До первой юшки

    Листья с ветвей бегают взапуски, чтобы прознать, которые проворнее, - они иль синицы? Кто скорее к земле прильнёт, тому и удача. Для листвы - место потеплее, не в самом низу или поверх, а для птиц - не сокрытое ещё насовсем, съестное. Осень хороша шорохом под ногами, отсутствием мошкары и тем, что снимает шоры листвы, и, когда идёшь прогуляться в лес, ощущаешь себя не запертым, но свободным, вольным ступать на цветастые яркие дорожки, что незаметно уводят далеко от дома, и от того не сразу удаётся отыскать дорогу назад. Ты идёшь... идёшь, думая о том, о сём, о своём... Вдыхаешь особенный коричный аромат осеннего леса и грибной дух пней, выпростанных едва ли не наполовину из мягких фланелевых пелён мха.

    Каждую осень отчего-то вспоминается, как мальчишкой я сидел в темноте у незадёрнутого занавесками кухонного окна, и ждал мать с работы, пытаясь угадать её силуэт, качающийся на волнах сумерек. Вдыхая запах оконного стекла, макал чеснок в солонку и ел его прямо так, безо всего. К вечеру постоянно не было хлеба, а денег, чтобы купить, почему-то не было. Бледная усталая мать раз в два дня приносила с завода поллитровку молока, и я выпивал его залпом из коричневой глиняной кружки, даже если оно было уже с едва заметной кислинкой, такое случалось довольно часто не только летом. Мне было жутко вкусно, и по-малолетству невдомёк, что молоко лучше бы выпить матери самой. Вредное производство, на котором она работала, не раздавало молоко просто так, кому попало, а, спустя время, и вовсе, - женский труд в парах плавиковой кислоты сделался недостаточным поводом для бесплатного стакана молока в день.
    С годами или от несовместимых с жизнью кислот, но глаза матери выцвели, как васильки на солнце, а я... я их помню всё такими же, - яркими и настороженными, чересчур строгими. От матери мне постоянно желалось ласки, а доставалось... то, что доставалось. Она драла меня за открытую банку майонеза, припасённую к Новому году. За съеденную конфетку и завёрнутый в её весёлый фантик хлебный мякиш, за друзей в комнате, когда её нет, за невыметенный пол и наскоро вымытую посуду.

- Чем ты был занят целый день? - возмущалась она, указывая на не сделанное или сделанное наполовину. Ей казалось, что работа, оконченная между прочим, играючи, не может считаться настоящей, и всё должно добываться с усилиями, большими, чем результат. Мне же, напротив, казалось, что совершенство заключено именно в простоте и лёгкости, а препятствия - это указатели, обозначающие тупик, помогают понять, что дальше дороги нет и надо обождать, или даже немного вернуться назад.

- Так поступают одни лишь трусы и лентяи! - Убеждала меня мать, а я не желал, по доброй воле, рушить лбом те препятствия, которые можно было, по моему разумению, просто обойти.

   И ведь не то, чтобы я вовсе никак не помогал по хозяйству. Часто, что по три часа кряду стоял в очереди за варёной колбасой, которой доставалось «не больше полкило в одни руки". Бывало, что, вместо варёной привозили ливерную или зельц, но это тоже было ничего, есть можно.

    По утрам в воскресенье, когда родители делали вид, что спят, я уходил из дому, чтобы добыть немного творога и сметаны к завтраку, или, гремя сумками с бутылками из-под молока, бродил по району, чтобы обменять их на деньги. Приёмщики мухлевали по-страшному, выискивая невидимые сколы на горлышке, давали пятачок вместо гривенника, но это тоже было лучше, чем ничего. Сырые подворотни пунктов приёма стеклотары пахли забродившим виноградом и плесенью, от чего меня часто прохватывало там сквозняком.

- Не понимаю, - Бормотала мать на следующий день, ощупывая мой горячий лоб. - Где ты опять умудрился простудиться? Как это безответственно с твоей стороны, - болеть, да ещё во время учебного года!
Отец, по дороге на работу, вызывал из телефона-автомата врача, а я плавился на медленном пламени повышенной температуры и негодования матери.

   Доктор, как водится, добирался до нашей окраины лишь к вечеру, посему мать, сжимая в руке рецепт, едва успевала к закрытию аптеки, обустроенной в деревянной избушке на дне оврага неподалёку. Поговаривали, что на месте наших домов когда-то, совсем недавно, было болото.
На следующий день мне делалось немного лучше. Мать, отмыв квартиру от плафона на потолке до половиц, заметно веселела и, собираясь в магазин, спрашивала, крича от двери:
- Что тебе купить?
Счастливый её заботой, я протяжно и жалобно отзывался:
- Чего-нибудь... - И заслышав, как язычок замка укладывается в предназначенное ему место, доставал с полки книгу и принимался за чтение. Моим любимым, во время каждой простуды, был Грин. Он один тревожил сердце, не терзая глаз.

   Заслышав шаги матери под окном, я прятал книгу под подушку, делал вид, что сплю, и чаще всего взаправду засыпал, а пробуждался лишь на следующий день, или когда озабоченная мать, заперев дверь в кухню, громко перечисляла отцу то, важное, что я пропустил из-за болезни. Чаще всего это были кружки, да уроки, а однажды, вот таким же манером я даже не смог пойти на ёлку в Кремль. Но, честное слово, совершенно не пожалел об этом тогда, не жалею и теперь.
Никакую ёлку я не согласился бы обменять на ту интонацию, вместившую в себя тревогу, возмущение и предвкушение моей грядущей радости, с которой мать вопрошала из коридора:
- Чего тебе хочется?

   Эх... если бы она не была так строга, я бы сказал ей, чего хочу. И это не были бы груши или конфеты. Я бы сказал ей:
- Пожалуйста, посиди со мной...
   Но из наших посиделок никогда ничего путного не выходило. Слишком разными были мы. Слишком.

...Осень. Она срывает страницы воспоминаний своей влажной рукой, комкает их и бросает нам под ноги. И мы топчемся по прошлому, в котором, наедаясь до отвала лишь на праздники, совершенно определённо понимали, что за правду дерутся до смерти, а за фантазии - до первой юшки.