Садовой, мой взгляд случайно упёрся в один из этих ангельских ликов. Представьте себе моё состояние. Паршивое, как и сейчас, освещение, моросящий дождь, редкие пешеходы, на душе безразличие и мрак, и вдруг я вижу прекрасную девушку, глядящую на меня прямо из простенка между окнами первого этажа. Моей первой реакцией было изумление с примесью лёгкого мистического чувства, впрочем, я быстро понял, что это просто архитектурный каприз, как теперь принято говорить, «архитектурное излишество». Я хотел было продолжить свой путь, как вдруг на меня нашло, что я знаю это лицо. Я остановился и внимательно разглядел его. Я не верил своим глазам, это было ваше лицо, правда, в обрамлении длинных волнистых волос. Но я же знал, что у вас под медицинским колпаком скрывалось море таких же прекрасных волос.
— Мне кажется, вы преувеличиваете моё сходство с девушкой на горельефе. Обычное лицо молодой женщины восточно-европейской расы. Кстати, вы же знаете, что для нас все китайцы на одно лицо. Смею предположить, что для китайцев все русские девушки тоже на одно лицо.
— Но я же не китаец.
Светлана весело рассмеялась.
— Ладно, Слава, давайте  замнём эту тему. Я обещала матери прийти до одиннадцати, а сейчас уже 10-30.
— А где вы живёте?
— На Марата, невдалеке от Невского.
— Тогда поспешим.
Мы свернули на Садовую и двинулись по ней в сторону Невского.
— Слава, расскажите, что вы делали после больницы? — спросила Света.
— Взял академотпуск и какое-то время просто приходил в себя. Ведь во время болезни я потерял около двадцати килограмм. А когда вполне оклемался, мать предложила мне провести месяц в Крыму. У неё оказался адрес хозяйки, сдающей комнату в Гурзуфе. Я долго отмахивался от этого предложения. Говорил, что мне нечего делать одному в бесконечно далёком Крыму. А знакомые и друзья не понимали, как можно не воспользоваться шансом провести август на берегу тёплого моря. В итоге я согласился, и, наверное, поступил правильно. Жизнь в Гурзуфе, полная ярких и радостных впечатлений, затёрла память о недавних страданиях. Ну а в сентябре 60-го восстановился на первый курс универа.
— Понятно, — сказала Света. — Должна сказать, мне долго вспоминался слабенький, ещё совсем не оперившийся юноша. Но, слава богу, нашлись люди, очистившие меня от нелепых мыслей. К тому же через месяц в той же больнице я увидела с близкого расстояния и самоё смерть. Смерть молодой красивой женщины, находящейся в расцвете сил. Эта смерть отвратила меня от медицины. Я поступила в текстильный институт... Решила стать специалистом по художественному проектированию трикотажа.
— Странный прыжок от медицины к проектированию одежды.
— Дизайн был моей детской мечтой, но в старших классах меня охватило желание помогать людям. После окончания школы подала документы в Первый Мед, но не добрала баллов. Решила готовиться к поступлению на следующий год, но, чтобы не быть обузой для матери, прошла ускоренный курс санитарок и поступила на работу в Больницу скорой помощи. Там я постаралась понравиться медперсоналу и больным, и вскоре мне доверили исполнение обязанностей медсестры. В больнице, встретилась с Иринкой. Она тоже провалила поступление, но не в Мед, а в Университет и решила испытать себя в роли монахини-бенедиктинки. Впрочем, увидев, что такое уход за тяжёлыми больными, она уволилась, но успела подружиться со мной. Вот так мы стали близкими подругами. И я не могу быть помехой её счастью.
В этот момент мы вышли на Невский. Светлана увидела стоящий на остановке  троллейбус, вбежала в его полупустой салон и помахала мне ручкой.
Я пересёк Невский и сел на троллейбус, идущий в противоположную сторону — в район Гавани, где располагалось моё общежитие.


