Листки семейной хроники. Отец

Лил сентябрьский холодный дождь. Небо, казалось, опустилось на землю. Могучие ели своими острыми макушками цепляли чёрную вату туч. Резкие порывы ветра разрывали облака, и в эти дыры врывался ослепительный свет молний, озарявших поднебесное пространство. Мёртвые секунды тишины и, раскачивая купол неба, раздавался могучий удар грома. Эхо небесного колокола рассыпалось по всему лесу. Верховный дирижёр взял управление оркестром в свои руки – вперёд вышли, заглушая шум ветра и птичье многоголосье, литавры и большие барабаны. Листья осины и иголки елей вибрировали в такт этой музыке.

Затаив дыхание, мы с отцом плотно прижались к шершавому стволу вековой ели. Капли дождя потоком сливались с её широких лап, застилали нам видимость. Трудно было поверить, что это середина дня, и что мы не на дне глубокой пещеры, так было темно и неуютно.

- Как хорошо было бы сейчас раздеться и побегать, как в детстве, под таким дождём, шлёпая босыми ногами по лужам, - неожиданно почти шёпотом сказал отец. – Люблю я очень сильные дожди. Они своими водяными нитями будто связывают нас с небом. И ты уже и человек, и божество и ничего тебе не страшно – ты свой для них, ты с ними единое целое. Ты не царь, ты любимое дитя природы.

Голубые глаза отца светились необычайной радостью. Ещё никогда не видел я его таким и боялся спугнуть неловким словом или движением это откровение. Но отец казалось, не замечая моих волнений, продолжал:

- Не могу объяснить почему, но именно в такую шальную погоду, да ещё, как это не покажется невероятным, на полках карельской по чёрному бани с душистым берёзовым веником в руках, рядом с раскалённой докрасна каменкой я чувствую себя сыном вселенной, способным, как и мои предки, слагать волшебные руны.

Отец замолчал, устремив взгляд в лесную даль. Я не узнавал отца, помнил его и учителем, и директором школы, беседующим с родителями и учителями, и выступающим с трибун на митингах и собраниях – отец умел умно, доходчиво и при этом очень красиво говорить. Но в обыденной жизни, на работе, в кругу близких и знакомых он словно стеснялся этой своей способности – говорил сдержанно и скупо на слова. Тем более мне было удивительно услышать такую страстную и взволнованную речь в глухом сумрачном лесу под проливным дождём. Это был, возможно, первый, но не последний случай увидеть отца с новой неожиданной стороны.


Когда в очередной раз мы с отцом поехали на его родину в Палониэми навестить карельскую родню и половить рыбу, то не стали удить в Кууярви, как это делали прежде. Отец предложил сходить на лесное озеро Ламмасъярви в нескольких километрах от села.

Каждый раз приезд в родные места сильно волновал отца. Он весь преображался. Это замечал даже я, мальчишка. Но в этот раз его волнение было особенно заметно. Отец отвечал на все мои вопросы, рассказывал сам и вообще вёл себя со мной как с равным. Возможно поэтому идти было легко, мы быстро приблизились к первому из озёр. Вдруг отец остановился, раздвинул кусты. В заросшем ивняком и ольшаником лесу заметно просматривалась уходящая в даль канава. Отец прошёл по ней метров сто и повернул обратно.

- Папа, что это – военная траншея?
- Нет, здесь была другая война. Мы сражались за осушение болота. Ещё в двадцатые годы нашей семье выделили большой участок земли у лесного озера. Когда объявили НЭП, отец, твой дед, совсем уехал из Питера сюда на родину, к семье. Несмотря на городскую жизнь и профессию, родовые корни тянули его к земле. У нас не было наёмных рабочих. Валили лес, осушали болота всей семьёй, в которой было девять детей – в основном девочки. В самом селе свободной земли не было, и освоение болотины было единственной возможностью создать крепкое крестьянское хозяйство. Отец от природы был одарён многими талантами. Любая работа спорилась в его руках. Я как-нибудь расскажу тебе о нём подробнее.

Мы пришли на озеро, когда туман ещё не рассеялся. Лес и озеро всё было в холодном молочном пару. Но, лишь только прорезались сквозь туман первые лучи солнца, лес ожил и зазвенел от птичьего гомона. Каких только голосов здесь нельзя было услышать.

- Прислушайся повнимательнее. Такой музыки ты и в театре не услышишь. Вот жаворонок поёт – высоко взлетел, а то пеночка попискивает, ей подпевает малиновка, а это царь зари, наш карельский соловей выводит рулады позабористей знаменитого курского.

Рассекая воздух, пролетела стрекочущая сорока, из глубины леса слышался монотонный голос кукушки, в камышах, подзывая утят, хрипло крякала утка.

- Папа, а ты различаешь голоса всех птиц?
- Всех не знает, наверное, никто. Но тех, которым Карелия родина, знаю. Я их слушаю с рождения. А то, что запоминается с детства, уже не забудешь никогда.
Отец поднял с земли принесённую котомку.
- Возьми хлебушек, да закуси. А то ушли ни свет ни заря голодные.
Есть не хотелось. Засунув в карман приготовленную тётей Иней горбушку домашнего свежевыпеченного хлеба, я поспешил разматывать удочки. Зорька разгоралась уже во всю.

К вечеру, вымокнув от вечерней росы, с горящими от усталости щеками, я пришёл к костру. Отец уже готовил уху.

- А как же моя рыба? – я показал отцу две большие вязанки окушков и плотичек.
- Твою завтра отнесём в деревню. Угостишь всю родню. Пусть порадуются.
Не дождавшись ухи, я уснул. Отец дал мне поспать часок и разбудил.
- Впереди ночь – выспишься. А голодным засыпать нельзя. Лембой приснится.

Горячая уха сняла последние остатки сна.

- Папа, а ты обещал мне рассказать про дедушку Ивана Матвеевича. В чём же он был талантлив?

Отец молча ходил вокруг костра, ещё больше разжигая моё любопытство, подбросил в огонь сушняка и сел рядом со мной.

