Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 17

     Вскоре после пира по опустевшим коридорам царского дворца заскользила лёгкая тень. Она принадлежала молодому человеку — приятному, но скромно одетому, быстро поднявшемуся по лестнице и прошедшему в гинекей, не поднимая головы: видимо, этот путь юноше был хорошо знаком и не единожды пройден. Дойдя до нужной ему двери, таинственный посетитель оповестил условным стуком о своём прибытии — дверь отворилась тотчас, служанка схватила молодого человека за руку и провела в богатые покои прямо пред очи царицы.

     Олимпиада ждала визитёра с нетерпением и даже привстала с ложа, когда увидела вошедшего.

     — Ну что, Софан? У тебя есть чем меня развлечь? На пиру сегодня произошло много интересного?

     — Ты права, царица: говорилось и делалось многое.

     — И ты всё это запомнил?

     — Конечно.

     — Ну давай по порядку, не упусти ничего.

     Софан уже несколько месяцев осведомлял царицу о происходящем на пирах и в дворцовых коридорах, он был смышлёным малым и давно понял, что его венценосную слушательницу не занимают масляные взгляды, бросаемые легкомысленным супругом на смазливых кифаредов и флейтисток, — ревность не шевелилась в сердце Олимпиады; более того: в глубине души она принимала призывные взоры мужа, была готова едва ли не потворствовать им. Царица была законной женой, она родила мальчика — признанного всеми царевича Александра; она желала сыну скорейшего возмужания и коронования на царство. Конечно, у Филиппа был ещё один законный наследник — Арридей, но по непонятным причинам мальчик рос дурачком и на трон рассчитывать не мог. Единственным, чего опасалась Олимпиада, был ещё один брак Филиппа, ещё одна законная жена: если страстный супруг выбрал бы чистую македонянку, то и её ребёнок, уродись он мальчиком, оказался бы чистым македонянином — и тогда надежды Олимпиады на престол для сына поколебались бы, так как Александр был рождён от матери-эпириотки и македонской крови была в нём только половина.

     Поэтому царица, прознав об очередных шашнях Филиппа, поваркивала совершенно беззлобно, а в глубине души даже одобрительно улыбалась: блудни Филиппа отнимали у царя время и своим наличием отдаляли опасный для Олимпиады возможный союз, она не видела его и на горизонте. Оставался царевич — его взросление, возмужание и скорейшее коронование. Царица желала ему холодного острого ума, расчётливой головы, взвешенных и вместе с тем решительных действий в любой ситуации.

<tab>Сначала государыня была спокойна за сына: он хорошо занимался, много читал, был немного замкнут и со всеми товарищами держался одинаково ровно, не выделяя никого, в играх с ними никогда не терял выдержки и всегда был достаточно невозмутим. Никому из друзей не удавалось окрутить Александра, подчинить его своей воле, что-то навязать, стать крайне необходимым, доверенным лицом.

     Царевич не чурался никого и равно отстоял ото всех — так было. До появления Гефестиона. С той поры Александра как подменили: от его спокойствия, ясного взора и лёгкой томности с толикой привлекательной меланхоличности в манере держаться не осталось и следа; послушание, внимание на занятиях тоже улетучились, и Леонид уже несколько раз высказывал своё недовольство рассеянностью воспитанника и резким падением его интереса к падежам греческого, решению уравнений, вычислению площадей многоугольников и содержимому гербариев. Исчез тихий спокойный мальчик — сыном Олимпиады стал страстно увлёкшийся, забывший обо всём, переживший тяжёлую травму, подверженный нервным срывам, страдающий ребёнок; его глаза горели нездешним огнём, взгляд уходил куда-то вдаль, прочь от света дня и окружавших царевича людей и предметов.

     Это обеспокоило Олимпиаду: её сына околдовали, увели с широкой дороги на извилистую тропку, заставили терзаться; страсть царевича изгнала из его сердца сыновнюю любовь — мать это уязвляло, сердце у Олимпиады было пылкое и быстро воспламенялось и ревностью, и негодованием.

     И разве дело было только в этом!

     Ровность Александра с друзьями переросла в обособленность, невыделение кого-либо в любимчики превратилось в равнодушие ко всем, а от него не так далеко было и до прямого противостояния — не того желала царица своему сыну, совсем не того: у наследника престола должна быть своя партия. Как царь группирует вокруг себя полководцев, так и царевичу приличествует опираться на своих друзей, а он чуть ли не показательно забыл о них!