4.
В троллейбусе было много свободных мест, но я стоял на задней площадке и глядел через мокрое стекло на летящие назад разноцветные огни Невского. «Генштаб», — объявила кондукторша, троллейбус звякнул раскрывающимися дверями, говорливая парочка поднялась в салон, обдав меня запахом духов и пряностями ресторана. Я не шелохнулся, ибо моя душа была погружена в упоительный процесс переработки новой информации. «Почему, — спрашивал я себя, — Свете кажется, что, общаясь со мною, она может помешать счастью подруги? Не значит ли это, что она опасается, как бы наши доверительные отношения не переросли в любовь. И, стало быть, я ей совсем не безразличен. Но эта сладостная мысль, была из разряда фантазий. Ведь я был в клетке, стенки которой состояли из массы запретов и табу. Для выхода на свободу я должен был наплевать на Ирку, на её родителей и на друзей-студентов, но, самое ужасное, я должен был переступить через клятвы верности, сдуру данные мною Ирке. Выходит, одни лишь слова, звонкие, но пустые, создали мне главную проблему. Как странно! Лёгкие сотрясения воздуха загнали меня в железную клетку. Конечно, мне ничего не стоит сказать Ирке: «Прости, я больше тебя не люблю». Но я не могу так поступить. И дело не в жалости к девушке, дело в каком-то моральном запрете, наложенном на меня той таинственной и огромной по силе нематериальной штукой, называемой совестью. Эта штука — нечто вроде чувства долга, вроде табу дикарей. Если я нарушу свой долг, моей личности будет нанесён удар, от которого она, возможно, никогда не оправится. А с другой стороны, если я сохраню верность своим легкомысленным клятвам, то навсегда потеряю Светлану, и тогда прощай всё. И в ушах моих зазвучал шаляпинский бас:

Прощай радость, жизнь моя!
Знать, уедешь от меня.
Знать, один должон остаться,
Тебя мне больше не видать.

Ой, тёмна ночь, ой ноченька,
Эх, да не спится!

Утром я проснулся по привычке бодро. Потянулся, хрустнул суставами и, напевая идиотский шлягер про какого-то Мустафу, отправился в конец общежитского коридора для приведения себя в порядок. Умываясь, взглянул на своё отражение в грязном зеркале. Тёмные дуги под глазами заставили вспомнить о вчерашнем вечере. Весёлые мелодии — вечные спутники моих утренних ритуалов — смолкли.

Я вбежал в аудиторию, лишь на пару минут опередив лектора, и занял своё обычное место рядом с Иркой. В глаза бросилась перемена в её лице. Я никогда ещё не видел её неулыбающейся, но факт оставался фактом — лицо Ирки было убийственно серьёзным. Ответив сухим кивком на моё вполне учтивое приветствие, она как-то слишком внимательно, можно сказать, въедливо всмотрелась в меня и, вероятно, что-то отыскав, мрачно отвела глаза в сторону.
Когда профессор приступил к лекции, я, пригнувшись к парте, тихо спросил Ирку:
— Как спалось?
— Спасибо, хорошо. А тебе? — процедила она.
— Спал как сурок, — попробовал я отшутиться.
— А сурки, это кто? — с натуженной улыбкой спросила она.
— Это зверьки, которые всегда хорошо спят в своих норках, ибо абсолютно безвинны.
Ключевое слово «безвинны» было произнесено. Ирка весело фыркнула, потом, снова сделав каменное лицо, добавила: — «Вообще-то, не ожидала от тебя такой подлости».
— Ты это о чём? — деланно возмутился я.
— Сам знаешь, о чём. Знает кошка, чьё мясо съела. Стоило тебя лишь мизинчиком поманить, и всё.
— Что значит «и всё»?
— Да потёк ты, Слава. Потёк, как восковая кукла на солнце... Ладно, на первый раз прощаю.
Я глухо буркнул:
— Спасибо.