- Мы редко можем по достоинство оценить своих родителей, но талант отца был очень яркий. Его нельзя было не заметить даже нам, детям.

У моего деда была большая, с множеством инструментов кузница. Отец пристрастился туда бегать с четырёх или с пяти лет. Стучал молоточками, раздувал в горне меха, подтаскивал уголь. А главное – жадно следил за работой кузнецов. Искрами от раскалённого металла были постоянно прожжены все его рубашки. От матери крепко доставалось, но на выручку всегда приходил дед:

- Не трожь мальца, из него может новый Илмоллине выкуется. Ручищи как у мужика и глаз зоркий.

Слова деда оказались пророческими. В десять лет отец стал надёжным его помощником, а в пятнадцать в округе уже не было более искусного мастера. Выкованная им прочная домашняя утварь уже красовалась не только во всех семьях села, но за ней приезжали и купцы из Олонца. Однажды, отправляясь за товарами в Петербург, дед взял с собой Ивана и целый сундук его изделий. Отец был поражён – всё распродали в первый же час и по ценам вдвое-втрое выше, чем у себя в селе.
Ещё больше пришлось удивляться деду. Один очень богатый по виду человек стал настойчиво уговаривать его отдать паренька к нему на завод. Так Иван стал кузнецом на Обуховском заводе, где узнал очень много нового о своей профессии. Особенно радовало Ивана то, что мастер разрешал ковать придуманные им узоры и украшения.

Вскоре его направили в мастерскую, где ковали для дворцов решётки оград, перила мостов, люстры и другие художественные изделия…

- Да ты, я вижу, уже спишь, – вздохнул отец.

Докурив папиросу, он укрыл меня своей курткой, подбросил в огонь сучьев потолще, чтобы хватило огня до зорьки и, прислонившись к стволу берёзы, задремал.
Ему, наверное, как и мне снилась родительская кузница, всполохи огней, удары молота и брызги разлетающихся фонтаном искр и озарённое светом лицо отца – молодого, сильного и счастливого.

Искусанный комарами я проснулся раньше отца. Озеро было покрыто густым туманом. Сквозь него с трудом пробивалась ранняя заря. Находясь ещё в состоянии сна, навеянного рассказом отца, я вместо приветствия: «С добрым утром!», сказал:

- Папа, а что дальше было с моим дедушкой Иваном Матвеевичем?
- Иди и умой сначала лицо, – с улыбкой ответил отец, – да подкрепись хорошенько. Смотри, каких красивых калиток напекла тебе тётя Иня.
- Не смейся, я серьёзно тебя спрашиваю.
- Ну, а коли серьёзно, то присаживайся к костру, закусывай. У нас ещё есть минута–другая до зорьки. Слушай.

Работа в Питере у отца шла очень успешно. Заказав было очень много. Его работы приглянулись и обитателям Зимнего дворца. За решётку у Спаса-на-Крови он был пожалован царём золотыми часами с дарственной монограммой. Отец не расставался с ними до самой смерти. Скопились и кое-какие денежки. В один из приездов на родину он познакомился с красавицей из Хидимел (Гижино) Ксенией Пожлаковой. Влюбился крепко. Теперь на родину тянул не только родительский дом, появился магнит посильнее. Ни какие отговоры родни не помогли. Заслали сватов. Сыграли богатую свадьбу. Жених был человек не бедный. Но удивил он всех не богатством – подарил невесте неведомой красоты букет роз, выкованных из тончайших лепестков металла.

Дед переложил на его плечи всё обширное хозяйство. Разрасталась семья. Я был шестым ребёнком и первым мальчиком. Крестьянский труд отнимал всё свободное время. Отец часто уезжал в Питер на заработки, но оставаться там на постоянное жительство не хотел. В свою кузницу заглядывал всё реже и реже, чтобы только отковать нужное для хозяйства.

Революция пришла на карельскую землю, разрушая вековые устои. Труднее всего было таким людям как отец. Потому он с воодушевлением воспринял объявленную в стране новую экономическую политику, и с ещё большим рвением занялся расширением своего хозяйства. Отец не жалел ни себя, ни нас. Особенно доставалось сёстрам, на плечах которых лежало ещё и всё домашнее хозяйство со скотом. Несмотря на острую нехватку рабочих рук отец, как только я подрос, отправил меня учиться в Петрозаводск. Проживший много лет в Петербурге, он хорошо знал цену образованию. Беспокоило его лишь одно: с невероятной скоростью росли налоги на единоличников. Вводились так называемые «твёрдые задания».

Занятые разговором, мы не заметили, как наступило утро. Огромный медный пятак солнца уже поднимался над лесом. Макушки елей порозовели под его лучами и нарядным венком окаймляли озеро, ещё больше подчеркнув глубину синих теней в низине.

- Рыбу зарой в мох, чтобы не протухла, брюки закатай выше колен, иначе промокнут от росы. К обеду собираемся здесь же, – уже уходя, крикнул отец. Он любил рыбалку за возможность побыть одному.

Не успели мы сделать ещё и нескольких шагов от костровища, как белки, словно осенние листья на ветру посыпались, с деревьев и стали лакомиться остатками еды, заботливо рассыпанными отцом на траве.

Рыбалка удалась, и мы довольные возвращались в деревню. Гордость за то, что я не осрамился перед отцом, распирала меня. Хотелось громко петь и смеяться. Но моё веселье не передавалось отцу. Он шёл молча, весь уйдя в свои мысли. Нужно было как-то растормошить его, поделиться своей радостью. А может быть он расстроился, что не он, а я поймал самого большого окуня?

- Папа, не огорчайся, мне просто повезло. Зато ты больше меня наловил рыбы.
Отец не сразу отреагировал на мои слова.

- Извини, сынок, мне вспомнилось, как именно здесь, на Ламмасъярви я в последний раз виделся с отцом. Тогда так же был хороший улов, и отец весело смеялся надо мной: «Слабак ты ещё против настоящих-то рыбаков. Учись, пока я жив» - и неожиданно обнял и поцеловал меня.