     И, наконец, где его сдержанность? — вместо неё влюблённый взгляд, детские руки на шее восьмилетнего пригожего красавчика, мечтательное уединение вместе с ним, сокровенные тайны, первые клятвы… И драма из-за отъезда, отчаянные рыдания, болезнь — нет, не так, не с таким грузом в сердце шествуют к короне!

     Итак, более всего царицу занимали и волновали дела сына — это понимал и Софан, этому и была в основном посвящена его речь.

     Олимпиада слушала Софана нахмурившись, её опасения подтверждались: на вчерашнем пиру Александр оказался на волосок от разрыва, от полной изоляции — с этим надо было что-то делать…

     — Ты хорошо потрудился, Софан, я довольна тобой.

     Юноша потёр лоб и вздохнул.

     — Этот Филота так безалаберен: швыряется косточками и не видит, куда бросает…

     — Ну, шишки нет — это не смертельно. Ты хорошо поработал. — И в ладонь Софана скользнула золотая монетка. — Благодарю тебя, иди и впредь будь так же внимателен к младой поросли, я буду ждать от тебя дальнейших известий.

     Софан поблагодарил государыню и удалился из её покоев в прекрасном настроении — Олимпиада же, наоборот, глубоко призадумалась, взяла самую красивую корзинку с самой пёстрой любимицей и, вытащив её, стала жаловаться подружке на непутёвого сына.


     На следующий день царица призвала к себе Александра и приняла озабоченный вид, когда царевич вошёл к ней:

     — Ты расстраиваешь меня, мальчик мой: Леонид уже несколько раз высказывал недовольство твоей рассеянностью и большим количеством допущенных в письме ошибок.

     Александр опустил голову.

     — Это было, потому что мне нездоровилось, но теперь мне лучше. Я обещаю, что не дам больше Леониду повода для жалоб.

     — Я верю тебе, я сама переволновалась из-за твоей болезни, — интонации Олимпиады были вкрадчивы — такими же и остались, когда она перешла к главному: — Но не только это заботит меня. На вчерашнем пиру ты едва ли не перессорился со всеми своими друзьями.

     Александр внутренне подобрался.

     — Откуда ты это знаешь?

     Царица безразлично пожала плечами.

     — Среди сотен человек нашлось немало любопытных, уделивших больше внимания тебе, а не Демосфену, и среди них оказалось немало сплетников.

     — У меня действительно было недоразумение, но оно быстро уладилось.

     — Да, и я благодарна Клиту за то, что он тебе в этом помог. Я ценю его, он надёжен и добр, он любит тебя.

     — Я тоже его люблю, — вздохнул царевич.

     Олимпиада решила, что пора выпустить когти:

     — Но не все твои симпатии так благотворны. Я переживаю за твоё последнее увлечение и думаю, что ты переоценил Гефестиона.

     — Мама, я…

     — Подожди, подожди. Я вовсе не хочу быть тираном моему сыну и грубо копаться в его душе — я просто предполагаю, почему ты им поразился. Да, он красив, но среди твоих сверстников есть не менее красивые… да тот же Филота, как бы вы друг к другу ни относились… Леоннат, Эригий… Гарпал симпатичен, хоть и хромоножка. Ты просто рос вместе с ними, они взрослели на твоих глазах, перемены в них совершались незаметно для тебя — ты не смог оценить их достоинства: о естественном, о данности, о повседневном человек часто не задумывается. А Гефестион явился тебе как снег на голову, да ещё овеянный таким флёром: с красавцем-отцом, из великого, но враждебного города, в котором Аминтор мужественно противостоит супостатам и работает на благо Македонии… — Олимпиада сочла необходимым вздохнуть. — Но ты должен признать, что все отцы твоих приятелей делают то же — и в миру, и на поле боя. Признаёшь?

     — Признаю. Разве я когда-нибудь говорил другое?