После лекции мы пошли по коридору к буфету. Когда поравнялись с гипсовым Менделеевым, я не мог не вспомнить Светлану, сидевшую неделю назад тут на скамеечке. Видимо, эти мысли как-то отразились на моём лице.
— Слав! Да ты не горюй, я отходчива, — самодовольно ухмыльнулась Ирка.
— Ну, раз ты отошла, то могла бы в общих чертах обрисовать образ своей лучшей подруги?
— Вот тебе и сурок безвинный! — снова завелась Ирка. — Да что тут обрисовывать? Обычная серая мышь. Ни кожи, ни рожи, разве что волосы ничего.
— Я имел в виду не внешность. Я хотел узнать, какова она как человек.
— Что тебя интересует конкретно?
— Скажи, что сама найдёшь интересным.
— В десятом классе Светка была влюблена в какого-то мальчика, но после школы он быстро забыл её. С тех пор у неё душевная травма. Всех парней считает козлами и кобелями.
— И ты так считаешь?
— В этом пункте наши мнения совпадают.
— А я?
— Ответить честно?
— Хотелось бы.
Ирка покраснела, и ненависть сверкнула в её тёмных глазах.
— Да ты ещё хуже тех кобелей и козлов, потому что корчишь из себя образец верности, а на деле самый обычный мужчинка — гибрид козла с кобелём.
— Зачем же ты связалась со мной?
— Нужно было забыть твоего предшественника.
— И забыла?
Ирка резко остановилась, будто приглашая в свидетели проходящих мимо студентов, и довольно громко брякнула:
— Представь себе, забыла... И тебе замену найду!
— Ты что? Рвёшь со мной?! — чуть ли не вскрикнул я.
— Была бы дурой, если б не порвала.
— Это интересно, только отойдём с прохода, — мы отошли к стенке, и я продолжил:
— Народная молва твердит, что слова женщины (особенно красивой) нельзя понимать прямо. Часто её «нет» означает «да». Успокойся и приоткрой правду. Я не обижусь.
Но Ирка и не думала успокаиваться.
— Неужели ты не видишь, — застрекотала она, — что весь этот наш разговор свидетельствует о том, что ты кобель, который почуял новый бабий след.
 Я в очередной раз удивился силе женской проницательности, но продолжал исполнять тупую мужскую партию.
— Допустим, ты заменишь меня, но КЕМ, если абсолютно все мужики козлы? — мне было неудобно в разговоре с женщиной помянуть ещё и совсем непотребных кобелей.
— Конечно, в принципе, эта проблема из нерешаемых. Женщине остаётся лишь выбирать из козлиного стада животное с положением, связями и, прежде всего, с жилплощадью... А ты, Слава, худший из козлов.
— Отчего же так долго — уже полгода — ты со мной в игры играешь?
— Сначала клин клином вышибала. А потом впала в глупейший бабий романтизм. Вообразила, что встретила исключение... но вчера, увидев, как ты проедал глазами Светку Пономарёву, поняла, что снова пролетела. 
Я уже приготовился к слезам и оскорблениям, но совершенно неожиданно она раскатисто и как-то победно рассмеялась.
— А кстати, ты помнишь своего брюнетистого дружка из Публички?
— Егория, что ли?
— Да, именно его. Так вот представь себе, этот Егорий меня на днях у моего дома подкараулил. Сказал, что умирает от любви, обещал золотые горы и замуж звал. Хвастанул, что живёт с мамашей в пустой квартире на Невском.
— А ты?
— А что я? Прогнала, сказала, у меня есть ты. А когда он ушёл, подумала, что этот странный тип, похоже, и на самом деле меня любит. Я же не красавица писаная и не богачка, да и квартирка наша на Грибоедова тесновата, значит, он слёту нашёл во мне что-то, чего ты за два с половиной года отыскать не мог.