Такое случалось с ним очень редко. Но и без этого мы видели, что он ради нас, ради семьи не жалеет ни своих сил, ни здоровья. Когда я узнал о его смерти, то мне показалось, что и моя жизнь остановилась.

Я был не рад, что своим вопросом растревожил отца. Но он, кажется, успокоился и продолжал рассказ.

- Я тогда заканчивал учёбу в педагогическом техникуме и через год надеялся как отличник получить направление в институт. Впереди были каникулы, дом, друзья, ночное, рыбалки с отцом.

С железнодорожной станции Свирь я летел в Палониэми как на крыльях. В сумке были подарки: маме красивый платок и банка настоящего бразильского кофе отцу. Ею наградили меня ещё зимой за победу на республиканских соревнованиях по лыжам. Я хранил её, зная, как любит настоящий кофе отец.

В деревне Усланка, не доходя десяти километров до дома, встретился мне наш сосед Кюршунов, он ехал по делам в Важины. Я поздоровался с ним и уже хотел бежать дальше, не терпелось побыстрее добраться до дома. Но он остановил меня и как-то странно посмотрел.

- Будь мужиком, Иван, крепись. Теперь ты старший в роду.
Почему старший, почему крепись? Что он говорит? Тревога перехватила мне горло – не вздохнуть.
- Да скажите же, ради Бога, что случилось?
- Ты разве не знаешь? Отца твоего, Ивана Матвеевича похоронили.
- Он же был здоров. Никогда не болел. Что произошло?
- Задавили его налогами. Полный дом народа – а всё бабы да девки – не с кем выполнять это «твёрдое задание». Ему – штраф, да новое повышенное задание. Отказался он его выполнять – нечем и так детей кормить. Вышвырнул из дома уполномоченного. Вот за ним и приехал «воронок». Был Иван Матвеевич в это время в поле, попросился попрощаться. Отпустили, а он взошёл на поветь, да и руки на себя наложил. Тело его увезли, а потом разрешили забрать, чтобы похоронить.
Ну ладно, прощай, не убивайся сильно».

Я видел, как потемнело лицо моего отца. Много лет с тех пор прошло, но рана не заживала. Пересилив себя, отец продолжал:

- Остался я стоять посреди дороги будто каменный, как поражённый громом. Я, скажу тебе, не просто любил отца, мне всегда казалось, что я частица его души и тела. Не помнил куда бросил сумку с подарками, упал здесь же, у дороги в траву. Не мог ни плакать, ни подняться – весь оцепенел. Очнулся только в сумерках. Нужно было идти, но ноги не несли. Трижды пытался но, сделав несколько шагов, возвращался. Нет, не могу. Не могу представить себе дом без отца. Не могу и всё тут. Развернулся и возвратился на станцию Свирь, а оттуда в Петрозаводск. Так кончилось моё детство, да и юность. Началась взрослая, трудная, но по-своему интересная жизнь.

Работа в школе всегда нравилась отцу. Учил других, учился сам, помогал растить младших братьев и сестёр.

1939 год круто изменил его судьбу. Назревала война с Финляндией, названная в истории «Зимней войной». Карел, знающих финский язык, призвали на службу во вновь создаваемую Финскую Народную армию. Отец стал одним из первых её солдат, в составе отдельного стрелкового полка, под командованием только что освободившегося из-под ареста полковника А. Аланнэ. Полк был выдвинут за Полярный круг, в район Петсамо и имел специальное назначение – охрана северных границ будущей Финской Народной республики.

Отец не любил вспоминать эти девять месяцев службы в ФНА – слишком дорого они ему обошлись. Лишь однажды, не помню уже по какой причине, он нарушил своё молчание и даже напел мне песню, которую разучивали они в полку. Я запомнил только один куплет:

«Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ.
Раскрывай же теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот».

- Вот, сынок, после Финской войны я, можно сказать, чудом избежал расстрела. Но вскоре передо мною раскрылись уже другие обнесённые колючей проволокой ворота трудармии в Магнитогорске. Наказания без вины не бывает, и виновных всегда находят. Ведь нас с оружием в руках отправили освобождать Финляндию. Народная армия без боёв проиграла ту войну, не справилась со своей задачей, а проигравший всегда должен платить. И мы заплатил за это поражение сполна.


Великая Отечественная война сорвала с насиженных мест сотни тысяч людей. Эвакопункты были забиты до отказа беженцами. Школа, где отец работал директором, эвакуировалась вместе с другими учебными заведениями в Поволжье. Отец, как председатель сельского Совета, день и ночь был занят отправкой в тыл колхозного скота, сельхоз-машин и оборудования.

Наша семья не могла выехать – мама находилась в роддоме. Железная дорога была перерезана. Отец запряг лошадь и поехал в Лодейное Поле, чтобы забрать мать, ждать больше было нельзя. Город беспрестанно бомбили. Но мать к приезду отца только что родила и, несмотря на обстрел больницы, её не выписывали. Отец через окно передал ей одежду и таким же образом вытащил её из палаты вместе с новорождённым сыном.

В Печеницах уже собралась вся семья. Стариков и детей посадили в телегу, а остальные пошли пешком через Вонозеро на Бабаево. Сотни километров под дождём по раскисшим дорогам пробирались они к Северной железной дороге. Редкие остановки делали только, чтобы дать отдохнуть лошади. В Бабаево толпы людей окружили здание вокзала и прилегающие улицы. Составы формировались очень медленно – не хватало вагонов и особенно локомотивов – всё было отдано фронту. И когда через две недели оказались в переоборудованном «телячьем» вагоне, счастливы были безмерно, наконец-то едем!

Плохо было с продуктами, не было света, холодно – началась осень. В темноте пугались и ревели дети. У женщин не выдерживали нервы, и этот плач сливался в единый стон. Нужно было что-то предпринять, чтобы успокоить людей. Окрики и брань только ещё сильнее разжигали в них панику.