     — Их заслуги не меньше, а часто даже более велики, чем у отца Гефестиона. Я понимаю, — продолжила царица, — прекрасный чужеземец, восхитительный мальчик, и в нём быстро зародилась симпатия к тебе. Мне он тоже понравился, но львиная доля его очарования для тебя связана не столько с его достоинствами, сколько с обстоятельствами его появления, ну, и с настроением момента, в котором ты пребывал. Разодрал бы в это время коленку — и не обратил бы на Гефестиона никакого внимания. — И увидев, как сверкнули глаза Александра, царица примирительно добавила: — Шучу, шучу. Но тем не менее… Представь, что Гефестион не уехал бы на второй день после приезда, играл бы ты с ним три дня, неделю, полмесяца — наигрался бы, привык и стал относиться к нему, как к прочим. Это, знаешь ли, один из излюбленных трюков мойр — отнять привлекательное и тем самым сделать его прекрасным и страстно желаемым.

     — Зачем ты мне всё это говоришь?

     Олимпиада покачала головой.

     — Я вижу, что ты готов возвести стену между нами, но заметь, я не сказала о Гефестионе ни одного плохого слова.

     — Но ты не сказала ничего хорошего о наших отношениях.

     — А они были хороши? — вскричала царица. — Они пошли тебе на благо? Принесли счастье? Несколько часов блаженства, а страдания растянулись на неделю — и неизвестно, сколько их ещё впереди! А всё из-за чего? Из-за того, что ты не даёшь себе труд задействовать голову! Это прекрасно, когда говорит сердце, это прекрасно — любовь, но даже самая сильная страсть должна оставлять место для ума. Понравился тебе Гефестион, тебе было хорошо с ним — прими это, но прими также и то, что его отъезд был делом решённым, хоть и неожиданным, прими то, что эти обстоятельства ты не переборешь. Любовь должна делать человека лучше, чище, сильнее, она не только радость — она ещё и испытание. Разлука дала тебе шанс — стисни зубы, совершенствуйся, оладевай знаниями — или ты останешься в слезах у разбитого корыта, на своей грядке — слабым и ничтожным. Если ты будешь сильным, ты получишь власть, если ты будешь умным, ты получишь дар соображать, а за силой и мудростью придёт и любовь; если ты останешься слабым и глупым — не получишь ничего. Слабых и ничтожных никто не будет любить — их только жалеют, а чаще всего — презирают. После отъезда Гефестиона ты всё сделал неправильно: расклеился, поддался отчаянию, забросил учёбу, повздорил с друзьями. Люби его, храни в душе светлое — а что делаешь ты? Угрюмость, вялость, безразличие, ссоры, размолвки, потерянные цели, размытые ориентиры.

     — Я ни с кем не хотел ссориться, не я это начал! — из вороха проблем Александр выхватил единственную улаженную. Его щёки горели: мать просто хоронила его под градом упрёков и уличений — и он ничего не мог с этим сделать.

     — И это всё, что ты можешь сказать мне в ответ? И я, видя, как твой ум стал тяжёл и неповоротлив, могу относиться к поработившему тебя положительно? Когда ты, наконец, в первый раз подумаешь, столкнувшись с очередной болью или неприятием других: «А ведь это всё из-за Гефестиона! А ведь, если бы я не влюбился в него, ничего этого не было бы: ни страданий, ни боли, ни слёз, ни недоумения окружающих, ни открытой враждебности наиболее дерзких»? Ты настроил против себя всех твоих друзей — и, хотя я знаю за Филотой неприязнь к тебе и дар баламутить всех, ты должен признать, что они были правы. Ты не нашёл достойных аргументов для отпора — так чем стал для тебя Гефестион? Если возражений у тебя на самом деле не было, это дополнительно показало, что ты неправ; если они были, но ты их не смог найти — значит, опять виноват Гефестион, потому что поглупел ты именно из-за него. Он пробыл здесь полтора дня и уже заставил страдать, а потом оглупил, рассорил, унизил перед друзьями — не сам, не лично, но послужил этому причиной. Ты царевич — и должен был перед другими оправдываться! Сам посуди, нужно ли тебе это?

     — Я же говорил, что всё уладилось! — возмутился Александр.

     — Да, но не ты здесь сыграл главную роль — скажи спасибо Клиту.

     — И ты говорила, что не против Гефестиона и наших отношений!

     — А я и не против. Только так, чтобы это было тебе не во вред — это тебе скажет любая мать, любой отец.

     Царевич немного остыл, но продолжал смотреть на мать насупившись.

     — Значит, если ты считаешь, что это мне во вред, и письма Гефестиона до меня не дойдут?