5.
Следующую лекцию после скандала с Иркой я просто не мог не прогулять. Вышел в город и привычно направился к Дворцовому мосту. В голове моей царила полнейшая неразбериха. Я шёл и шёл, пережёвывая события последних суток. Наконец, процесс утряски новой информации завершился, и настал момент задать себе фундаментальный вопрос: «Где я?» — Оказалось, автопилот в моей голове уже привёл меня на Невский и теперь ведёт по тротуару нечётной стороны. Было холодно, накрапывал мелкий дождь, готовый превратиться в снег, всё кругом казалось беспросветно серым и тоскливым. И вдруг на подходе к Казанскому собору всё вокруг будто вспыхнуло, это свежий ветер с Залива отогнал плотное скопление облаков в сторону площади Восстания. Золотые лучи низкого декабрьского солнца заиграли на лужицах, крышах автомобилей и на витринах прекраснейшего в мире проспекта. Пешеходы стали свёртывать свои зонты, и на помолодевших женских лицах расцвели улыбки. Моё настроение тоже стало улучшаться. Наконец, прояснилась и голова. Увидев справа памятник Кутузову, я улыбнулся, зачем-то отдал ему честь и свернул на набережную канала Грибоедова. Дошёл до моста с крылатыми львами, и ноги сами понесли меня по Банковскому переулку к угловому дому номер 5, украшенному полюбившимися мне барельефами.
Удивительно, но против барельефа с тремя прекрасными головками стояла девушка. Озорной ветер волновал длинные, золотистые пряди её роскошных волос. «Вот она судьба в чистом виде», — щёлкнуло в моей голове.
Я коснулся её плеча — она даже не вздрогнула.
— Ну, и которая из них я? — спросила она, не оборачиваясь.
— Средняя. Та, что улыбается, — ответил я.
Она плавно повернулась ко мне. На её губах играла улыбка. — Как ты тут оказался? — голос Светланы окрасился тонами обольщения.
— Сам не знаю. Сорвался с лекции, перешёл Дворцовый... но, как сюда попал, толком не понимаю. А как ты тут оказалась?
— Когда рассвело, сорвалась со второй пары и пришла сюда, чтобы рассмотреть этот горельеф при свете дня.
— Скажи, как бы ты, глядя со стороны, оценила вероятность нашей сегодняшней встречи? — задал я вопрос, прекрасно зная ответ.
— Да тут и оценивать нечего, — усмехнулась Света. — Искомая вероятность равна нулю.
— Выходит, не иначе как небеса соединили нас в этой точке земного шара.
— Знаешь, я склонна согласиться с твоей гипотезой, и, пожалуй, даже рискнула бы продолжить наше знакомство... Но как быть с Ириной?
— Ты не поверишь, но сегодня утром она сама порвала со мной.
— Господи, и тут Судьба нам подыграла!
Мы обнялись и даже поцеловались. Несмотря на всю мою мужскую бесчувственность, я не мог не отметить, что её губы были ужасно холодны, будто я целовал гипсовую девушку с барельефа.
— Может, прошвырнёмся по Невскому? — предложил я.
— Я бы с радостью, но завтра у меня зачёт по политэкономии, и мне нужно ещё много чего прочесть.
— А что так рано. У нас зачётная сессия ещё не началась.
— Я организовала себе досрочную сдачу зачётов... Мне нужно на две недели съездить в Москву к тяжело больному отцу. Это мой долг.
— Когда же мы встретимся?
— Думаю, к солнцевороту я непременно вернусь.
— Значит, встречаемся 22 декабря?
— В этом году зимнее солнцестояние состоится 21 декабря, — произнесла Светлана отрешённым голосом радиодиктора.
— Допустим. Но где я найду тебя 21-го декабря?
— Я сама тебя найду.
— А не боишься, что за долгую разлуку я тебя забуду?
— Ах, ты хитрец! — засмеялась Светлана. — Ладно, чтобы не забыл, возьми на память мою шпильку для волос, — и она вынула из сумочки какую-то сверкающую закорюку и сунула её в нагрудный карман моей зимней куртки.   

Мы вышли на Садовую и медленно, прогулочным шагом, направились в сторону Сенной. Я пересказывал ей свой последний разговор с Иркой, Света молчала. Вдруг она жестом остановила проезжающее такси, запрыгнула в него и весело махнула мне рукой.

6.
Потянулись долгие дни ожидания. Весь день 20 декабря я просидел как на иголках — никакой информации от Светы. Ночью долго не мог заснуть, и вдруг уже во втором часу в душу мою ворвалась ужасная мысль, категоричная как прозрение, как мистическое откровение: «Она не придёт, не придёт никогда!». И верно — 21-го она не появилась, не появилась и 22-го.  В понедельник 24-го я зашёл в деканат Текстильного, но про Светлану Пономарёву никто ничего не знал и даже не слышал. Как в тумане сдал сессию, съездил домой, вернулся — Света не появлялась.
После зимних каникул набрался смелости и спросил Ирку, чтО ей известно о Свете. Но Ирка сделала вид, что не понимает, о чём речь. Я возмутился, рассказал, как она сама на своём дне рождения познакомила меня со Светланой. Упоминание дня рождения вызвало у Ирки взрыв возмущения.
— Какая к чёрту Светлана? Не знаю я никакой Светланы! Однако знаю, что в тот день ты страшно напился, начал спорить с папой и чуть ли не полез с ним драться. Так что ему пришлось тебя слегка пристукнуть. Ты упал на ковёр и мгновенно заснул. Я вызвала такси, мы с папой с трудом тебя растолкали и отвезли в твою общагу. Вахтёрша вызвала твоих сокамерников, которые уволокли тебя в ваше вонючее логово. После этой истории папа тебя и на порог не пустит. Да и я наконец поняла, с каким козлом чуть было не связалась.
Я слушал эту дичь и не мог поверить ни одному Иркиному слову.
— А ты помнишь, что говорила мне о Егории?
— Уж не знаю, что ты выдумал про этого парня, но после того злополучного дня рождения я стала с ним встречаться. Кстати, Егорий живёт с матерью в просторной квартире на Невском... Летом мы планируем пожениться.