Дед Василий Иванович, ещё царский офицер, прошедший Первую мировую и Гражданскую войны и никогда не терявший хладнокровия, сказал отцу:

- Иван, ты учитель, если сумеешь успокоить детей – замолчат и женщины. Думай, как это сделать.

Отец подозвал к себе несколько девочек, что сидели рядом с ним:
- А ну-ка скажите, кто из вас любит сказки?
После минутного замешательства и молчания всё громче и громче стало раздаваться: «Я! Я! Я и я…». Поднялось несколько рук.
- Если перестанете хныкать и лить слёзы, я буду вам рассказывать интересные сказки и легенды. А для начала давайте все вместе споём песенку про ёлочку. Все знаете?
И отец запел: «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла…»

Тихие, слабенькие, чуть слышные голоса, поддержавшие отца, незаметно становились всё громче и громче. Песенку подхватили мамы. И вот уже весь вагон громко и весело выводил:

«Плутишка зайка серенький
Под ёлочкой скакал…
Мороз снежком укутывал –
Смотри, не замерзай…»

Долго и без устали пел вагон.

- А теперь покушайте, отдохните, а потом ещё попоём. В моём волшебном мешке ещё много весёлых песен и сказок.
Отец вздохнул: «Ну, кажется, успокоились!»

И вдруг шепелявый детский голосок пропищал за спиной отца:
- А где же сказки? Вы же обещали их рассказать.
- Ну, за сказками дело не станет. Обещал, значит, расскажу.
- Рассказывайте, мы слушаем, - ещё настойчивее сказала девочка.


- Давным-давно, ещё до вашего рождения, до появления на свет ваших мам, и даже бабушек, приплыли на реку Свирь лодки с людьми… Люди тогда путешествовали в основном по реками или верхом на лошадях, ведь колеса ещё не изобрели. И даже книг не было, потому что букв ещё не придумали. Да и людей тогда было мало – горстка, затерянная в чащах нехоженых лесов.

Вот в те-то далёкие, сказочные времена жил-был на берегу тёплого южного моря великий мастер-умелец. Был он очень добрым и задумал создать для людей волшебный ковчег, бесценное сокровище, в котором хранились бы все сказки и песни, все истории и легенды, все древние и тайные знания. Но как это сделать? Ведь я уже говорил вам, что ни книг, ни учебников тогда ещё не было. Поэтому нужно было проявить много умения и изобретательности, чтобы простыми инструментами создать вместилище всех знаний предков.

Мастер-умелец был честным и очень трудолюбивым человеком. Долгие-долгие годы он старательно учился, не ленился по крупицам собирать мудрость отцов и дедов. Наконец выучился всему-всему, что было известно самым мудрым и самым пожилым старейшинам, и сделал из злата-серебра такой волшебный как бы сундук, в котором уместилась вся мудрость мира, и назвал его «Свет Знаний». Говорят, то чудесное сокровище могло исполнять всякое желание. Поэтому народ мастера-умельца, владеющий таким волшебством, стал расти, процветать, жить-поживать да добра наживать.

Прошли многие годы. Умер великий умелец, но народ чтил память своего предка-благодетеля и в награду за это жил богато и счастливо. И всё было бы хорошо, да только узнали об этом злые и жадные соседи. Узнали и начали войну, чтобы отнять сокровище знаний… Вот совсем так же, как сейчас фашисты напали на нашу Советскую родину, чтобы отнять и присвоить её неизмеримую мудрость и неисчислимые богатства.

Тогда собрал вождь, который был пра-пра-правнуком того умельца, остатки своего племени, бережно и осторожно уложил на сани сокровище – Свет Знаний и отправился в далёкий путь. Шли они через высокие горы, широкие поля и дремучие леса. Шли долгие годы. И, наконец, достигли берегов нашей красавицы Свири. Видят – край богатый и обильный. В лесах много красного пушного зверя для охоты, в озёрах и реках полно рыбы. Знай, живи да не ленись! Они и не ленились. Засучив рукава рубили лес, научились из дерева строить удобные дома и красивые многоглавые хоромы, ничуть не уступающие великолепным дворцам из белого камня. Племя росло, превращалось в великий народ на радость добрым людям, на чёрную зависть врагам. Но никогда больше злые супостаты не смогли одолеть и покорить этот народ, у которого было такое богатство знаний.

Тут бы и сказке конец, но только хочу я вам ещё сказать, что и нынешним нашим врагам - фашистам не победить Советскую страну. Ведь сокровище знаний осталось при нас, отсюда и наша сила. Не унывайте, друзья, дайте срок, и мы пошлём на фронт десять танков на один фашистский танк и сто снарядов на одну немецкую бомбу. Война закончится нашей победой, и мы сможем вернуться домой…

- Где же оно, это волшебное сокровище, и почему мы его никогда не видели? – спросила худенькая девочка с выпученными от любопытства карими глазищами.
- Сокровище-то? Ну-ка, подумайте, что, по-вашему, вождь сделал в первую очередь, когда закончил свой поход?.. Верно. Первым делом он надёжно спрятал сокровище, скрыл от врагов и злых людей. Тысячи лет оно охраняло свирскую землю, спасёт Родину и сейчас. Свет Знаний может сделать вашу жизнь счастливой, полной и интересной, только любите эту землю, да не ленитесь учиться.

А теперь, давайте завяжем мой волшебный мешок, чтобы завтра снова открыть его. Но помните, что откроется он только для тех, кто любит сказки и слушается родителей».


Я легко мог представить себе эту ситуацию. Отец всегда разговаривал с людьми, как с равными себе, - будь то высокий начальник или молоденький матрос, пожилая домохозяйка или желторотый юнец. И всё же, любимыми собеседниками для него были дети. В их кругу он сам становился ребёнком – весёлым, озорным и непредсказуемым.
Поэтому, наверное, неудивительно, что первое моё детское воспоминание об отце было как о живом Деде Морозе. До старших классов школы я не знал другого Деда Мороза кроме отца. Он был Дедом Морозом на новогодних ёлках, когда работал директором школы и председателем сельского Совета в Варбеничах и Печеницах, и учителем Ольховецкой школы № 5, и заместителем директора судоремонтного завода. Пел вместе с ребятами задорные песенки, читал полные юмора стихи, водил вокруг ёлки весёлые хороводы и вёл себя так, будто это было не только главным делом всей его жизни, но и самой целью этой жизни.