     Олимпиада презрительно усмехнулась:

     — А что письма? Слова стоят мало. О чём может написать Гефестион? Об Афинах, о море — кто об этом не знает? — вон Фукидид столько понарассказывал Филоте… О состязаниях? — но твой отец сам выставляет лошадей для гонок на колесницах, и его постоянно осведомляют о результатах. О театрах, пьесах? — так и у нас есть театр, много драматургов из Афин уже давно в Пеллу перебрались и пишут свои трагедии и комедии здесь. И актёры наши ничуть не хуже, я уже не говорю, что знаменитый Неоптолем очень любит в Македонию наезжать и блистать здесь своим талантом… Детские игры — ты хочешь знать, в какой цвет у Гефестиона игрушечные осадные башни раскрашены? — я отвечу, что в жёлто-рыжий, как свежая древесина, и добавлю, что на твоём месте мне было бы интереснее взглянуть на чертежи настоящих, которые для нашей армии конструируют самые знаменитые инженеры. Товарищи Гефестиона, его семья, братья, сёстры — это люди, они везде одни и те же. И я не исключаю того, что, если мама Гефестиона заметила грусть сына после посещения Пеллы, она попытается изгнать эту грусть из его сердца…

     — Пока это со мной делаешь ты…

     — А матери везде одинаковы. Так вот, попытается изгнать грусть из его сердца — подарками, праздниками, морскими прогулками, поездками, прочими увеселениями. И Гефестион вполне может этому поддасться: тоска-печаль не лучшее времяпрепровождение.

     — Он не такой, — убеждённо ответил Александр. — И меня ты этими посулами не соблазнишь.

     — Я тебя не соблазняю: знаю, что ты выше этого. А вот остальные… Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше… Его чувства? — они известны наперёд: «Всё время вспоминаю о тебе, плачу при луне, жду не дождусь, когда тебя снова увижу». Он может писать это в каждом послании — а по какой причине? Механически, по привычке, для увеличения длины письма, из вежливости, из желания сделать сообщение теплее? Или просто потому, что чувства царевича, будущего царя, каждому иметь и лестно, и выгодно?

     Конечно, до ораторского искусства Демосфена Олимпиаде было далеко — скорее, она действовала, как Филота, перемешивая справедливые здравые рассуждения с выгодными только ей домыслами, но цели своей добилась: как бы не выдержав, перешла от мягких увещеваний к жёстким попрёкам, от соболезнований сыну — к обвинениям в адрес его любимого и, вставляя между ними общие места, погребла Александра под множеством убедительных и не очень аргументов.

     — Это неправда! Гефестион не такой! — только и выпалил царевич. Возможно, он и мог бы возразить матери обстоятельно, но царица не останавливалась и, постоянно перебивая, не давала мальчику договорить.

     — А откуда ты знаешь, если провёл с ним несколько часов? А откуда ты знаешь, что он, если и был «не такой», не изменился? Письма, мальчик мой, — вчерашний день. Два месяца прошло со взятия Олинфа и посылки твоим отцом подкрепления в Беотию, а Демосфен приехал только на этой неделе, когда у царя Македонии уже совершенно новые проекты и походы в голове — и это ещё политика, опытные скорые курьеры. А переписка между мирянами — кто её доставляет, кто будет охранять? Сожгут ещё по дороге, чтобы с обузой развязаться…

     — Так не бывает…

     — Всё бывает. И наводнения, и нападения, и ограбления, и потеря корреспонденции. Человек смертен — что о листе пергамента говорить? И твои письма — тоже никому не нужны, прежде всего — тебе самому. Услышишь ты что-то от Леонида, поразишься, узнаешь об очередной победе своего отца, возгордишься, напишешь об этом — и что? Пока письмо дойдёт, пока его прочитают, напишут ответ, отошлют обратно, месяцы и месяцы пройдут — тебя уже совершенно другое будет волновать: новые знания, новые победы. А человек не должен в прошлое смотреть, особенно если он царевич. И вообще, всё это не стоит выеденного яйца, и твоя тоска очень легко уничтожается: любил, пока Гефестион здесь был, — очень хорошо; Гефестион уехал — разлюби его и займись собой; приедет — полюбишь снова.

     — Как ты можешь так говорить?!