Невозможность найти Свету и ужасный Иркин рассказ повергли меня в шок. Выходило, я сумасшедший в прямом значении этого слова, ибо временами мир, в котором я живу, оказывается совсем не таким, каким его видят окружающие. Ведь в их мире (в так называемой реальности) не было никакой Светланы! Иными словами, она — просто призрак, порождённый моею больной психикой. И тут я вспомнил о шпильке, которую мне подарила призрачная Света. Сунул руку в нагрудный карман зимней куртки, чтобы окончательно убедиться в собственной неполноценности, и — о, ужас! — мои пальцы наткнулись на какой-то жёсткий предмет. Я вытащил его на свет божий и остолбенел — это была изящная шпилька для волос — согнутый пополам кусок извилистой сверкающей проволоки.
Недолго думая, направился в ювелирный магазин, где принимали для обмена вышедшие из моды дамские штучки. Ювелир, взглянув на шпильку, пренебрежительно фыркнул, но я всё-таки настоял на её оценке. Он взял шпильку, подкинул её на руке и нахмурил брови, потом положил изделие на чашку аптекарских весов и стал набрасывать на другую чашку маленькие гирьки. Добившись равновесия, ювелир охнул и хищно сверкнул глазами. Потом он провёл по сверкающей проволоке изящным напильничком и сказал, что не может оценить вещь, ибо никогда не встречался с металлом, из которого она сделана. Я поблагодарил ювелира и вышел из лавки. Было ясно, что никто из моих приятелей не мог просто ради смеха подкинуть мне такую уникальную вещицу.
Чтобы определить природу металла, я отправился к своему школьному приятелю Сашке — студенту Технологического института. Сказал ему, что нашёл на дороге шпильку, которая показалась мне необычной. Металл, мол, какой-то странный. Сашка потёр шпильку пальцами, взвесил на ладони, попробовал на зуб и загорелся доискаться до её химической сути.
 На следующий день он сообщил мне по телефону, что шпилька сделана из осмия — одного из самых тяжёлых на земле металлов. А через неделю Сашка сам приехал ко мне в общагу и дрожащей рукой передал мне шпильку. Потом, убедившись, что никто нас не слышит, сказал, что этой штучке цены нет, ибо она изготовлена из осмия-187, редчайшего изотопа осмия, который в сотни раз дороже золота.
— Откуда у тебя эта шпилька? — глаза Сашки хищно горели.
—  На дороге нашёл, — ответил я. Не мог же я сказать, что шпильку подарила мне девушка-призрак.
— Ну, ну, — отнюдь не дружелюбно процедил Сашка. Потом грубо выругался и с треском захлопнул за собой дверь.

Встаёт вопрос, кем в реальности была моя Светлана? К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос хотя бы потому, что не знаю, что такое реальность и чем она отличается от видимости. Но одно можно сказать с определённостью: таинственная Светлана появлялась в самые судьбоносные моменты моей жизни. В первый раз она спасла меня от смерти, во второй — разрушила назревающий брак с нелюбимой женщиной. Была в моей жизни ещё пара случаев необъяснимых спасений, но доказать их связь с моим ангелом-хранителем не берусь.
Кстати, меня давно волнует вопрос, кто послужил моделью для девушек на барельефах? Стыдно признаться, но мне кажется, ею была моя Света — нестареющий ангел, не оставляющий следа в памяти большинства людей.