Как человек, вся жизнь которого прошла на севере, отец научил нас любить зиму, снег, лыжи и, конечно, новогоднюю ёлку, её смоляной аромат. Встреча Нового Года была всегда главным событием в жизни нашей семьи. Мы, где бы ни были, дружно собирались все вместе. И каким-то особенным знаком судьбы был тот факт, что у меня и у моей сестры Надежды День Рождения приходится на 1 января.

Белый пушистый снег как бы подчёркивал чистоту и искренность наших мыслей и чувств, а отец был живым волшебником из радостной детской новогодней сказки. Это чувство сохранилось в нас на всю жизнь.


Поезд шёл на восток уже второй месяц, когда в очередной раз состав был загнан в тупик. За Урал везли оборудование, станки, материалы с демонтированных заводов прифронтовых городов. А на фронт с Урала и Сибири мчались составы с бойцами, снарядами, лошадьми и продовольствием. Фронт как ненасытное чудовище проглатывал всё это с невероятной скоростью, требуя всё новых и новых даров.

Люди в вагонах голодали, хоронили умерших на каждом полустанке. Наша семья не была исключением. Отец и дед, чтобы поддержать ослабших женщин и детей, ели лишь один раз в день. Да и едой это, по понятиям мирного времени, назвать было нельзя. При каждой остановке отец шёл в ближайшие сёла, чтобы выменять на оставшиеся вещи что-нибудь из съестного. Но пригодных к обмену вещей становилось всё меньше и меньше. На прошлой остановке отец обменял на овощи свои хромовые сапоги и нательное шерстяное бельё деда. Серьги, бусы, наручные часы, кожаные ремни, посуда и всё более-менее ценное давно уже нашло новых хозяев. В этот раз впервые к стоянке состава отец вернулся с пустыми руками. Сел на большой валун – заходить в вагон не было ни сил, ни желания. На основной путь подошёл военный состав, гружёный лошадьми. Сопровождающие поезд бойцы стали разносить по вагонам сено, корма и воду. Ржание лошадей, запах душистого сена невольно возвращал память к мирной сытой жизни, и голод от этого становился особенно нестерпим. Хотелось курить, и отец стал обыскивать карманы, но махорки не было, последнюю «козью ножку» раскурили с дедом ещё вчера. На дне глубокого внутреннего кармана он нащупал завёрнутый в бархатку тяжёлый, похожий на большое сплющенное яблоко предмет, - золотые карманные часы. Эти часы старинной работы с двумя крышками и дарственной наградной монограммой перешли к отцу как старшему в роде сыну после трагической смерти родителя. Даже в самые тяжёлые голодные минуты отец не мог подумать о продаже их. Сама эта мысль казалась ему до невероятности кощунственной. Убрав поглубже в карман часы, отец, с трудом передвигая ноги, побрёл к распахнутой двери своего вагона. В открытом проёме, свесив ноги, сидели жена с грудным ребёнком, тёща, а за их спинами детишки – соседи по вагону. Увидев отца, они радостно замахали руками – он всегда приносил что-нибудь съестное.

- Скорее, Ваня, мы уже дважды воду согревали, – кричали они хором.

От этого детского крика, как от выстрела он вздрогнул и бросился бежать мимо вагона, к стоящему на главном пути военному эшелону.

У солдат охраны спрашивать что-либо было бесполезно. Отец поискал глазами – нет ли где-то поблизости командира. Чуть в стороне от эшелона стоял кругленький капитан-интендант, игриво попыхивая папиросой. Новенький командирский ремень туго обтягивал его упитанную фигуру.

Объяснять капитану, что от него хотят, не было никакой необходимости, он достаточно насмотрелся на всех попрошаек и, даже не слушая, что говорил ему отец, рявкнул:

- А ну, сейчас же отойди от военного эшелона!

Отец молча достал из глубокого кармана свою драгоценность, развернул бархатку, и в лучах солнца засверкала золотая луковица часов. Лёгкое нажатие кнопки, и перед капитаном раскрылись под мелодичный перезвон одна, а затем вторая крышки.

- Хлеба и консервов, – осипшим от нервного напряжения голосом, сказал отец, протягивая капитану часы.

Лучи солнца, отражаясь от золота крышек, зайчиками запрыгали по лоснящемуся лицу капитана, руки его, крепко сжимающие часы, мелко дрожали.

- Не имею права. Хотите, чтобы меня из-за вас отдали под трибунал!
Отец потянулся, чтобы забрать часы, но капитан резко отдёрнул руку.
- Предлагаю мешок овса. А не согласитесь, – вызову патруль, ничего не получите. И в соответствии с военным временем…

В вагон ко всеобщей радости отец вернулся, неся мешок овса. Из карманов фуфайки торчали две буханки хлеба – дары от щедрот капитана.
Вечером, гремя котелками и алюминиевыми кружками, пили сытный овсяный отвар. Все кроме отца. Он, сославшись на усталость, лёг в дальнем углу вагона.