     — Ты вспоминаешь его с болью, скрепя сердце, — зачем ты обрекаешь себя на муки? Я понимаю, что каждый человек, который любил, чувствовал в себе, что дорожит своей страстью, не хочет с ней расставаться и боится её потерять. И у меня это было, и у твоего отца — у любого взрослого. Но я старше и знаю, что после того, как любовь, тем более несчастливая, уходит, никакого сожаления об этом человек не испытывает — наоборот, полнится ощущением лёгкости и свободы, потому что развязался с наболевшим. Каждый дорожит своей любовью и боится её потерять, — повторила Олимпиада, — но когда это всё-таки происходит и пелена спадает с глаз, то бывший влюблённый удивлённо озирается и думает: «Как же я был слеп, одержимый страстью, пестовал её в своём сердце, не видел ничего вокруг, сам держал себя в заточении! Как же я счастлив теперь, потому что могу дышать полной грудью, из которой унеслось ранее так тяготившее!» Любое чувство — темница, отверженность, неприятие всего остального. Вериги на плечах, камень в сотню талантов в душе не позволяют распрямиться, открыться новому, доселе неизведанному. И воистину процветает тот, кто смог сбросить эти оковы. Он удаляется от них, всё былое мельчает за давностью и на расстоянии, и вырвавшийся из плена, изредка бросая взгляд в прошлое, изумляется только тому, как мог быть порабощён столь ничтожным, и жалеет только о том, что поздно очнулся.

     — Это неправда! — Александр смотрел на мать с неприязнью. — Человек не может… не должен так судить о чувствах других!

     Олимпиада снисходительно улыбнулась:

     — А я не говорю о чувствах других и ни в коем случае — о твоём: ты пока абсолютно не в таком положении. И я не говорю отвлечённо вообще — я имею в виду определённую ситуацию, когда человек любил, а потом перестал. Оценить всё это правильно ты сумеешь, только если разлюбишь сам, а в данном случае, в данный момент и в данном месте это бессмысленный разговор. Прости, сын мой любимый, но я старше и прошла в своих чувствах путь, несоизмеримый с твоим собственным. Помни о том, что неизбывная и неистребимая любовь — одна, любовь матери к своему сыну. Помни о том, что мать никогда не пожелает своему ребёнку зла, и если ей приходится делать ему больно, то делает она это лишь ему во благо — чтобы не запустить болезнь, чтобы потом ему было хорошо. Помни о том, что «Александр» — защитник людей, а защищать свой народ и иные племена, оберегать их и вести к счастливому будущему может лишь тот, кто сам защищён от слабости сердца: тот свободен, кто неуязвим. Миссия прежде всего — для этого нужна власть, нужна корона на голове. А остальное приложится. Тот, кто любит истинно, вернётся. А не вернётся — значит, изначально всё было дымом. — Царица встала, гордо повела прекрасной головой, прошла к изящной амфоре с молоком, стоявшей на небольшом столике, и, взяв её, начала разливать второй завтрак для своих любимиц — аудиенция была окончена.

     Александр вышел от матери с тяжёлым сердцем — как покидал всех, с которыми виделся в последнее время; раздумья царевича тоже были печальны. «Почему они всё время одерживают верх надо мной? — удивлялся ребёнок. — Почему я всё время оказываюсь неправым, виноватым, вынужденным оправдываться, извиняться, признавать, что истина на стороне других? Может быть, мать права? А если я на самом деле знаю мало? — но, было время, Леонид меня хвалил… Значит, я оглупел в последние дни — и это связано с тем, что моя любовь ущербна сама и делает меня тупее? Как же так случилось? Даже зазнайка Филота умудрился нахвататься умений и знаний от Фукидида — я хуже его? И отцу будет стыдно за меня перед Парменионом и Антипатром, Леониду — перед Фукидидом и Лисием? Но они не знают, какую драгоценность я храню в своём сердце, они не могут чувствовать за меня, а считают, что имеют право за меня мыслить, потому что моё чувство лишает меня разума! Что же? Я должен поступать так, как учит мать: зарыться в свитки, образовываться в риторике, полемике, математике, геометрии, естествознании, преуспеть во всём этом? В угоду своему уму изгнать из сердца любовь? Не обращать на неё внимания, забыть её? Тогда зачем мне будет нужно всё то, что я приобрету: свои знания, умения, силы — кому я их понесу, если главное во мне отгорит? А если там, в тысячах стадиев отсюда, родная душа уловит это и ответит тем же забвением? Этого нельзя будет пережить…»

     Александр был поставлен перед очень трудной задачей.