Эта история так и осталась бы в качестве печальной семейной легенды, которую мама любила рассказывать и которую никогда не вспоминал отец, если бы не одно обстоятельство. В 1958 году мне исполнилось пятнадцать лет и я уехал на заработки с геологической экспедицией в Казахстан. Работая в топографической партии, я исколесил казахские степи вдоль и поперёк. Однажды, после длительной поездки в южный Казахстан, нам был предоставлен недельный отпуск. Наш руководитель, известный на всю страну маркшейдер – строитель туннелей в Кавказских горах, предложил съездить на рыбалку, на один из разливов Тобола. Вода и рыбалка в степях немыслимое дело – нужно ехать за сотни километров в кузове грузовика, на охапке сена. Но я был счастлив без меры. Всё моё детство проходило с удочкой на карельских озёрах, и ни о чём лучшем, чем рыбная ловля я и мечтать не мог. С раннего утра до позднего вечера, под лучами палящего солнца тряслись мы по степным ухабам. Как топографы, мы никогда не ездили по дорогам, где пыль стояла десятками километров, не успевая осесть, а прочертив путь на карте, по прямой добирались к объекту.

Достигнув разлива, мы надеялись, что будем одни. К нашему удивлению вдоль берега стояло множество машин. Соседи гостеприимно предложили нам воспользоваться уже разожжёнными кострами и угостили котелком ухи. Засиживаться долго не хотелось, чтобы не проспать зорьку. В Казахстане ночи тёмные, и я никак не мог разглядеть на моих часах который час.

Сосед, увидев мои бесполезные старания, достал из кармана часы и поднёс их к костру, нажал кнопку, заиграла музыка, крышка распахнулась и, в блеске отражённого света, легко читалось время. Я попросил посмотреть часы. Моё любопытство не удивило хозяина. По-видимому, он уже привык, что его часы привлекают к себе всеобщее внимание. Аккуратно держа часы, боясь уронить и, ещё не осознавая для чего, я спросил:

- Нет ли у них крышки и с обратной стороны?
- А ты, я вижу, большой специалист по часам, – улыбаясь, сказал он. И, взяв у меня часы, ещё раз нажал кнопку и передал их мне. Под звуки красивой мелодии открылась вторая крышка. Я поднёс часы поближе к огню. Дыхание моё остановилось. Как речной пескарь я широко разевал рот, но не мог выговорить ни слова. В моих руках была семейная реликвия, ставшая легендой. Красивой вязью были выведены слова монограммы: «Бакулину Ивану Матвеевичу от Его Императорского Величества…» Дальше туман застилал мне глаза, буквы сливались. Сосед, видя, что со мной творится что-то неладное, забрал часы и убрал их в карман своей военной куртки.

- Скажите, откуда у вас эти часы? – почти крикнул я.
- Это семейная реликвия. Ими был награждён мой прадед.
- На часах выгравирована ваша фамилия?
- Нет, это фамилия предков моей матери.
- Но это моя фамилия, и Иван Матвеевич, награждённый этими часами царём, мой дед. Назовите мне цену и я выкуплю их, как бы это ни было дорого.

Я готов был потратить все заработанные мною деньги. И, хотя знал, что они очень нужны семье, был уверен, что отец одобрит моё решение. От волнения речь моя была не связной и сбивчивой. Незнакомец молча выслушал мои объяснения и, как показалось мне, слишком легко согласился.

- Давайте, подождём до утра. Утро, как говорится, вечера мудренее. Утром всё и решим. А сейчас пойдём спать.

Ни о каком сне я и думать не мог. Ворочался в палатке всю ночь, и только чуть забрезжил рассвет, был уже на берегу Тобола. Незнакомца нигде не было видно, как и его машины. С каждой секундой волнение моё нарастало. Удары сердца эхом отдавались в ушах. Я оббежал всю округу. Никто не видел ни его, ни его машины. Наконец один человек, что всю ночь закидывал донки, сказал мне: «Этот военный уехал ещё затемно».

Я не помню ни одной своей рыбалки, которая принесла бы мне столько огорчения. Домой я не стал ничего писать – отложив всё до возвращения, понимая, что мне никто не поверит. Не поверили мне и после возвращения домой, когда я в подробностях всё рассказал. Прошло с тех военных событий без малого двадцать лет, а отцовских часов я не мог видеть – тогда ещё не родился. Все решили, что я помнил семейную легенду и решил немного приврать. «Фантазий в твоей голове всегда было слишком много», - сказала мать.

И тут меня осенило. То, что сейчас мне мешает, должно и помочь. Раз я не видел часов у отца, значит не могу их описать в точности. Схватив карандаш и бумагу, я нарисовал общий вид часов и с скрупулёзной точностью воспроизвёл монограмму. Отец долго рассматривал мои рисунки, наконец, смял и молча засунул их в карман. Уходя на работу, уже в дверях, не оборачиваясь к нам, глухо сказал: «Нюся», - так он называл маму, - «он видел отцовские часы».

Не знаю, голос ли отца, каким он произнёс эти слова, или вся его трагически сжавшаяся фигура, но именно в этот момент я по-настоящему понял, как сильно он любил своего отца, как дорога была ему память о нём. И мне стыдно стало за себя – я-то весь ликовал, наконец, мне поверили, отец вернул меня к действительности. Я вдруг, на какой-то миг, вновь ощутил в руках тяжесть дедовских часов – скорбную эстафету поколений нашего рода. И на душе стало легко и покойно.


Весна в одно из первых послевоенных лет выдалась ранняя, яркая зелёная трава пестрела оранжевыми солнышками цветов мать-и-мачехи. В полном разгаре шёл весенний сев на колхозных полях и усадьбах селян. Мама уговаривала отца посадить хотя бы не много овощей. Выделенный нам колхозом небольшой участок земли пустовал уже не первый год. Отец, занятый работой в школе и сельском Совете, никак не находил времени вспахать его.

- Нюся, ты же знаешь, что все лошади заняты на севе, как же я буду просить для себя, - был привычный ответ отца.
Но мать не так-то просто было отговорить от того, что она решила.
- Вам пришкольный участок вспахать нужно? Вот, заодно и наш вспашешь. Посадим немного картошки, а для детей морковки и репы.

К такому обороту дела отец был не готов – пришлось согласиться.
В воскресенье мы с отцом отправились на колхозный двор. К нашему огорчению все лошади были уже разобраны. Конюх дядя Захар сочувственно сказал:

- Не расстраивайся, Иван Иванович, как лошади немного освободятся, я сам вспашу вам и школьный участок и домашний. Кстати, и вас поучу как надо пахать, вы небось и плуга то в руках не держали.

Конюх явно был доволен собой, раз мог так покровительственно говорить с директором школы, да ещё председателем сельского Совета.

В этот момент из конюшни раздалось громкое ржание. Отец с изумлением посмотрел на дядю Захара.

- А это-то что за лошадь?
Конюх ничуть не удивился и, сокрушённо махнув рукой, крепко выругался.
- Так это же Буян, его скоро должны отвести на живодёрню в Лодейное Поле, как только подстатится попутная машина. Замучились мы с ним. Все стойки переломал, шельмец. Две телеги разбил, а сколько оглоблей переломал и не перечтёшь. Егор с Заречья на что лихой мужик, в кавалерии служил, а Буян так его уходил, что второй месяц в больнице валяется. «Выйду с больницы», - сказал, - или Буяна под нож, или из колхоза уйду». Вот такие дела, дорогой мой человек.
И лукаво усмехнувшись, добавил:

- Не для учёной интеллигенции конёк. Без зубов может оставить, а то, не дай Бог, на смерть зашибёт.
- А вывести во двор его можете? Глянуть на такое чудо, - спросил отец.
- Да что на него глядеть? Буян он одно слово Буян. Вдвоём выводим со скотником. Верёвку на шею и держим с двух сторон.
- Выводите его, Захар Фёдорович, - вежливо попросил отец.
Захар Фёдорович расплылся в умилительной улыбке. Он уже и не помнил, когда его по отчеству в последний раз называли.
- Сейчас сделаем. Только вы потом на меня не обижайтесь. Раз вы начальство, то я обязан подчиняться.

Вскоре в воротах конюшни показался огромный, чёрный как смоль жеребец. Шерсть на бездельнике лоснилась и переливалась в лучах солнца. Давно не стриженная грива доставала едва не до колен. Изогнув дугою шею, конь ударил копытом об землю. Грязь разлетелась, обдав брызгами конюхов. Завидев нас с отцом, Буян сверкнул налитыми кровью глазами и угрожающе заржал. Я в страхе перелез через изгородь, а отец, взяв приготовленное ведро с водой и уздечку, молча стал подходить к Буяну.

- Крепче держите, мужики! – строго сказал он и поставил ведро перед жеребцом.
Буян ещё некоторое время поплясал, раскачивая во все стороны державших его конюхов, но жажда взяла своё, и он, громко фыркнув, опустил голову в ведро. Отец быстрым движением схватил коня за чёлку, резко дёрнул его голову вниз и накинул на неё уздечку. Затем, не давая коню опомниться, вцепился обеими руками в его гриву и одним махом перекинул своё сильное тело на спину Буяна. Обезумев от такой наглости, жеребец взвился на дыбы и с диким ржанием стоймя заметался по двору.

Отец сбросил державшую его верёвку, и конь в два скачка перемахнул через ограду. Крутясь волчком и подкидывая зад, он пытался сбросить седока. На полном скаку жеребец неожиданно как вкопанный останавливался, опустив голову, падал на колени и тут же резко вставал на дыбы. Отец, плотно обхватив бока лошади ногами, со всей силы натягивал поводья. Всадник и лошадь слились в одно целое и как бешенные носились по селу. Почувствовав, что этим он ничего не добьётся, Буян после каждой резкой остановки стал падать то на один, то на другой бок. Но каждый раз отец на секунду успевал опередить строптивца и соскочить с него, продолжая крепко держать уздечку и гриву.

Я с ужасом смотрел на это сражение отца и жеребца и не способен был ни кричать, ни плакать. Зато конюхи, бегая вокруг лошади, во весь голос кричали:

- Иван Иванович, брось коня, брось зверюгу, а то он убьёт тебя.

Их поддерживала сбежавшаяся со всех концов деревни толпа женщин и детей. Любопытство всё ближе и ближе подталкивало их к взбесившейся лошади. Это беспокоило отца и он стремился увести лошадь подальше от людей. Наконец ему это удалось, и Буян, разбрызгивая пену с губ, галопом переходящим в прыжки поскакал за околицу. Вскоре они скрылись из виду.

Толпа долго не расходилась, кто-то позвал мать. Она, не понимая, что же происходит, схватила меня в охапку и принялась неистово целовать. И поняв, что я цел и невредим, закатила мне увесистую оплеуху. К счастью, женщины объяснили ей, в чём дело. Она немного успокоилась и лишь продолжала повторять: «Пусть только вернётся, пусть только вернётся он у меня…» Она так и не договорила, «что у неё…»
Я не знаю, сколько прошло времени, – у конюшни остались только самые любопытные. Они уговорили дядю Захара взять лошадь с телегой, что возила на скотный двор сено, и ехать по следам ускакавшего Буяна с отцом. Мама уже сбегала на фельдшерский пункт и принесла аптечку с лекарствами и бинтами. Но ничего не понадобилось. В полях за околицей появился уныло бредущий Буян, которого вёл под уздцы отец.

Это событие затмило все деревенские новости. Жители не могли понять, как учитель, такой интеллигентный человек, смог управиться с бешенным жеребцом, когда это оказалось не по зубам даже удалому кавалеристу и конюхам, проведшим всю жизнь с лошадьми.

Слушая эти вздохи и ахи, я ходил в ореоле отцовской славы, гордый и счастливый, но знал об отце не больше чем все остальные. Отец не любил рассказывать о своей прежней жизни. Но тут я не выдержал. Мальчишки не давали мне проходу – расскажи, да расскажи.

В один из этих дней я принёс домой большую вязанку пойманных окушков. Отец похвалил и, смеясь, сказал, что в нашей семье я стану чемпионом по ужению рыбы. Воспользовавшись случаем, я спросил отца:

- А ты чемпион по укрощению лошадей? Расскажи, кто тебя этому научил.
- Всему учит жизнь, сынок. Главное не будь ленив и равнодушен. До революции наша семья по северным меркам была богатой. Прадед и дед вели торговлю по всей Карелии и Финляндии. В селе Усланка у нас были склады, товары завозили из Петербурга. Подростком я помогал деду в нашем магазине. Были свои мельница и кузница, десяток коров и лошадей. Ухаживать за лошадьми и гонять их в ночное я стал с четырёх лет и полюбил их до самозабвения. Знал все их повадки. Они же как люди – каждая неповторима, у каждой свой нрав. Только они нежнее и добрее людей. У меня никогда не было в руках кнута. Лошади понимают не только слова, но и интонацию с какой ты эти слова произносишь. Их нельзя обмануть. В юности я побывал за кулисами цирка и был поражён, что здесь хлыст – главный аргумент в воспитании животного. Мне объяснили, что звери, да и домашние животные должны почувствовать, что ты сильнее их, что это закон природы. Я этого не мог принять.

- А как же тогда Буян? Он же не хотел тебя слушаться и мог бы убить?
- Конечно, мог. Он тоже хотел показать, что сильнее меня.
- И не смог?
- Возможно, просто не захотел. Ведь я не бил его.
- Я видел, что ты, когда заводил Буяна в стойло, что-то шептал ему на ушко.
Отец с улыбкой произнёс:

- Vuores valittu varza,
  Hyval hypittajal,
  Ajajal angaral.*

- Эти слова всегда после работы говорят лошадям. Так учил меня дед. Они это воспринимают как благодарность за их труд.

Отец замолчал. Я видел, что мысли унесли его куда-то далеко. Лицо отца стало грустным.

- Срочную службу я проходил в дальнобойной артиллерии, далеко на севере, у границы с Норвегией. Самоходок тогда в армии было очень мало, и пушки по полному бездорожью таскали лошади. Самым тяжёлым воспоминанием за время службы остаются эпизоды, когда возчики, чтобы вытянуть застрявшую в грязи пушку, нещадно били вожжами лошадей. У тех от бессилия подгибались колени и они, захлёбываясь, утыкались мордами в болотину или дорожную жижу. Я никогда не видел ничего более печального, чем глаза загнанных лошадей. Страх и мольба, мольба и страх огнём горели в их бездонных глазищах.


Отец и мать для меня, да как, наверное, и для всех детей, были неразделимы, одно слово – родители. Когда я подрос, мне захотелось узнать, как отец познакомился с мамой.

Отец был истинный карел. Вытянуть из него что-либо о его жизни было невозможно. «Это моё и пусть со мной и останется», - обычно, если я уж очень сильно донимал его, говорил отец.

Однажды, в канун Дня Рождения матери, мы обсуждали с отцом, кто какие подарки готовит ей. У отца было хорошее настроение, и разговор невольно перешёл на интересующую меня тему.
 
- В Печеницах, куда меня направили учительствовать, было много красивых девчат, - чему-то улыбаясь начал отец. - Мне исполнилось уже двадцать четыре года. Пора было заканчивать холостяцкую жизнь. Да и не солидно было как-то для директора школы и председателя сельского Совета. Выбор невест был большой, но мне с первого же дня приглянулась одна, с чёрными красивыми волосами и с огромными карими, горящими огнём глазищами – удалая дочь председателя колхоза. Вот в этом огне я и сгорел. Сразу решил – будет моей. А об остальном спрашивай у матери. Женщины такое помнят лучше и рассказывают интереснее.

Совет отца прибавил мне решительности, и я не отставал от матери, пока не добился своего.

Как-то вечером я увидел, что мама листает наш семейный альбом с фотографиями. Самое время было начать разговор, она держала в руках довоенную фотографию отца в полный рост.

- Ты спрашиваешь, почему? А ты взгляни на этот снимок и сам ответишь – почему. – Протянула мне карточку мать.
- Новый учитель покорил сердца многих девушек, и я не была исключением, но вёл он себя скромно, никого не выделял. Ну а я была слишком горда, чтобы первой заговорить с ним. Однажды в клубе, на вечере, привязался ко мне один наш сельский парень, уже давно не дававший мне прохода. Он был высоким и самым сильным в селе и считал, что девушки сами должны падать в его объятия. Мне он не нравился, да и кавалеров у меня без него было много.

Заиграли кадриль – модный по тем временам танец. Все стали парами, но этот парень, звали его Гришкой, вышел на середину зала и не дал начать танец. К нему подошёл учитель и вежливо что-то сказал. Вновь заиграла музыка. Но Гришка вырвал у музыканта гармонь и бросил её в угол.

- Я же вам сказал, что или Анька пойдёт со мной танцевать, - зло крикнул он, - или я выгоню всех вас из клуба.

Свои слова он подкрепил делом. Схватил гармониста за шиворот и вытолкнул за дверь. В этот момент к нему вновь подошёл учитель и что-то резко сказал. Гришка замахнулся на него кулаком. Мы не успели даже опомниться, как дебошир, который почти на две головы был выше учителя, взлетел вверх ногами, ударился сапогами о потолок, да так, что с них слетели каблуки.

- Парни, отведите его домой и, если нужно, пригласите фельдшера. – Учитель поправил галстук и при гробовом молчании собравшихся пригласил меня на танец. Гармонист подхватил свой инструмент, и веселье возобновилось.

В этот вечер мы долго гуляли с учителем по селу. Иван много и увлечённо рассказывал. Я готова была слушать его хоть до утра.

На следующий день Иван пришёл к нам домой и в присутствии родителей сделал мне предложение стать его женой.

Мне не было восемнадцати лет, но из уважения к моему отцу и учителю сельский Совет зарегистрировал наш брак. Уже после свадьбы, убирая в шкатулку его документы, я узнала, что мой муж был чемпионом Карелии по борьбе и мастером спорта по лыжам.

Так началась наша трудная и счастливая жизнь, и родился ты и две твои сестрички Надя и Люся.

2020 г.


* Жеребец взращён в пещере, для наездника лихого, для умельца-верхового.
(перевод с карельского)